На осколках разбитых надежд

Глава 32

После визита сослуживцев Рихарда в Розенбург, каждый день для Лены превратился в пытку. Ее раздирали на части самые противоречивые эмоции и мысли, и она чувствовала себя как на качелях. Она жадно каждый раз просматривала «Фолькишер беобахтер» в поисках некролога с именем Рихарда, но ни одной строчки не появилось с заголовком, от которого ее всякий раз брала оторопь. И это вселяло на какое-то время в нее уверенность, что Рихард жив, словно она впитывала по капле убежденность баронессы, так и не принявшей известие о смерти сына.

Баронесса осталась верна своему слову. Единственное, что было напечатано в газетах, короткая заметка о том, что гауптман Рихард фрайгерр фон Ренбек, кавалер Рыцарского креста с дубовыми листьями, пропал без вести над Средиземным морем, и что вся эскадра скорбит об этой невосполнимой потере. Эти заметки привели баронессу в ярость. Лена никогда прежде не видела ее такой разъяренной. И дело было не только в ее вере, что Рихард жив. Баронесса боялась, что кто-то покажет газету Иоганну, и ему станет только хуже. А очередной потери она бы точно не перенесла, как уверенно заявила Айке. Странно, но кухарка, которая прежде тоже теряла своих сыновей без вести пропавшими, без каких-либо сомнений верила в смерть барона.

— Всегда боялась этих самолетов, — приговаривала она, когда нарезала овощи для рагу на ужин. — Когда ты на земле, еще есть хоть какой-то шанс спастись. А с неба-то ты куда денешься?

Я видел, как горел Рихард… Видел, как он упал… Невозможно выжить… Перелом позвоночника…

Эти слова, постоянно всплывающие в памяти, вытесняли веру в возможное спасение Рихарда, и Лена снова погружалась в болото невыносимой боли и горя. Бессонными ночами она спускалась в спальню Рихарда, чтобы коснуться его одежды в шкафу или других личных вещей, ложилась поверх покрывала на постель, прижимаясь щекой к подушке, с наволочки которой уже давно выветрился его запах, и представляла, что он лежит рядом с ней. Как когда-то давно, когда Розенбург заметало снегом. Смотрит на нее мягким и нежным взглядом, от которого внутри так сладко замирает. Гладит ее волосы и переплетает свои пальцы с ее, чтобы потом подтянуть руку к губам и поцеловать ладонь.

Лена всегда ускользала из комнат Рихарда задолго до рассвета, но однажды, обессилев от слез, на фоне дневной усталости после работ уснула в его постели. Впервые за долгое время забылась глубоким сном, который принес ей облегчение и долгожданное решение, для чего ей нужно жить дальше. И ей приснился ее ребенок. Он был невероятно похож на Рихарда, каким она видела его на детских фотокарточках. Большие глаза, светлые волосы, даже маленькая ямочка на подбородке. Ребенок улыбался ей, и она чувствовала, как постепенно из нее уходит тоска и боль потери. Исчезает чернота горя, которое так давило на грудь. Проснувшись (к ее счастью, она по привычке уже открыла глаза еще до рассвета), Лена понимал теперь, что должна сделать. Ее долг теперь сохранить этого ребенка живым. Уже достаточно война забрала детских жизней, настало время восполнять эти потери, раз уж так сложились обстоятельства.

В обновленной памятке для остработников, которые прислуге раздали еще в начале года, информации о беременности не было совсем. Кроме одной-единственной статьи, намекающей на подобное. «Половая связь между немцами и восточными рабочими запрещена и карается для восточных рабочих смертью, для немцев — отправкой в концентрационный лагерь». Лена знала эту статью наизусть. Раньше эти слова пугали ее, теперь же она прочитала их равнодушно. Для нее было важно только одно — что произойдет с ребенком, которого она носит сейчас.

Решение поспрашивать Марысю и Таню о том, беременели ли женщины на заводе, где девушки работали прежде, и что случалось с младенцами дальше, Катя не одобрила. Ей почему-то не нравились новенькие, особенно Петер, который сразу же занял позицию надзирателя над девушками. Немцы приближали к себе жителей прибалтийских республик, и отношение к ним было совсем другое. Вот и Петер не носил знака на одежде и мог посещать общественные места.

— Не думай, что кали они из Союза, то адразу свои, — шепотом убеждала она Лену, пока они вместе натирали полы в одной из зал замка. — Мы не ведаем их толком. Марыся як-то казала, что Таня гэта была на особливом месте у майстра завода и расповедала ему многое, что в бараках бабы болботали. Кто ведае, мож, она уж и немке нашей в уши лье? А немка наша не дура. Тут же смекнет, пошто такия размовы. Погонит до доктора. А доктор той поглядит — и все! Давай я спытаю у Марыси або Тани. Мне ровно-то. Я ни с ким не была. Зирне доктор, а тама пусто. И у нас буде час, кабы вырашить, что дальш робить будем.

Лена вспомнила осмотр на станции, который проводили для новоприбывших работников из Союза. Холодные пальцы равнодушного врача внутри себя, бесцеремонно осматривавшего ее. И не могла не взглянуть на Катю обеспокоенно.

— Ты пойдешь на это? Это же…

— От меня ни рука, ни нога не оторвется при том. А тебе лепш буде, — деланно равнодушно пожала плечами Катя, и Лена тут же обняла ее крепко, тронутая этим решением подруги. Она знала, что той, панически боявшейся немцев в форме, не просто далось это решение. А потом Лена вдруг расплакалась, уткнувшись в широкое плечо подруги, даже не удивившись этим слезам — в последнее время она плакала очень часто. Словно что-то внутри переломилось с недавних пор.

Все случилось так, как предсказывала Катерина. Вечером во время подготовки ко сну, когда девушки, немного мешая друг другу, умывались в ванной у небольшого умывальника и плескались в тазике, Катя расспрашивала, были беременности восточных работниц завода, и что было дальше с беременными. При этом она всякий раз бросала на Лену предупреждающие взгляды, когда та хотела встрять с каким-либо вопросом, приказывая ей молчать.

Были беременные, как рассказали Марыся и Таня, причем больше, говорила последняя, как старшая. Случаев было мало, конечно, но все-таки были. Кого-то брали силой мастера-немцы, кто-то умудрялся сойтись с остами-мужчинами, которые тут же работали, но жили в соседних бараках. Но у всех беременность заканчивалась по-разному. На родину никого не отправляли, но это не было новостью для Лены. Все женщины рожали в тут же, в бараках с помощью других женщин, работая практически до родов. От тяжелой работы, ясное дело, мало кто умудрился доносить до срока, а кому удавалось, все равно потеряли детей либо во время родов, либо после. Ведь никакой врачебной помощи не оказывалось. Считалось, что остовки, как животные, могут родить сами. А потом нужно было думать, как прокормить малыша, что в условиях трудового лагеря было совершенно невозможно.

— А вот те, кто с немцами путались, — говорила Таня, заплетая толстую косу. Ее пальцы так и мелькали, переплетая рыжеватые пряди, что это действо просто завораживало, как и рассказ, который она вела. — По нужде или так. Тех забирали с лагеря. Что там с ними дальше было, не знаю. Одна пыталась скрыть беременность, чтобы не забрали, да как же это сделать, когда пузо само наружу лезет? И немцев некоторых убрали с завода. Тогда мастера на время попритихли, не трогали баб. А потом поняли — нет беременности, нет сложностей у них самих. Теперь баб если и мяли, то осторожно…

— А что стало с теми немцами, которые исчезли с работ? — спросила Лена, не обращая внимания на недовольный взгляд Катерины. Перед глазами в этот момент тут же всплыли слова из памятки для остработников. Таня только плечами пожала в ответ, равнодушно бросив: «Мне почем знать?»

Как и предсказывала Катя, через два дня Биргит распорядилась, чтобы Петер отвез любопытную служанку в полицию, чтобы ее подвергли осмотру. Катерина вернулась бледная и заплаканная, и Лене оставалось только гадать, что там случилось, потому что подруга попросила не говорить с ней об этом.

— Я одно докладно ведаю теперь, — сказала Катя тем же вечером. — Тебе нияк с дитем. Кали не хапае грошей, то я дадам. Тольки послухай Айке…

— Ты же говорила, это грех — убить ребенка, — напомнила ей Лена.

— Грех-то оно грех, — согласилась Катя, кусая губы. — Но ты тольки себя загубишь, кали нет. Ты ж чуяла девок. Цяжарных в лагерь отправляют. И я думаю, что тот лагерь зусим не такой, где они были. Ты зусим маленькая. Азадка няма. Як сама нараждать будешь? Без акушерки, без дохтора… Помрешь же в родах. Подумай лепше, Лена! Тольки тебе зараз вырашать. Немец мертвый. Ему все ровно. А тебе жить…

Лена не могла больше слушать эти уговоры. Ушла из спальни туда, где только и могла спать теперь — в комнаты Рихарда. Снова лежала на его постели и думала о том, что ей делать. А под утро снова и снова плакала, уткнувшись лицом в подушку, которую побрызгала ночью одеколоном Рихарда. Запах исчезал постепенно, если не обновлять его, как исчезал с утром образ Рихарда, который она представляла рядом с собой.

— Что мне делать, Рихард? — спрашивала Лена тишину комнаты шепотом. — Что мне делать? Как мне теперь?..

После обеда Лену, кормившую собак в вольере, нашла Айке. Убедившись, что поблизости нет ни Петера, ни Биргит, немка сжала руку девушки и сказала:

— Завтра после полудня. Я скажу Биргит, что мне нужно кое-что купить на рынке, и что ты мне нужна для этого.

Лена без лишних слов поняла, о чем говорит кухарка, но только покачала головой.

— Я не буду делать аборт. Я все решила.

— Глупенькая маленькая девочка, — с нежностью произнесла вдруг Айке. — Не губи себя из-за того, что когда-то поддалась соблазну. У тебя еще будут дети, моя дорогая. Когда-нибудь это все кончится…

— Я все решила, — повторила Лена упрямо, уверенная, что никогда не пожалеет о своем решении. Что бы ни случилось, что бы ни произошло в будущем. Она представляла себе десятки разных вариантов развития событий. От самых плохих, где ее вешали на площади с табличкой на груди, до самых невероятных — когда она с надеждой представляла возвращение Рихарда с фронта.

Но ей даже в голову не приходило, что, открыв однажды входную дверь перед прибывшим в Розенбург неожиданным визитером, она увидит Ротбауэра.

Лена узнала его сразу же, несмотря на страшный шрам на левой щеке. Словно кто-то проткнул ему кожу, подтянул ее повыше и закрепил прямо под скулой, разгоняя длинные тонкие лучики шрамиков поменьше к глазу, носу и рту. Уголок рта при этом приподнялся так, что создавалось ощущение, что немец усмехается злой усмешкой, чуть обнажая крайние зубы. Никогда в жизни Лена не желала оказаться где угодно, но только не здесь, на пороге Розенбурга, перед Ротбауэром, стоящим на пороге. Он улыбался ей, вернее, пытался это сделать при его шраме, но от этой улыбки ее вдруг начала бить дрожь, и стали слабыми колени.

— Здравствуй, — произнес он, а потом шагнул внутрь, снимая фуражку, так легко и без раздумий, словно он входил к себе в дом, а не в незнакомый особняк. Он с интересом оглядел холл, равнодушно бросив ей через плечо. — Закрой дверь, не люблю сквозняков…

Лена с готовностью отвернулась от него к двери, пытаясь собраться с мыслями, что ей делать дальше. Одно она знала точно сейчас — Ротбауэр появился не просто так в Розенбурге, и можно было готовиться к самому худшему. Особенно если он знал о ее роли в нападении на него по дороге в Несвиж.

— Господин?.. — раздался голос Биргит, которая из любопытства вышла в холл.

— Оберштурмбаннфюрер Зигфрид Ротбауэр, — представился немец.

Оберштурмбаннфюрер. Значит, его даже повысили за это время…

Когда Лена обернулась от двери, он перестал осматриваться на месте и глядел именно на нее через холл.

— Не стоит пока беспокоить баронессу. Я обязательно поговорю с ней, но позже. А сейчас я бы попросил показать мне, где я могу поговорить с Леной, фрау Биргит.

Биргит удивленно моргнула при последних словах, но ничего не сказала, привыкшая выполнять распоряжения эсэсовцев без лишних вопросов. Она быстро совладала со своими эмоциями и с совершенно каменным лицом двинулась показывать путь к одной из гостиных. Ротбауэр же повернулся к Лене, чтобы еле заметным кивком приказать идти впереди него, следуя за Биргит. Сам он замыкал шествие, по пути с интересом рассматривая картины и предметы интерьера замка.

— Принесите мне воды. Холодной, — распорядился Ротбауэр, когда Биргит привела их на место. — И кофе. Гауптштурмфюрер Цоллер хвалил ваш кофе.

Пока ему сервировали столик, он ничего не говорил. Даже внимания не обращал на Лену, возводя ее нервозность до немыслимых высот. Она знала, что он намеренно делает это — рассматривает лепнину и роспись потолков, разглядывает живопись в тяжелых рамах на стенах и не смотрит на нее. Словно ее и нет. Она знала это, но ничего с собой поделать не могла. С каждой минутой ее захлестывала очередная волна страха, от которого даже начинало шуметь в ушах.

Наконец за Таней, которая принесла ему все требуемое, закрылась дверь, и Ротбауэр повернулся к Лене. Осмотрел ее с ног до головы, подмечая каждую деталь. Задержался взглядом сперва на знаке OST, потом на руках, которые Лена сложила на животе. Впервые этот жест покорности Лене был по душе — так она словно закрывала своего ребенка от его пронзительного взгляда, который проникал под кожу.

— Ты, наверное, удивлена, Лена, что я жив, правда? — произнес Ротбауэр. Она ждала, что он попросит ее налить ему кофе из фарфорового кофейника, но к Лениному удивлению, он сделал это сам. С наслаждением вдохнул аромат напитка, поднеся чашку к носу, и закрыл глаза. — Цоллер прав. У фон Ренбеков отличный поставщик на черном рынке.

Жди. Не показывай своего страха. Просто жди. Если ты заплачешь или как-то по-другому покажешь свой страх, то ему будет только на руку…

— Умная маленькая дрянь, — проговорил после пары глотков кофе Ротбауэр абсолютно спокойным тоном, без тени гнева или ненависти. — После всего, что я сделал для тебя и твоей сумасшедшей матери. После того, как я ввел тебя в круг своих друзей. Я дал тебе работу. Работу немки, заметь. Ты сидела за одним столом с рейхскомиссаром…

Ему не стоило называть ее мать сумасшедшей. Как только он сказал это, в Лене вспыхнул гнев при воспоминании о том, что сделали с мамой немцы. И она подозревала сейчас, что именно Ротбауэр приложил к этому руку. Гнев помог ей найти силы скрыть от его взгляда свой страх и сдержать слезы горя, чтобы казаться по-прежнему равнодушной, когда внутри бушевали бури.

— Ты могла бы иметь все, что хотела, — продолжал тем временем Ротбауэр. — Даже танцевать, как всегда мечтала. Ты могла бы быть госпожой в Остланде, а посмотри — кто ты теперь здесь, в Германии? Моешь унитазы и подтираешь зад немощному калеке…

Он вдруг оставил чашку на столе и подошел к Лене. Так близко, что между ними едва ли можно было поместить ладонь. Она разгадала его желание прежде, чем оберштурмбаннфюрер коснулся ее лица. Не смогла удержаться и отвернула голову, чтобы избежать этого прикосновения. И чтобы не видеть его лица так близко.

Это разозлило Ротбауэра. Лена почувствовала его злость, волнами расходящуюся от него, и поняла, что совершила ошибку. Если бы она показала покорность, возможно, все было бы иначе.

— Посмотри на меня, — произнес он холодно, и когда она помедлила, обхватил больно ее подбородок пальцами и силой повернул ее лицо. — Что, теперь я не такой привлекательный? С этой меткой, которые оставили твои жидокрасные друзья. Понимаю. Даже мой сын испугался меня, когда я вернулся из госпиталя домой. И боится до сих пор этого шрама.

Сын? Неужели у этого эсэсовского чудовища есть семья? Жена и дети. Никогда прежде Лена не думала об этом. В минской квартире у Ротбауэра не было никаких фотокарточек, а сам они никогда не упоминал никого, кроме родителей и сестер, когда говорил о своем прошлом в Германии.

— Вот так ты отплатила мне за все — сдала меня своим жидокрасным друзьям. Скажи, ты действительно думала, что они сумеют меня убить? Если бы пуля прошла хотя бы на сантиметр выше, она выбила бы мне глаз. И возможно мозги. И тогда нам бы не удалось встретиться, Лена. Но я всегда был чертовски удачлив. И то, что я стою здесь, тому лишь подтверждение.

Он отпустил ее лицо, поправил сбившуюся косынку, спрятав выбившуюся прядь под ткань, и отошел, чтобы снова маленькими глотками пить кофе. И рассказал ей, словно между делом ведя светскую беседу, равнодушным тоном, как им повезло, что его маленький караван в Несвиж догнал в пути один из взводов местной охраны порядка.

Как раз вовремя. Чтобы взять нападавших в кольцо. По возможности — живыми. Это ведь так полезно для дела, когда ты берешь партизан живыми. На какое-то время это дает тишину на территориях. Пока они зализывают раны, чтобы снова и снова попадаться в расставленные капканы.

— Какие же вы все-таки странные люди, русские! Почему вы никак не можете понять, что это ни к чему не приведет? Вот партизаны, к примеру. Они только мешают жить остальным — местному населению, понимаешь? — рассказывал Лене Ротбауэр, закурив. Когда до нее долетал дым от сигареты, она старалась не дышать, чтобы ее не начало мутить от запаха. — Из-за них мы вынуждены вводить политику террора. Только из-за них…

Все нападавшие были взяты. Даже трупы собрали. Мертвых развесили на деревьях у дороги, вырезав на щеках и лбу по звезде, такой любимой жидокоммунистами. Тяжело раненных повесили в ближайших деревнях, приказав старостам разместить на груди у казненных предупреждающие таблички. А остальных отвезли в Минск.

— Пока я возвращался в Минск, пока лежал в госпитале после операций, у меня было достаточно времени подумать обо всем. Например, о том, от кого они узнали, что я направляюсь в Несвиж. Знаешь, как мне было неприятно, когда я узнал, что ты куда-то исчезла в тот же день, и я не смогу посмотреть в твои глаза…

А Лена в этот момент пыталась понять, что стало с Яковом, который сам решил участвовать в этом нападении. Какая смерть ему досталась? От пули во время атаки на караван Ротбауэра? Или на виселице в деревне? Или он попал в лапы минского гестапо? В том, что он мертв, у Лены не осталось сейчас никаких сомнений.

— Зато я посмотрел в глаза твоего еврея, — проговорил немец, словно прочитал ее мысли. — Когда я узнал, что ты упорхнула куда-то, то попросил оставить сапожника мне. Да-да, я сразу догадался, через кого ты могла связаться с партизанами. Рынок — это просто место для рассады бандитизма. Твой еврейчик (а ведь он еврей, не русский, как притворялся все это время!) оказался очень упрямым. Жаль, к тому моменту его жидовка сдохла в гетто. Ведь если хочешь добиться от кого-то того, что тебе нужно, используй чувства. Старая верная истина. Впрочем, ты хорошо ее знаешь, верно?

Яков ничего не сказал. Но не потому, что он не знал, что к этому моменту Лены уже не было в Минске. Он мог бы сказать про явочные квартиры и укрытия в случае опасности. Но он молчал. Его больше двух месяцев держали в тюрьме, пытали и истязали, а потом повесили рядом с трупами остальных из группы. В том числе и Василька…

— Вы сами виноваты, что привлекаете детей, — заметил Ротбауэр, когда Лена не сдержалась и обожгла его взглядом, полным ненависти, при упоминании смерти мальчика. — Их смерть только на вас, неужели не понимаешь?

И все это время — на протяжении двух месяцев, что велось так называемое дознание, Лену искали по Минску и окрестностям. О, ей несказанно повезло, что ее не нашли еще тогда, в начале лета прошлого года! Когда злость еще плескалась, как раскаленная лава, а шрамы болели нестерпимо, напоминая каждый день о ее предательстве. И если ее невозможно было найти самому, то вдруг захотелось, чтобы ее убил кто-то другой. Чтобы свои же придушили или пристрелили как неугодную собаку. Пусть это будет быстрая смерть, но все-таки…

И по Минску был запущен слух, что группу сдала своя же, связная по кличке Балерина. Люди шептались об этом на рынках, на работах и даже у места казни, глядя на повешенных с табличками на груди.

«Вы слышали, это Балерина сдала группу… Она ведь жила с немцем. И не просто жила, а сожительствовала. Шлялась с немцами по ресторанам и театрам, это все знают, видели-видели. Наши думали, что она собирает информацию, а она старалась только ради новых хозяев. Говорят, она сейчас в Берлине. Живет и в ус не дует… Немецкая подстилка!»

Ротбауэр замолчал на какое-то время, явно наслаждаясь впечатлением, который произвел его рассказ на Лену. А ее это известие буквально придавило к полу. У нее еще оставались в Минске друзья и знакомые, и каждый, кто видел среди казненных Якова, мог легко догадаться, о какой балерине идет речь.

Все ее прошлое было поругано, запятнано ложью, осквернено. А будущее… У нее нет будущего теперь. Кто поверит, что это не так, что она не предавала группу, когда единственный человек, который мог бы опровергнуть это, юный Василек, был мертв?

— Я только потом понял, что ты ни за что бы не бросила свою сумасшедшую мать, — произнес Ротбауэр, и Лена почувствовала даже благодарность в этот момент за эти слова. Они снова вызвали злость, и именно она вытащила из того состояния, в которое Лену ввергли слова немца. — И я начал думать, куда ты могла деться. Допустим, ты все еще жива, думал я, что могло помешать тебе вернуться к ней? Меня осенило только спустя время. Но и тут мне не особо везло. Знаешь, сколько Елен, Ален, Лен Дементьевых было привлечено для работы на великую Германию? Сотни! И ты, хитрая маленькая дрянь… ты ведь знала, что я могу тебя искать, правда? И намеренно исказила свои данные — имя отца, место проживания до войны, профессию. Если бы не гауптштурмфюрер Цоллер и его внимательность к деталям, я бы, наверное, еще долго искал тебя по всей Германии. Но вот я тут!

Ротбауэр так неожиданно ударил в ладони, что Лена вздрогнула. Он заметил это и улыбнулся довольно.

— Знаешь, я мог бы найти тебя намного раньше. Дважды. Если бы этот старый болван Кнеллер рассказал бы о всем сразу же, как и положено хорошему солдату. О том, что ты присылала полицейского в тот же день, чтобы тебя исключили из списков остработников. И о письме гауптмана фон Ренбек, которое тот получил прошлой осенью. Но знаешь, я даже благодарен о том, что он промолчал. Он дал мне время простить тебя…

У Лены при последних словах пробежал холодок по спине, когда она заглянула в глаза Ротбауэра. Что-то такое было в них, что она сразу же почувствовала неладное. Словно она стояла на краю пропасти, и оставался единственный шаг, чтобы полететь в бездну. Или толчок в спину.

— Да, я простил тебя, Лена. В конце концов, ты росла в идеологии жидокоммунистов. Не твоя вина, что тебя воспитали ненавидеть, и поэтому ты никак не можешь понять новый порядок мира. И поэтому не можешь принять… — он вдруг замолчал и затянулся глубоко, по-прежнему не отрывая взгляда от ее лица. — Когда я ехал сюда, я был в полной уверенности, что заберу тебя сегодня. У меня даже есть разрешение арбайтсамта о передаче работника при себе. Нужна лишь подпись баронессы на документах, и дело сделано.

Одна подпись на документах, и ее передадут как вещь из рук в руки. Как когда-то в ее стране при царизме передавали крепостных…

— Здесь неплохо с тобой обращались, да? — вдруг спросил Ротбауэр. — Я смотрю, ты такая же дерзкая и упрямая, какой была раньше. Тот же взгляд. Даже тут ты умудрилась упасть на лапы, как кошка. Нашла за что зацепиться.

Он вдруг резко поднялся из кресла и, подойдя к открытому окну, громко крикнул: «Дитер!», призывая кого-то с площадки перед домом. Спустя некоторое время застучали каблуки сапог по паркету в соседних комнатах, и в гостиную вошел рыжеволосый молодой солдат. Он кивнул головой оберштурмбаннфюреру, бросил мельком любопытный взгляд на Лену и шагнул к столику, на который положил стопку сложенных бумаг. Потом он также без слов вышел вон по взмаху руки своего начальника.

— Это Дитер, — произнес лениво Ротбауэр, подходя к столу, чтобы коснуться бумаг. — Мой новый денщик. Старый болван Кнеллер не ценил свое место и сейчас где-то в окопах Восточного фронта. У вас еще будет время познакомиться с Дитером. Он славный малый.

— Фрау фон Ренбек не подпишет бумаги, — вдруг сорвалось с губ Лены то, что она обдумывала на протяжении последних минут. Жаль, что Иоганн находится так далеко, иначе она была бы абсолютно уверена в этом. А сейчас ее голос все-таки дрогнул, когда она сказала об этом.

— И не надо, — вдруг улыбнулся Ротбауэр довольно, чем поставил Лену в тупик. Неужели он решил оставить ее в покое? Неужели его слова о прощении были правдой? Возможно ли это?

— Я не заберу тебя с собой. Не сегодня и не отсюда, — добавил он. — Я хочу, чтобы ты понимала, что живешь только благодаря мне. А сейчас тебе сложно это понять и оценить. И быть признательной за это.

От мысли, что она когда-то будет ему признательной и о том, в чем для него может выражаться эта признательность, Лену аж передернуло. Скривила рот, не сумев сдержать эмоций, мысли, видимо, отразились в глазах, потому что лицо Ротбауэра тут же стало жестким и злым. Шрам на щеке побелел.

— Кроме того, я не хочу иметь никакого отношения к ублюдку, которым ты беременна.

Лену словно ударило этими словами. Будто кто-то толкнул в грудь с силой, отчего она даже пошатнулась и взглянула ошарашенно на него, довольного эффектом от этих слов. Он протянул руку и взял из стопки бумаг одну, развернул и стал читать:

— «Я знаю, ты в праве на меня сердиться. И ты в полном праве отказаться от меня, если твои чувства ко мне ослабели. Я готова смириться с твоим решением. Я не буду больше беспокоить тебя этим. Я прошу лишь об одном — помоги мне спасти ребенка. Потому что я в отчаянии…» Неудивительно, быть в таких чувствах при угрозе попасть на виселицу за расовое преступление!

Вот значит чем были эти бумаги, которые Ротбауэру принес денщик. Письмами, которые Лена отправляла раз за разом на фронт Рихарду и которые попадали с почты прямо в руки Цоллеру. Чем можно было оправдаться в этом случае? Что можно было придумать, чтобы выкрутиться из этой ситуации? Ее имя стояло в подписи, и при сличении почерка ее легко было можно опознать как автора этих писем. В двух из них она открыто пишет о беременности, которую подтвердит доктор при осмотре.

— Жаль, что гауптман не дожил до этой минуты. Но знаешь, его ведь можно наказать и после гибели. Показать его настоящий образ, а не тот, который сложился по хроникам и на страницах газет, — произнес Ротбауэр, складывая письмо. — На фоне того недовольства силами люфтваффе, которое царит в нашем обществе, статьи в газетах и журнале «Вермахт» будут весьма поучительны для остальных. Подумать только! «Сокол Гитлера», кавалер Рыцарского креста, вместо того, чтобы выполнять свой долг и бить врага в воздухе, вместо того, чтобы жениться на порядочной девушке и продолжить славный род ариев, пошел на преступление против нации и государства ради славянского отродья. Особенно будет приятно заклеймить представителя аристократии. Гауптштурмфюрер Цоллер просто подпрыгивает от нетерпения дать делу ход. А если грамотно все продумать, то можно даже связать имя фон Ренбек с тем делом об английском шпионе, которое все не дает покоя гауптштурмфюреру. Для него это будет отличной возможностью показать себя перед переводом в Берлин…

«…Если хочешь добиться от кого-то того, что тебе нужно, используй чувства…» — вспомнила Лена слова Ротбауэра и поняла, к чему он ведет сейчас. Но немец умудрился поставить ее в тупик в который раз своими следующими словами.

— Но я не стану этого делать, — вдруг сказал Ротбауэр, продолжая свою игру в кошки-мышки, которую затеял едва переступил порог этого дома. Явно наслаждаясь каждым моментом из нее и эмоциями, которые подмечал на лице Лены. — Я не стану обвинять тебя в преступлении против нации. А эти письма… все эти письма можно сжечь. Прямо здесь.

Он подтянул к себе тяжелую хрустальную пепельницу и достал из стопки одно из писем. Лена не верила до последнего, что он действительно будет сжигать их, уничтожая явные улики против нее. Но Ротбауэр это действительно сделал. Одно за другом ее письма, так и не дошедшие до адресата, превращались в пепел. Все одиннадцать штук. Она знала точное количество и считала каждый лист бумаги, который сгорал в пепельнице. Никакого подвоха. Это все были ее письма. Лена ясно различала свой почерк.

— Ты бы видела свое лицо сейчас! — рассмеялся довольно Ротбауэр, прикуривая от последнего письма, которое поглощал огонь. Лена безуспешно пыталась прочитать по его лицу, что он планирует делать дальше. Но Ротбауэр ничего больше не сказал — сидел и курил, глядя неотрывно на Лену с довольной улыбкой. Потом он погасил сигарету, посерьезнев, и подошел к ней вплотную. Протянул руку к ее лицу, глядя прямо в ее глаза с высоты своего роста, и коснулся кончиками пальцев ее щеки, скользнув ими по скуле медленным движением.

— Теперь ты понимаешь, насколько я великодушен? Я даже не торговался с тобой, как жид, хотя мог бы. Но я прощаю тебя, Лена. Я прощаю. И пусть все идет своим чередом, — он некоторое время помолчал, по-прежнему не отводя взгляда. — Ступай и позови госпожу фон Ренбек. Я же не могу уехать, не поговорив с ней, верно? Это было бы странно.

Лена не верила, что он отпустит ее просто так. Все ждала оклика, когда шла к дверям, и не сдержалась — обернулась и взглянула на него, по-прежнему глядящего ей вслед. Ротбауэр не произнес ни слова, ни взглядом и ни жестом не показал ей, что останавливает ее. И Лена поспешила уйти прочь от него, прижимая ладонь к животу, где, как ей казалось, перепугано билось сердце.

Разговор с баронессой был коротким. После обмена любезностями и новостями госпожа фон Ренбек позвала к себе Биргит и распорядилась сервировать обед на две персоны в малой столовой. А также позаботиться о шофере и денщике оберштурмбаннфюрера, все еще ожидающих его у автомобиля на площадке перед домом. Прислуживать за этим обедом Биргит поставила Лену и Таню. И внимательно следила за любым взаимодействием Лены и эсэсовца, надеясь еще до разговора с девушкой понять, что за отношения связывают их, и о чем они могли говорить наедине. Лена видела ее любопытство, скрываемое за маской холодной вежливости на лице, и понимала, что едва Ротбауэр уедет, домоправительница не успокоится, пока не получит от нее ответы на свои вопросы. Что ж, у Лены было еще достаточно времени, чтобы придумать правдоподобное объяснение этого разговора.

За обедом говорил практически один Ротбауэр, пребывающий в отличном расположении духа. Он рассказал баронессе, что совсем недавно прибыл из Остланда, где занимался вопросами министерства, проведя несколько месяцев в Рига-штадте. Потом он собирался на пару месяцев с инспекцией на Украину.

— Славный город — Рига, — рассказывал он. — Очень похож на один из провинциальных городов Германии. И это неудивительно — ведь именно мы, немцы, основали его. Мне кажется, Леттланд — самый спокойный округ во всем Остланде. По крайней мере, в отличие от Белоруссии, где опасность со стороны партизан все еще высока.

Лена не могла не взглянуть на Ротбауэра в этот момент, пока убирала тарелки со стола. Но он казался совершенно спокойным и не смотрел на нее, занятый тем, что наслаждался вином, поданным к обеду. В завершении обеда баронесса распорядилась сервировать столик под кофе и десерт на балконе, на свежем воздухе, полным ароматов цветов, которыми славился замок. Ротбауэр не мог не отметить красоту цветника возле Розенбурга, и баронесса пообещала дать ему саженцы некоторых сортов.

— Просто оставьте мне свой адрес в Берлине, и осенью мой садовник пришлет вам кусты, — проговорила она. — К сожалению, сейчас Штефан не может работать из-за последствий ранения. Но к осени, я полагаю, он поправится.

— О, я слышал от гауптштурмфюрера об этом чудовищном происшествии! Какое счастье, что здесь не было ни вас, ни вашего сына в то время! — сказал Ротбауэр, а потом добавил, что фрау Ротбауэр будет благодарна за саженцы. — Дитер оставит вам мой домашний адрес.

О чем они говорили позднее, Лена не слышала — баронесса взмахом руки отпустила девушек, и им пришлось заняться уборкой столовой. Она пыталась понять, о чем говорят немцы по лицам, которые могла видеть через кружево балконных занавесей, но это было бесполезно. Она все не могла поверить, что Ротбауэр просто так уедет, как обещал, зная его натуру. Но время шло, кофе был выпит, а изумительный десерт, приготовленный Айке, был съеден, и оберштурмбаннфюрер заявил, что ему пора ехать из «этого маленького рая в Тюрингии».

Лена не должна была провожать его до дверей — этим пришлось заниматься Тане. Но девушка заметила, что, принимая из рук служанки фуражку, Ротбауэр скользнул взглядом вокруг, словно выискивая именно ее. И спряталась подальше от его взгляда за дверью «черного» коридора, впервые позволяя себя выдохнуть полной грудью, когда наконец-то закрылась входная дверь, и с площадки донеслось шуршание гравия под автомобильными шинами. Но ощущение странной тревоги никак не утихало внутри, поэтому Лена не удивилась, когда через четверть часа ее нашла в кухне Биргит.

— Оставь это и следуй за мной, — приказала она, и Лена опустила тарелку на самое дно тазика с мыльным раствором. Вытерла насухо красные от кипятка руки и спешно поправила сбившуюся косынку, зная, как придирчива хозяйка к внешнему виду.

Баронесса по-прежнему сидела в кресле на балконе. Лене показалось, что сейчас, когда солнечные лучи падают прямо на ее лицо, мать Рихарда выглядит какой-то бледной и измученной. А потом она расслышала шаги прислуги и вмиг приняла привычно равнодушно-холодный вид.

— Знаешь, зачем приезжал оберштурмбаннфюрер? — обратилась она к Лене и, не получив ответа после минутного молчания, продолжила, подав знак Биргит, стоявшей за спиной девушки, чтобы она не вмешивалась. — У него с собой были бумаги из арбайтсамта. Он хотел забрать тебя с собой, потому что знал тебя по Минску честной и работящей девушкой. И он был очень раздосадован, узнав, что ты беременна. Это правда?

Биргит за ее спиной потрясенно ахнула, а потом заговорила быстро и сбивчиво:

— Госпожа, я клянусь… госпожа, я слежу за ними… Мой Бог, какой позор!

— Я спросила Лену, Биргит, — произнесла холодно баронесса, не отрывая взгляда от лица Лены. — И я хочу получить честный ответ, чтобы понять, как мне следует поступить дальше.

Зачем Ротбауэр рассказал баронессе о беременности? Неужели именно в этом и заключалась его месть за то, что она предала его Минске? И еще множество вопросов без ответа, которые мелькали в голове, но которые нужно было пока забыть. Ведь главное для Лены было понять, что ей ответить баронессе. Ей казалось, что все случится совсем иначе, когда ей придется открыться. Лена знала, что в сентябре, когда живот уже невозможно будет скрывать от постороннего взгляда, после прохождения курса необходимых процедур возвращается в Розенбург Иоганн, и рассчитывала на его заступничество. Знала в глубине души, что пожилой немец не даст ее в обиду, особенно если узнает о том, что отец ребенка — его племянник. Для него расовые различия были не так важны, как понимала Лена, и был пусть и маленький, но шанс, что Иоганн станет спасением для нее и ребенка.

Но сейчас она была одна перед лицом баронессы, которая, напряженно сжав подлокотники кресла, ждала ее ответа.

— Как долго ты беременна? — произнесла хозяйка Розенбурга, поняв, что ответа может так и не дождаться. Затянувшееся молчание было ей верно истолковано, как подтверждение заданному вопросу. — И кто отец этого ребенка? Он может жениться на тебе? Если этот человек заявит свои права на ребенка, я позволю ему вступить с тобой в брак. Если он не захочет, я поговорю с его хозяином и заставлю его.

— Отвечай, госпоже баронессе! — больно ткнула в спину Лены Биргит. — Отвечай же, русская дрянь!

Почему ты не рядом со мной? Почему ты оставил меня одну? Я не знаю, что мне делать. Солгать ли, что я не знаю, кто отец ребенка? Придумать насилие? Но Биргит знает, что я почти не выходила из замка в последние месяцы… Сказать ли правду? Как поступит твоя мать, Рихард? Будет ли рада, что у нее осталось хоть что-то от тебя? Несмотря на то, что в этом ребенке будет течь и славянская кровь. Что мне делать, Ритц? Что мне делать?..

Бесполезно было ждать какого-либо знака. Если Рихард мертв, если он остался на небе, то едва ли мог помочь ей в этой ситуации.

Я видел, как Рихард горел…

— Этот ребенок… — начала Лена, глядя в холодные глаза баронессы, которая пристально смотрела на нее. — Я не могу выйти замуж за его отца. Потому что он не ост-работник. Отец этого ребенка — немец. И он… он мертв.

— Какой немец будет путаться с русской дрянью? — зло прошипела за ее спиной Биргит, но знак баронессы заставил ее умолкнуть. — Да и кто тут мог быть, чтобы сделать ей ребенка?

— Продолжай, — мать Рихарда не отрывала взгляда от лица Лены, и подобное внимание показалось ей хорошим знаком.

— Отец этого ребенка — Рихард… — будто в ледяную воду с головой шагнула, решившись произнести правду.