На осколках разбитых надежд

Глава 59

Лену высадили прямо в центре Дрездена, как она и просила. И она ужаснулась тому, что увидела. Потому что города как такового не стало. От зданий остались одни стены с пустыми бойницами бывших окон. Она видела такое в Минске после немецких бомбардировок. Но к тому, что от Старого города не осталось совсем ничего, готова не была. Дворец Цвингера, Дрезденская галерея, здание Оперы, где она когда-то смотрела постановку Гзовской — все это обратилось нынче в развалины и груды кирпичей, как и другие здания, на останках которых копошились как муравьи рабочие бригады немцев, собирающие кирпич. Все то же самое, что и во Фрайтале, только здесь было больше разрушенных до основания зданий и больше людей, оттого и напоминало все окружающее огромный муравейник.

Заплутать в этом муравейнике среди развалин, похожих одни на другие, было очень легко, и скоро Лена потерялась и сбилась с пути. Пришлось просить случайных прохожих указать ей путь к военной комендатуре. Причем, что удивило ее, советских солдат или офицеров ей попадалось очень мало по пути. Словно в Дрездене не было вовсе советских войск. Разумеется, это было не так. Она видела несколько регулировщиц на перекрестках — стройных девушек в форме с яркими флажками, видела среди гражданских жителей солдат и офицеров Красной Армии в проезжающих изредка в полуторках по расчищенным дорогам или в редком трамвае, важно идущем по путям среди развалин. Или посты охраны у редких сохранившихся в целости зданий.

Время, отведенное Лене в городе, неумолимо истекало, как она чувствовала. А ее медленный шаг никак не приближал ее к комендатуре города. Но зато она случайно нашла совсем другое то, что даже не думала искать, но нашла, случайно зацепившись взглядом за очередной пост у подъезда здания напротив. А потом увидела вывеску, на которой крупными русскими буквами было написано: «Пункт сбора советских граждан для отправки на Родину». Это было так удивительно увидеть вывеску исключительно на русском языке впервые за время, проведенное в Дрездене, что ноги сами понесли Лену через дорогу.

Внутри здания было прохладно и шумно. В длинных коридорах какой-то бывшей немецкой конторы сидели и стояли люди. Лена видела их силуэты со своего места у входа в подъезд. Где-то стрекотали пишущие машинки, Лена хорошо знала теперь этот звук, проработав за похожей машинкой почти полтора года. А вот в глубине здания на втором этаже, куда поднималась широкая каменная лестница, царила тишина, изредка прерываемая приглушенными звонками телефона. «На Родину с чистым сердцем!» гласила надпись на растяжке из ткани при входе.

«Не верьте гнусной фашистской клевете!», — бросилась Лене в глаза надпись крупным шрифтом на листовках, лежащих на столике у входа и к которым так и потянулась рука. «Домой, на Родину, — к родным отцам, братьям, матерям и сестрам, домой — к великому Сталину!», — звал текст листовки, отозвавшийся тоской по прошлой жизни в Лене.

Над столиком с листовками висели плакаты. На одном был нарисован румяный советский солдат с автоматом и надписью «Честь и слава Красной Армии, победительнице!», а на другой этого же солдата обнимала измученная бледная девушка с длинной косой и повязкой OST на рукаве. «Спасибо, воин-освободитель, за спасение из немецкой каторги!», — гласила надпись на плакате. И Лена не могла не сравнить себя с героиней плаката невольно. Быть может, она была так же бледна, а под глазами лежали такие же темные тени, как у нарисованной остработницы. Но вот прической и платьем та очень отличалась от Лены — длинные косы вместо осветленных волос, светлое простенькое платье вместо шелковой блузки и юбки.

Неудивительно, что на нее так внимательно посмотрели сидевшие у ближайшего кабинета молодые юноши и девушки, а разговоры чуть поутихли. Лена хотела поздороваться с ними, но горло сжалось от волнения под этими оценивающе-осуждающими взглядами, и она промолчала. Просто прислонилась к стене, почувствовав знакомую слабость, и сильнее сжала ручки сумочки. Даже слабая улыбка, которой Лена попыталась снять напряжение, повисшее с ее приходом, не помогла. В ответ ближайшие к ней девушки в очередной раз окинули ее взглядом с ног до головы и зашептались между собой, а молодые люди просто отвернулись, словно им было неприятно на нее смотреть.

Да, девушки и женщины здесь были больше похожи на героиню плаката. Длинные косы или узлы из волос на затылке, спрятанные под косынкой, выцветшие платья или костюмы невзрачных цветов с более темными пятнами ткани там, где раньше был пришит знак OST на груди. Лена понимала, что ее темная юбка и светлая блузка отличаются от рабочей формы или обносок, которые давали работницам, пригнанным с Востока. А ее ровно подстриженные волосы, пусть и не завитые локонами, но выбеленные пергидролем, придавали ей чуждый вид в этой очереди даже с чистым лицом, не тронутым помадой или краской для ресниц. Но она была точно такой же, как они — несчастной, оторванной от дома нацисткой рукой, превращенной когда-то в бесправную в рабыню.

И все же не совсем такой. Никто из этих девушек не предавал Родину любовью к врагу. Никто из них не позволил себе лечь с ним в постель, став его супругой без росписи.

Внезапно одна из ближайших дверей открылась, и из нее вышли двое — усталый молодой офицер и заплаканная девушка в темном платье и наброшенном небрежно на плечи платке с красивой яркой вышивкой цветами. Из-за этого платка Лена не могла не обратить на нее внимание. Вся очередь при их появлении тут же замолчала и проводила взглядами то, как эта странная пара прошествовала по коридору к лестнице и затем наверх, в царственную тишину второго этажа.

— На фильтрацию, — произнес глухо один из парней в застиранной рубахе, у ворота которой была оторвана пуговица.

— Так я и знала! — резко бросила одна из девушек в очереди, а потом пояснила любопытным соседям: — Нюра у нас на особом счету в цеху была, старшей над нами стояла, как спелась с мастером цеха. И довольствие ей другое ставили, и нормы выработки ниже давали. Явно тут что-то не то было. Мало ли за какие заслуги, поди разберись.

— Вот и разберутся!.. Ясно же, что нечисто!.. У нас тоже такая сволочь была… — загудела-зашевелилась снова очередь в коридоре.

А Лена опустила взгляд на носки своих красных туфель и вдруг вспомнила ту ненависть, с которой на нее когда-то нападал «Обувщик».

Кто знает, что она делала, чтобы вот так при немцах ходить? Не своя, не советская она все-таки… Не наша!

«Фильтрация». От этого слова вдруг повеяло чем-то тревожным, что напомнило об аресте коллеги и друга дяди Паши. Сжало в горле от страха, скрутило все внутри так, что было больно дышать. И Лена вдруг поняла, что если сейчас дождется своей очереди, если зайдет в один из кабинетов этого коридора, она определенно попадет на второй этаж, где придется доказывать не только свою невиновность перед страной, но даже свою собственную личность, которую она сейчас никак не могла подтвердить. И больше не выйдет из этого здания, пока не разберутся, кто она такая на самом деле.

Да, она, возможно, попадет домой, на Родину. Но она больше никогда не получит шанса узнать о том, жив ли Рихард и где он сейчас.

Сейчас, когда эта проклятая война больше не стояла между ними. Когда они, вероятно, смогут начать все сначала с иных точек, о которых она так когда-то мечтала бессонными ночами. Оставив в прошлом то многое, что разделяло их прежде.

Нам рано или поздно придется его сделать, Ленхен. Как бы ни закончилась эта война, нам всем придется делать выбор.

Ошиблась ли она тогда, в Орт-ауф-Заале, когда отказалась уезжать в Швейцарию? Лена не хотела об этом думать, потому что эти мысли заново вскрывали старые шрамы и причиняли боль. Как не хотела думать о том, что, возможно, она ошибалась, уходя из этого темного коридора пункта сбора. Но пока она не была готова шагнуть в кабинет к офицерам, занимающимся проверкой бывших остработников и назвать имя, под которым уже не жила почти два года, вызывая многочисленные сомнения на свой счет.

На выходе прямо над дверью висел очередной плакат, при виде которого у Лены подкосились ноги, и так и поплыло все перед глазами. На нем красивая пожилая женщина в алом платье и платке протягивала к ней руки. «Возвращайтесь на Родину! Мать ждет!» И при виде этого плаката вдруг захлестнуло в очередной раз горьким пониманием, что мама не будет ждать ее дома. Никогда больше.

— Что с вами? Вам плохо? Может, воды? — донеслось откуда-то со стороны на немецком языке. Лену подхватили за локоть, чтобы удержать на ногах и не дать упасть на каменный пол.

— Да, пожалуйста, — механически ответила она. А потом зачем-то добавила, что это все из-за болезни недавней, и из-за того, что потеряла маму когда-то. И что скоро ей станет лучше. И только спустя какие-то мгновения, когда полуобморочное состояние рассеялось, увидела, что сидит в одном из кабинетов на диване, рядом с ней стоит пожилой солдат, а чуть поодаль за столом расположился молодой офицер. На зеленом сукне стола стоит ее сумочка, а рядом лежит ее кенкарта. А говорит этот офицер с ней на немецком языке. Как и тогда, в коридоре, откуда он ее привел.

— Вам лучше, фройлян? Может, еще воды? — сухо осведомился офицер. И когда она отказалась от протянутого солдатом стакана с водой, забросал ее тут же вопросами, пытливо вглядываясь в нее. — Что вы здесь делаете? Как вы сюда попали?

Что можно было сказать в ответ на это? Совершенно случайно сюда попасть было сложно немцу, ведь на здании висела крупная вывеска на русском языке. Поэтому она просто промолчала, потупив взгляд. Офицер еще раз осмотрел внимательно ее документы, а потом бросил кенкарту в сумочку, встал из-за стола и протянул ее девушке.

— Вас проводят к выходу, фройлян, — сказал он Лене, а потом обратился к солдату уже на русском языке. — У нас тут что — проходной двор, Зайцев? Какого немка сюда просочилась? То, что война закончилась, не означает, что нужно терять бдительность.

— Подождите! У меня есть кое-что!

Это решение пришло неожиданно в эту минуту, когда она уже почти дошла до порога кабинета. Но нельзя было сказать, что оно не было сотни раз обдумано раньше. Просто она не понимала прежде, как лучше поступить. И вот сейчас импульсивно нашла решение даже до того, как обдумала его верность толком.

В ее сумочке лежала небольшая записная книжка, которую Лена прежде прятала в тайнике с «люгером». В ней были записаны не только стихотворения Пушкина, Лермонтова, Тютчева и Фета, которые она старательно воскрешала в памяти, чтобы не забыть русскую речь. Если бы офицер увидел эти записи, то определенно возникли бы иные вопросы, помимо тех, что были заданы. Но там же на нескольких страницах были перечислены имена тех, перед кем Лена все еще считала себя в долгу. И она не могла уйти просто так, унося их в забвение.

Имена военнопленных, работавших в шахтах Фрайталя когда-то. Все они — те, кто погиб во время побега, и кто сумел избежать поимки, те, кто не сумел покинуть лагерь и умер от болезней, голода и побоев, а также во время бомбардировки предместья в прошлом году.

— Что это? — насторожился офицер, когда Лена протянула ему вырванные из записной книжки листки с длинным списком фамилий. — Откуда это у вас, фройлян?

Наверное, этот импульсивный поступок был ее ошибкой. Откуда мог появиться у немецкой девушки список русских военнопленных? И снова, как и когда-то, на ум пришло имя, служившее щитом от любых подозрений. Она ненавидела сейчас себя за то, что говорила. Но это было единственное, что могло ей помочь сейчас.

— От Катерины, работницы с Востока. Она жила у наших соседей, четы Дитцль. Мы общались с ней немного. Она отдала мне когда-то этот перечень имен. Это советские военнопленные, которые работали в шахтах Фрайталя. К сожалению, почти все они… они погибли. Большинство во время бомбардировки британцев. Я… Катя думала, что это важно знать имена тех, кто там был. Для их родных важно. Потому я сохранила их. Возьмите, пожалуйста.

Офицер окинул ее цепким взглядом, от которого сердце внутри затрепетало. Лена не была уверена, что сумеет выдержать этот пристальный взгляд, который, казалось, проникал куда-то вглубь нее, и не покраснеть, как обычно, когда лгала кому-либо. К ее счастью, офицер недолго смотрел на нее в упор. Вырвал листок из блокнота и положил его в одну из папок на столе.

— Сука немецкая! Как приперло вас, так выслуживаться все бросились! — резко бросил офицер на русском языке так неожиданно, что Лене стоило труда не показать своих эмоций. — Все стали добрыми, мочи нет!.. Что ж война-то была тогда, а?! Что ж каждый второй тут в шрамах или с увечьями приходит, раз вы все такие хорошие и сердобольные, а?!

У Лены сжалось сердце при этих словах. Но единственное, что она могла она сделать, играя свою роль, это просто переспросить, сделав непонимающий вид.

— Керогаз! — зло бросил в ответ в рифму офицер. А потом сделал глубокий вдох, явно обуздывая свои эмоции, и раздраженно произнес уже на немецком языке. — У нас Бюро по работе с ост-работниками, фройлян. Вам нужно было в комендатуру обратиться с этим. Погибшие военнопленные по их части. У нас тут дела только по гражданским перемещенным лицам, фройлян, понимаете? Проводи-ка фройлян к выходу, Зайцев.

Не своя, не советская она все-таки… Не наша!

Только эта фраза и крутилась в голове Лены, пока она возвращалась к месту, где ее должна была ждать полуторка для возвращения во Фрайталь. Вот и в пункте сбора бывших невольников рейха ее сочли немкой. И даже ни у кого и тени сомнения не возникло, что это не так. Еще до того, как она заговорила на немецком языке, ее сочли не своей, чужой. И она не понимала сейчас, что нужно сделать, чтобы вернуть обратно свою личность, не навредив при этом ни Гизбрехтам, ни себе. И как это сделать теперь, когда в дрезденском пункте работы с перемещенными гражданскими лицами, как выразился офицер, ее однозначно могут запомнить как немку.

Полуторка остановилась на одном из перекрестков, следуя взмаху флажка регулировщицы, пропускавшей колонну военного транспорта. Лена залюбовалась тонкой фигуркой в форме цвета хаки с «баранками» из кос. На какие-то секунды ей вдруг захотелось оказаться на ее месте. Этот приступ зависти был настолько силен, что Лена испугалась своих эмоций и поспешила отвести взгляд в сторону, чтобы никто не заметил их и не сделал неверных выводов ненароком. Откуда-то справа доносилась музыка, и она инстинктивно взглянула туда, где в маленьком кружке зрителей — немцев, на какие-то минуты остановивших работы по разбору завалов, советских солдат и пары офицеров у авто с открытым верхом — под музыку баяна танцевали «яблочко» два солдата в перепляс. Танцевали мастерски, как отметила Лена, а один из них своей почти профессиональной растяжкой в прыжке даже напомнил прошлые дни, когда мальчики ее курса ставили этот танец для праздничного октябрьского концерта в училище.

Где сейчас Паша Макаров? Что с ним стало? Успел ли он поработать в театре имени товарища Кирова, куда получил распределение? Попала ли труппа в блокаду города, о которой она так часто слышала по радио? Работает ли на сцене, или война для него тоже все изменила, как и для нее? И где остальные мальчики курса? Что с ними стало за эти годы?

Вопросы, на которые почти невозможно было получить ответы. Да и имела ли она сейчас не только возможность, но и право искать эти ответы? Как это сделать в ее положении? Если даже о брате она не могла разузнать ничего, и от собственного бессилия даже сжимались пальцы в кулаки.

Раньше Лене казалось, что закончится война, и все встанет на свои места, а все тайное наконец-то станет явным. Все решится само собой. Но нет, так не получалось. И снова она чувствовала себя совершенно бессильной перед тем, что происходит вокруг нее. Словно снежинка в метели, которую все кружит и кружит ветер, словно решая сбросить ли махом на землю или бережно опустить.

Взмах красным флажком как разрешение двигаться дальше заставил Лену очнуться от своих мыслей и осознать, что все это время она, задумавшись, смотрела на группу зрителей и на танцоров. И один из офицеров уже давно смотрит на нее пристально через расстояние, разделяющее их. Она не видела его лица в тени околыша фуражки, но все равно смутилась от этого внимания и от того, что этот офицер мог подумать, заметив долгий взгляд в его сторону. Поспешила отвести взгляд в сторону, с тоской думая о том, как перевернулось для нее все.

Раньше пристальный взгляд на немецкого офицера грозил неприятностями для нее. Теперь она опасалась того же самого в отношении офицера Красной Армии. Мир, едва заняв положенное место, перевернулся снова с ног на голову. Долгожданный мир, которого она так жаждала последние несколько лет, так и не поселился в ее душе.

Лена чувствовала себя невероятно усталой, когда наконец перешагнула порог дома на Егерштрассе. То ли недавняя болезнь давала о себе знать, то ли пережитые эмоции, но еле-еле хватило сил, чтобы добраться до постели. А ведь когда-то она могла спать только четыре часа в сутки, отдавая остальное время учебе и тяжелой работе у балетного станка. Казалось, все это было в другой жизни, которую она оставила позади, переродившись в иного человека на краю жизни и смерти. Словно скальпель доктора оборвал не только жизнь ее ребенка, но и убил ту прежнюю, кем она была раньше.

Если бы она верила в Бога, как Кристль, то, наверное, так было бы легче. Можно было спросить, что ей делать дальше и положиться на течение жизни. Пусть оно несло бы ее, куда бы хотел их якобы существующий Бог. Но Лена была воспитана убежденной материалисткой, а потому понимала, что ей нужно найти какое-то решение. Но сил не было ни что — даже на мысли о том, как ей нужно поступить в дальнейшем. Просто лежала и смотрела в потолок, разглядывая узор из трещин, образовавшихся после удара по второму этажу. И думала о том единственном, о чем хотелось думать в последнее время.

Блики солнечных лучей в брызгах озерной воды. Быстрый бег пальцев по клавишам инструмента. Длинная челка, падающая на высокий лоб, когда некогда аккуратно уложенная прическа теряла свой вид.

Запах хвои. Отблеск огоньков свечей на нарядной елке. Крепкие руки на своем теле. Изумительное владение танцем, как и полагается партнеру, которому она доверилась тут же, с первых же секунд танго. Мягкие хлопья снега и горячие губы.

Запах первой зелени. Только-только набирающее силу солнце, играющее в светлых волосах, когда он выбивал ритм каблуками сапог в шупплатлере или кружил ее в лендлере, найдя ее, растерянную и перепуганную, в толпе других танцоров.

— Я здесь… я нашел тебя…

Даже сейчас, спустя два года, она могла закрыть глаза и без труда вернуться в то самое утро, когда он сидел на балконе, положив босые ноги на перила, и пил кофе. Почему нельзя было остановить время именно на этом моменте, когда она скользнула в его объятия и сидела на его коленях, слушая, как мерно бьется его сердце под тонким полотном майки? Когда весь мир остался где-то там, за невидимой стеной, а они были просто мужчиной и женщиной?

Как же ей не хватало его! До боли в мышцах, до сердечных судорог. Даже счастье от окончания войны было неполным без его присутствия рядом, за что она чувствовала себя виноватой. И она не хотела ни о чем думать, кроме него и их прошлого, потому что иначе нужно было принимать реальность потерь и решение о своем будущем.

А без него ей не хотелось… ничего не хотелось… вообще…

Теперь, когда не нужно было думать о том, как выжить самой и спасти других, хотелось только лежать и смотреть в потолок, мысленно возвращаясь в прошлое, где когда-то была так счастлива.

Только под вечер Лена поднялась с постели, чтобы помочь Кристль со скудным ужином и сервировкой стола. Они почти не говорили, и девушка была благодарна, что немка не интересуется тем, где она провела большую часть дня. Кристль только обняла ее крепко-крепко, а потом быстро отошла и заняла свое место за столом, боясь даже посмотреть на белого от злости и волнения Пауля, который не стал молчать в отличие от матери.

— Ты была в Дрездене. Да еще и тайком, — произнес он резко. — Зачем?

— Я хотела узнать, как мне вернуть свое имя и как можно уехать обратно, на Родину, — не стала отпираться Лена. — Только это и ничего более. Я бы не подвергла вас с Кристль опасности, поверь. Ни за что бы так не поступила.

— Могу я спросить, на что ты рассчитывала тогда? Думаешь, Фрайталь настолько далеко от Дрездена, что никто не узнает, у кого скрывалась во время войны мнимая Хелена Хертц? Маме следовало рассказать мне раньше, какой безрассудной ты можешь быть, и сколько раз ты рисковала чужими жизнями ради своих интересов.

— Пауль, перестань! — оборвала его недовольная этими словами Кристль, но Лена лишь махнула рукой, мол, не надо, не стоит вмешиваться. Становиться в очередной раз предметом спора матери и сына ей вовсе не хотелось.

— Лена, я не желаю тебе зла, — произнес Пауль уже мягче. — Наоборот. Я не устану говорить тебе, как я признателен за то, что помогала отцу и сберегла жизнь моей матери. Именно поэтому я принял решение тогда о том, что не стоит называть твое имя русским. И не изменил его до сих пор. Особенно сейчас, когда у них в руках бумаги почти о каждом немце. Ты состояла в «Союзе немецких девушек», в твоем деле стоит штамп о приеме в Нацистскую женскую лигу[200]. Чем раньше ты поймешь, что лучше остаться здесь с нами, скрыв свое прежнее имя, тем лучше для тебя же. Ходят слухи, что люди, которые работали на нацистов, объявляются коллаборационистами, что они отправляются в лагеря в наказание за это. А ты не просто работала на немцев, Лена. Ты приняла немецкое имя, ты состояла в нацистской организации. Я могу понять причины этого. Но не уверен, что смогут сделать это русские. Подумай об этом.

«Не верьте фашистской лжи!» — тут же всплыло в голове предупреждение с плаката в пункте сбора бывших остработников. Сомнения раздирали на части. Она боялась того, что скрывалось за словом «фильтрация», услышанным в коридорах пункта, понимая, вся ее жизнь в Германии не подходит под стандартный случай. Чувства вины и страха только множились всякий раз, когда она думала об этом и о том, как ей следует поступить.

Больше за ужином не говорили об этом. Разговор свернул на бытовые проблемы (например, где найти материалы для ремонта поврежденного второго этажа) и на обсуждение все нарастающих слухов о предстоящей в ближайшее время неизвестной, а оттого пугающей процедуре денацификации населения Германии. После ужина Пауль попросил Лену выйти с ним из дома и посидеть на заднем крыльце, что явно означало, что он желает продолжить начатый разговор, но уже без присутствия матери.

— Я нашел работу для тебя, — сразу же начал Пауль, едва они оказались наедине с Леной. — Ты еще слаба для физического труда, поэтому мои знакомые нашли должность машинистки в гражданской администрации Фрайталя. Ты знаешь русский язык и можешь помочь нам. Нам нужен человек для связи с комендатурой и другими органами русских. Порой их переводчики недостаточно хороши, да еще акцент дает знать. Русские создают специальную комиссию, Лена, из работников бывшей администрации и немецких антифашистов. Ее цель — помочь поскорее завершить процесс искоренения нацистской идеологии и вернуться к мирной жизни.

За красивыми словами скрывалась неприятная истина. Как нехотя и с явным неудовольствием пояснил Пауль в ответ на расспросы Лены, Германии предстояло очищение от ее нацистского прошлого, причем это ожидало все сферы жизни страны — от экономической и политической до культурной. Кроме того, необходимо было выявить всех тех, кто мог помешать построить новое будущее страны — активных членов НСДАП. Выявит и убрать их со всех должностей, где они могли иметь влияние — судов, местной полиции, школ и университетов, редакций газет и журналов, которые, как ожидали немецкие коммунисты, русские разрешат печатать в скором времени, больниц и других мест.

— Лена, если ты не выйдешь на работу, то не получишь продовольственные карточки, — напомнил Пауль, заметив, что ей не особо по душе предложение. — И вполне вероятно, что русские просто вынудят тебя вступить в команды разбора завалов, потому что рабочих рук не хватает сейчас. Никто не будет думать о твоей недавней болезни. Поступай, конечно, как знаешь, но это самое лучшее предложение, за которое другие ухватились бы обеими руками.

Лена понимала это, как и то, что у нее нет иного выхода, как принять это предложение. Совсем как зимой, когда она была вынуждена работать в нацистском госпитале. При воспоминании о том тяжелом труде до сих пор по старой памяти ныли мышцы, и кожа до сих пор сохла на руках, хотя Кристль ухитрилась сварить ей жирный крем.

Пауль терпеливо ждал ее ответа, пока она сидела молча и словно что-то разглядывала на линии горизонта, где высокие холмы, переливающиеся изумрудом лесов, сливались с лазурью неба, которым уже можно было просто любоваться и не вглядываться вдаль тревожно в ожидании налета.

— Я хочу узнать о судьбе Рихарда, — произнесла Лена твердо после минутного молчания. — Последнее, что я знаю, что он был сбит над линией фронта с советскими войсками. Это значит, он может быть в плену.

— Ты со мной торгуешься? — напрягся Пауль, но она только улыбнулась в ответ на это.

— Нет, просто сообщаю, что я хочу начать его поиски. И брата. Я не знаю, как это сделать по поводу Коли, но придумаю что-нибудь. Обязательно. А пока я подам обращение по поводу Рихарда. И я бы хотела, чтобы ты позволил это сделать своей матери. Ее сердце никогда не будет спокойно, пока она не будет знать о судьбе своего младшего сына.

— Знаешь, в чем ваша ошибка? Вы, русские, слишком милосердны к врагу. И даже если не простили его, то готовы проявить к нему снисхождение и милость. Я видел это по обращению с пленными. Вижу это сейчас по отношению к гражданским. Но я не такой! Вилльям предал меня, своего брата. И пусть он не убивал меня своими руками, но он знал, что будет со мной, когда донес на меня. Этого простить я не могу.

— Даже ради своей матери?

Пауль ничего не ответил на это. Также выдержал паузу, взвешивая возможные варианты. И когда нашел тот самый, который устроил бы всех, предложил:

— Никаких официальных обращений. Я поищу знакомых, которые могут быть связаны с комитетом «Свободной Германии». У них тоже есть списки пленных. Но это займет время — недели, возможно месяцы. Не уверен, что получим быстрый ответ.

— Думаю, у меня есть время подождать, — грустно улыбнулась ему в ответ Лена. — А теперь расскажи мне про условия работы в администрации…

В начальники Лене достался бывший помощник бургомистра города, Карл Рауль Хоссман, сумевший не только удержаться в администрации, но и даже возглавить ее. Сам бургомистр в страхе перед наступающими советскими войсками застрелился, предварительно дав своей жене и трем детям крысиный яд. Помощник в отличие от бургомистра быстро понял, что только ярко выраженная лояльность новым властям поможет ему не только сохранить жизнь, но и получить доступ к хорошему обеспечению в тяжелое послевоенное время и определенную власть, пусть и меньшую, чем была у него при нацистах. Он всем старался услужить военной комендатуре и не гнушался быть льстиво-заискивающим с любыми офицерами, у которых на погонах были советские звезды, а также дарить им подарки при всяком случае. Как заискивал он перед людьми в форме, так и делал это сейчас. Он старательно исполнял любые приказы, надеясь, что эта исполнительность принесет ему плоды в будущем, и приносил подношения.

Помимо бывшего помощника бургомистра, в новой администрации городка в основном были товарищи Пауля — коммунисты, которым посчастливилось ускользнуть от преследования нацистами и не попасть в лагеря. Сам Пауль не пожелал работать на «конторской должности». Его манила медицина, поэтому он надеялся получить место в больнице, даже санитаром, лишь бы снова спасать жизни. Но это могло случиться только после того, как представители военной комендатуры — офицеры НКВД, также входящие в состав комиссии по работе с местным населением, проверят его кандидатуру и дадут свое одобрение. А так как Пауль находился в местах заключения за пределами Германии, проверка заняла достаточно времени, пока шел ответ на запрос на документы из лагеря в Польше.

Именно этим и занималась Лена. Собирала заявки от обращающихся в администрацию немцев, бывших врагов рейха, которые были заключены в лагеря, и печатала запросы на подтверждения этих заключений. Проверяла вместе с другими сотрудниками многочисленные архивы различных организаций и предприятий. Составляла списки фабрик, заводов и иных предприятий городка и окрестностей и их оборудования, которым удалось остаться невредимыми после налетов авиации союзников.

Работать со списками оборудования и материалов Лене нравилось больше всего. Потому что так ей не нужно было думать о людях, скрывающихся за каждым именем в списке, которые составляли для комиссии, и о возможной их дальнейшей судьбе. А, кроме того, в этом случае она не контактировала с офицерами НКВД, неизменными членами комиссии проверки населения, которых невольно побаивалась. Особенно капитана с фамилией, сложно произносимой для любого немца — Безгойрода. Сама же Лена произнесла ее с удивительной легкостью, чем и привлекла к себе его внимание. А может, капитана насторожило отсутствие бумаг в папке Лены с датировкой до 1943 года, когда она появилась во Фрайтале. Или ее отличное знание русского языка, пусть и с легким акцентом, который проскальзывал в речи к неудовольствию Лены.

— Признайся, фройлян, — то и дело приставал он к Лене, как бы шутя, но при этом со льдом в глазах. — Ты ведь не немка вовсе.

Когда он заявил это в первый раз, у Лены даже сердце ушло в пятки от страха. И сразу же в голове возникло слово «фильтрация», пугающее своим неизвестным последствием. Пришлось приложить неимоверные усилия, чтобы изобразить на лице непонимающую улыбку.

— Ты ведь из «бывших», верно? — продолжал Безгойрода. — Все в тебе это выдает — поведение, вид, речь, манера держаться. Не бывает такой русской речи у чистых немцев, не бывает…

Лена только продолжала улыбаться в ответ несмело, не зная, что ответить на это и стараясь не думать о том, что, даже на удивление четко разгадав старательно скрываемую национальность, Безгойрода интуитивно отнес ее к «чужим». Значит, рано или поздно все-таки докопается до правды, которую, согласно поговорке, никак нельзя было утаить. Поэтому Лена только радовалась, когда все чаще и чаще получала поручения по имущественным вопросам, где она работала не с офицерами НКВД, а с представителями Главного трофейного управления, которые в середине июня были откомандированы во Фрайталь.

Впрочем, нужно было признать, что и эта работа не всегда была приятной для Лены. Офицеры управления были бывшими фронтовыми военными, которых перевели из боевых частей. Бывшие инженерно-технические специалисты, они интересовались не только станками, материалами и инструментами паровозно-ремонтных мастерских, описи которых составляли для последующей отправки в СССР, но и самой Леной.

Ей не нравилось это внимание. Как не нравилось, что каждый из этих офицеров пытался подкупить ее отношение к себе — то шоколадом, то сахаром, то дефицитной тушенкой. Несмотря на то, что с продовольствием по-прежнему было плохо, и запасы в доме Егерштрассе были весьма скудными, Лена всегда отказывалась от этих даров. Ей не нравились эти подношения со странным блеском в глазах. Она знала, что некоторые немки вступали в связь с советскими офицерами, да еще и не с одним, чтобы улучшить свое положение и получить возможную защиту и покровительство. И ей было неловко и стыдно за поведение этих офицеров. Слишком ей напоминало это дни оккупации Минска, когда немцы точно также покупали благосклонность русских женщин, если не желали брать силой. А офицеры Красной Армии не должны быть такими!

— Потерпи, скоро они закончат описи, и уедут с тем, что отберут у нас, немцев, — отвечал на ее редкие жалобы о неугодном внимании Пауль. Впрочем, он пошел навстречу ее просьбе встречать после работы у здания администрации и провожать до дома. Хотя они оба понимали, что вряд ли он что-то сможет сделать, реши кто-то из военных добиться своего силой.

— Не отберут, — поправляла его Лена. — Ты не знаешь, как разграбили Союз нацисты. Дочиста. Мы просто забираем возмещение того, что было украдено у нас.

Это было неизменным камнем преткновения в их разговорах. Паулю не нравилось, что на станции Фрайталя почти ежедневно загружались вагоны станками и инструментами с производств разного типа, рогатым скотом, собранным с ближайших хозяйств, и другими товарами и материалами, что подлежало репарации из Германии[201]. Лена же, вспоминая то, как грабили Минск, считала это справедливой ценой за преступления нацистов.

— Не знаю, сколько я смогу еще вынести все это, — тихо призналась она Паулю как-то вечером. Прошло уже две недели, как она приступила к работе в администрации, но они показались ей невероятно длинными. Невыносимо было притворяться перед своими же, но еще больнее было понимать, что другого пути у нее сейчас не было. Она была словно на перепутье дорог, не понимая, куда ей нужно идти.

— Нет ли новостей по поводу Рихарда?

— Увы. Я говорил тебе, что это займет довольно много времени, — ответил Пауль, а потом добавил. — Ты, наверное, слышала, недалеко от Дрездена русские открыли два лагеря. Один для таких, как ты, своих бывших граждан на бывшей железнодорожной станции. Они живут в вагонах и ждут, пока освободится транспорт на Восток, занятый сейчас репарациями.

— В Дрездене почти не осталось зданий, где можно разместить людей, ты же знаешь, — возразила Лена. — Даже сами дрезденцы в большинстве живут в развалинах домов и землянках. Что удивительного тогда в таком размещении?

— Ты как всегда защищаешь своих? Когда же ты признаешь, что я был прав. Тебе нельзя даже думать о возращении в Союз. Что ждет тебя там?

— Мой брат и тетя.

— Сибирь, Лена! Я слышал, что бывшим остработникам запрещено покидать территорию этого лагеря. Ничего тебе это не говорит? А русские офицеры называют между собой таких как ты «немецкими проститутками». И этот лагерь огорожен проволокой. Совсем как другой. В котором размещают бывших солдат и офицеров рейха. Их тоже отправят потом в Сибирь.

— Рано или поздно Безгойрода поймет, что я не та, за кого себя выдаю, — проговорила Лена, понимая, что переубеждать его бесполезно. — Выйти на работу в администрацию было ошибкой. Я больше так не могу, Пауль! Я достаточно окрепла, чтобы сменить работу.

— И куда ты пойдешь? — усмехнулся немец, обхватывая ее тонкое запястье двумя пальцами, чтобы продемонстрировать его тонкость и хрупкость. — Ты настолько сильная, чтобы работать в прачечной госпиталя у немцев, и не можешь быть машинисткой в конторе русских? А что до того офицерья, просто перетерпи. Никто не тронет тебя, если ты не позволишь. А я постараюсь защитить тебя, если кто-то решит причинить тебе вред.

Лена почему-то не чувствовала уверенности в этих словах, потому и не ушло то напряжение, что ощущала всякий раз, думая об этом. И как показало время — недаром.

Пауль прошел лагерь смерти, где ради того, чтобы выжить, ты уступаешь оружию, способному отнять твою жизнь. И выбираешь, что особенно ценно для тебя. Можно ли было винить его за этот страх перед сильным в военной форме, который навсегда остался в подсознании немца?

— И потом, мне сказали, что скоро приедут новые люди. Для исследования каменноугольных заводов и шахт и их оборудования. Возможно, эти офицеры будут совсем другими. И все будет по-другому.

Пауль оказался прав. Все действительно изменилось, когда в администрации Фрайталя появились новые технические специалисты, в задачи которых входил не только осмотр и демонтаж оборудования, но и геологическая разведка местных породных разработок.

Лена по привычке замешкалась, стараясь быть неприметной для новоприбывших среди остального персонала, затеряться за спинами других. Она слышала через распахнутое окно, как подъехал автомобиль, как раздались мужские голоса во дворе, представляясь герру Хоссману, выбежавшему встречать специалистов на крыльцо. Ей хотелось посмотреть на этих офицеров, но ей нужно было время, чтобы совладать с эмоциями. Хорошо хоть, уже не подкатывали слезы радости к глазам, когда она видела военную форму Красной Армии, теперь уже хорошо знакомую.

Первыми зашли два офицера — лейтенант и майор, оба коротко стриженные блондины с типично славянскими круглыми лицами, обветренными и тронутыми легким загаром. Лена, как и остальные немцы, в комнате встала из-за стола, но разглядывать их не стала.

— Господа лейтенант Воробьев и майор Черепанов, — представил герр Хоссман слишком жизнерадостно новоприбывших своим подчиненным и тут же поправился, вспомнив новое обращение «товарищи офицеры» взамен «господ», которых особенно терпеть не мог капитан Безгойрода, незаметно для всех, кроме Лены, появившийся в конторе.

Молодой лейтенант прошел по комнате и вежливо пожал всем руку, задержавшись с легким удивлением и любопытством в глазах возле Лены и второй машинистки конторы. Его старший товарищ обошелся легким снисходительным кивком, а потом чуть отошел в сторону, пропуская в комнату еще одного офицера, который судя по звуку ровных шагов, не особо торопился присоединиться к собравшимся. Войдя, он замер на пороге и обежал цепким взглядом темных глаз из-под околыша фуражки каждого, кто был в комнате, и от тяжести этого взгляда вдруг похолодел теплый июньский воздух в конторе.

Или это Лене всего лишь показалось в эти секунды, когда она изо всех сил боролась с собой, чтобы не выдать свои чувства никому из присутствующих здесь?

Ослепительная радость быстро сменилась шоком, от которого кровь отхлынула от лица, лишая красок, и пошла кругом голова. Пришлось ухватиться пальцами за краешек стола, за которым еще недавно печатала список шахт, подготовленный услужливым герром Хоссманом для новых специалистов.

— Товарищ капитан Соболев, — произнес торжественно Хоссман, уже не так восторженно, как минуту назад представлял коллег этого офицера. Видимо, этот взгляд пронял и его до самого нутра, как остальных.

Котя…

Пальцы побелели от напряжения, с которым Лене пришлось еще сильнее ухватиться за столешницу. Она не могла отвести взгляда от него, такого знакомого и незнакомого одновременно. А он лишь скользнул по ней мимолетным взором и отошел к окну, чтобы оттуда, закурив папиросу, наблюдать без каких-либо эмоций на лице представление немецких сотрудников администрации. И она все никак не могла заставить себя не смотреть на него, скользящего взглядом по лицам с каждым новым именем. Впитывая каждую деталь облика, который когда-то хорошо знала и который успела, видимо, забыть за эти годы.

Или это он так изменился за это время? Погасли темные глаза, прежде блестящие от неуемной энергии и энтузиазма. Лицо обострилось, словно кто-то решил сделать черты лица жестче и более волевыми. Перед ней уже был совсем не тот юноша, что когда-то приносил ей яблоки, игриво дразня Примой. Сейчас это был суровый мужчина, немало повидавший и переживший за годы, что они не виделись.

Котя… Милый-милый Котя…

Вот-вот назовут мое новое имя, и ты посмотришь на меня уже внимательнее, не так, как только вошел. Что ты подумаешь, когда узнаешь в этой немецкой машинистке свою Приму?

Котя…

Костя отвернулся к окну, выпуская папиросный дым во двор, и не видел машинисток, которых представляли последними. Словно ему были совершенно безразличны и они сами, и их имена. Он явно не собирался запоминать их, что и показывал всем своим видом сейчас, и Лена не знала, то ли ей радоваться тому, что он стоит к ней спиной, слушая ее имя, то ли огорчаться. Он также не посмотрел на нее уходя, когда, завершив представление сотрудников, герр Хоссман позвал офицеров в свой кабинет «обговорить начало совместной работы». У него уже был накрыт стол скудными закусками к паре бутылок водки, которыми он встречал советских офицеров, полагая расположить их тем самым к себе.

Лене вдруг захотелось побежать за офицерами, догнать Костю и развернуть его к себе лицом, вцепившись в его плечи.

Посмотри! Это же я! Я! Прима! Котя, это же я!..

Но она только медленно опустилась на стул, чувствуя, как вмиг стали слабыми ноги, перестав держать ее вес. Отпустила наконец-то столешницу, расслабляя пальцы, ставшие уже почти деревянными от напряжения.

Что ей делать сейчас? Что делать?

— Работать, Хертц! — словно прочитав ее мысли, произнес над ухом голос капитана Безгойрода, а на худенькое плечо легла его тяжелая ладонь. — Или ты спать сюда пришла?

И Лене пришлось заставить себя вернуться к работе, запорхать кончиками пальцев над клавишами машинки, как ее соседка по столу. Стрекот машинки успокаивал, выравнивал бешеный ритм сердца до привычных частот и спустя какое-то время вернул не только способность мерно дышать и ясно мыслить, но и решимость выйти из-за стола и пройти на второй этаж в кабинет Хоссмана. Правда, Лена еще не знала, что скажет или сделает, когда окажется перед Котей, да и по правде, почему-то стало казаться сейчас, что ей это только привиделось, и это был вовсе не Котя…

Она была до глубины души разочарована, когда узнала от секретарши Хоссмана, что офицеры уже давно уехали из Фрайталя в Дрезден, где разместились на постой в одном из уцелевших квартирных домов, и что будут только через день в конторе, ведь завтра было воскресенье, выходной.

Две ночи и один день отделяли ее от момента, когда она снова сможет увидеть Котю! Это было невыносимо!

Если бы Лена знала, где именно была расположена квартира Соболева, она бы, наверное, поехала тут же в Дрезден. Но она не знала, как не знала этого и секретарша Хоссмана. Поэтому Лене ничего не оставалось, как ждать эти бесконечные две ночи и один день, что предстояли впереди.

Почему она ничего не сказала Паулю, как обычно пришедшему ее проводить после работы, Лена не знала. Все ее мысли и чувства сплелись в один странный клубок внутри нее, заполонив все остальное, кроме тех минут, когда она видела Котю. Она даже толком не слушала Пауля, рассказывавшего о своем рабочем дне в госпитале, куда он наконец-то устроился по протекции товарищей по партии, и была рассеянна за ужином, вкус которого даже не ощущала. Потому даже не сразу услышала стук во входную дверь, от которого тревожно переглянулись мать и сын Гизбрехты. Такой стук, особенно во время комендантского часа, не сулил ничего хорошего, и они оба заметно побледнели.

— Я открою, — несмело произнес Пауль, одергивая нервно полы вязаного жилета.

«Безгойрода все узнал и пришел меня арестовать». Это было первой мыслью Лены, когда она услышала ломанную немецкую речь, обращенную к Паулю, и свое имя. А потом узнала обладателя этого голоса, и страх рассеялся, оставив легкое волнение и трепет перед встречей, которую не нужно будет уже ждать две ночи и день.

Он прошел в дом, внеся с собой непривычный запах папирос, шерсти военной формы и воска сапог. Занял место Пауля за столом, напротив Лены, отодвинув от себя резко тарелку с незаконченным ужином. И смотрел при этом только на Лену. Через стол. Глаза в глаза.

— Ну, здравствуй, Прима, — произнес он хрипло и зло, и ее сердце оборвалось при виде того, что она прочитала в его глазах. — Или, может, Балерина?..