На осколках разбитых надежд

Глава 57

Лена могла бы возразить Кристль. Сказать, что не верит тому, что сможет когда-либо снова потянуться к солнцу. Потому что сегодня, пока немка была в церкви, в который раз обращая к Богу свои бесполезные молитвы, в дверь дома на Егерштрассе постучался очередной визитер, спешащий мимо в потоке таких же беженцев. Только этот визитер пришел под покровом сумерек, чтобы не попасться в руки патрулю, которые ловили таких же уклонистов от фронта, как и он. Немец отпорол лычки, которые могли бы выдать военное происхождение его грязного комбинезона, но Лена узнала эту форму, потому что несколько раз ей доводилось видеть ее в прачечной госпиталя. Наверное, поэтому она презрела введенное недавно правило в домике на Егерштрассе не пускать незнакомцев на порог из-за участившихся в последнее время нападений и грабежей. Сейчас, на пороге краха рейха, немцы отбирали последнее у таких же немцев — еду, лекарства, теплые вещи. Последние остатки пресловутой цивилизованности нации, о которой они так любили твердить, слетали как шелуха все чаще при приближении к Дрездену отзвуков артиллерийской канонады.

Незнакомец носил темный комбинезон люфтваффе. И Лена не могла не пригласить в дом по его просьбе, повинуясь странному порыву сердца, разгадав без особого труда, почему он так сторонится быть на виду соседей и случайных прохожих.

— Вы не могли бы опустить шторы? Прошу вас!

В любое другое время эта просьба насторожила бы. Но не сейчас, когда незнакомец боялся всего вокруг больше, чем она сама. Именно после этих слов Лена убедилась, что он — дезертир, и только от ее доброй воли зависит его дальнейшая судьба.

— Я не задержу вас надолго. И как я уже сказал, вам не стоит бояться меня, — уверял Лену незнакомец. Он был истощен и измучен. Было видно, что он шел долго и издалека, почти растратив все силы на этом пути. — Я ищу свою дочь, Лотти…

После этих еле слышных слов стала ясна причина появления на пороге этого незнакомца, и Лене даже стало жаль его на какие-то минуты, пока он рассказывал ей о том, что его дома в Дрездене больше нет после сокрушительной бомбардировки союзников, а вся семья — родители, обе сестры, брат-подросток и маленькая дочь пропали без вести после той страшной бомбардировки в феврале, и он пытается разыскать их.

— Мне жаль, но это была не ваша дочь, — произнесла Лена, стараясь смягчить страшную для него правду. — Лотта появилась в нашем доме еще в прошлом году, до атаки союзников на Дрезден. Ее забрала мать несколько дней назад.

Немец закрыл глаза, как-то поникнув в тот же миг, словно лишившись некоего внутреннего стержня, а Лена подумала о правдивости поговорки о том, что все, посланное в мир, возвращается обратно. Наверное, этот немец был когда-то так доволен происходящим вокруг него, так радовался победам на Востоке, так яро приветствовал нацистские идеи. Но вот прошло время, и он больше не был победителем, а наоборот — бежал прочь, побежденный, пожиная плоды того, что созрело за эти годы. К ее удивлению, эта мысль не принесла ей должного удовлетворения, какое она ждала сейчас почувствовать. Наоборот, она не могла не думать о том, сколько смертей случилось прежде, чем этот круг завершил свой ход, и ей было жаль каждую из погубленных по вине нацистов жизней, и немецких стариков и детей в том числе.

От противоречивости этих чувств Лене стало не по себе, и она выдохнула с облегчением, когда немец решил все-таки уходить, хотя признался ей зачем-то, что идти ему некуда уже и незачем. Наверное, пытался ее разжалобить этими словами, потому что следом признался, что голоден и попросил еды. Нет, делиться с ним продовольствием, которое и так тяжело доставалось сейчас Лене, у девушки не было ни малейшего желания.

Уже уходя, немец снова оглядел кухню, словно надеясь найти свидетельство того, что Лена обманула его, сказав, что еды в доме почти нет, и делиться нечем. Именно тогда его взгляд упал на фотографии в рамках, которые женщины разместили на полках буфета рядом с повседневной фаянсовой посудой.

— Вы были знакомы с господином майором? — показал удивленно он на серебряную рамку с фотокарточкой улыбающегося Рихарда, и сердце Лены замедлило ход.

— Я служил механиком в эскадрилье. Работал с его машиной, — ответил немец на Ленин встречный короткий вопрос: «А вы?», прозвучавший вместо ответа. — Все это было напрасно… все эти смерти. Русские все-таки вошли в Берлин, слышали, фройлян? Совсем скоро они будут в каждом городе Германии, и тогда мы позавидуем тем, кто погиб до того, как эти варвары захватили нашу страну! Одна надежда на то, что союзники…

— Вы знаете, где сейчас майор фон Ренбек? — прервала его резко и взволнованно Лена, стараясь не думать о прошедшем времени в ответе дезертира и подавляя в себе вспыхнувшую пламенем ярость при пренебрежительном упоминании советских войск.

— Это была эскадрилья смертников, фройлян. Поэтому об этом сейчас может знать только Бог, — издевательски бросил в ответ немец, словно почувствовав ее неприязнь к себе или отыгрываясь зло за отказ помочь ему. — Полагаю, что господин майор либо на небесах, либо в плену русских варваров. Последний вылет эскадрильи был как раз к их позициям на Одере.

«Адресат выбыл». Именно эта строчка все крутилась и крутилась в голове Лены после ухода немца, пока со службы не вернулась Кристль, и память временно не затуманили домашние хлопоты. Рассказывать о неожиданном визитере девушка не стала — знала, что немка не одобрит того, что Лена впустила в дом совершенно незнакомого человека, подвергая себя опасности. Несмотря на его слова, что Рихард мог погибнуть, она старательно гнала от себя эти мысли. Нет, не сейчас, не в конце войны, когда советские войска уже штурмовали Берлин, а в окрестностях Дрездена разливалась грозой канонада орудий. Не сейчас, когда вот-вот все должно было закончиться. Когда все так менялось.

Но вечером, когда тщательно завесили окна, чтобы скрыть любой отблеск огня в доме, и когда в темную кухню прокралась тишина, неся на своих крыльях бессонницу и вместе с ней дурные мысли, не дающие покоя, Лена снова и снова повторяла про себя слова нежданного визитера.

Она столько потеряла за годы этой проклятой войны. Мама, Люша, Лея и Яков. В неизвестность канули тетя Оля с супругом, Коля, Соболевы и Котя. Растворилась в дымке настоящего Катя, пережившая с ней столько всего с того дня, когда их угнали из Минска. Австрия уже была почти полностью освобождена от нацистов, повезло ли Кате обнять наконец-то наших солдат?.. О, пусть повезет им всем, тем, кто еще окружен дымкой неизвестности! Пусть только им повезет!..

— Ты веришь сейчас в удачу, Кристль? — спросила Лена шепотом, надеясь, что не только ей не спится сейчас. Долгое время немка молчала. Только легкое дыхание раздавалось в тишине кухни да трещали, догорая доски в печи, которые Лена потихоньку отрывала от стены бывшего сарая. Ни дров, ни других запасов, ни кур, живущих в пристройке к сараю, там уже давно не было. Часть птиц у них украли, другую часть они решили превратить в мясо, отдав при этом больше половины старику-соседу Майеру из дома на противоположной стороне за то, что тот зарубил птиц. Ведь ни Кристль, ни Лена не смогли убить их самостоятельно, как ни приноравливались. Правда, Лена с трудом и после долгих колебаний сумела-таки отрубить голову одной, на чем и закончила это действо. Алая кровь, брызнувшая на руки и на передник, живо напомнила ей разбитый череп шупо в лесу около Розенбурга, и это едва не свалило ее в истерику.

Неженка! Ты убила человека, а голову курице отрубить не можешь…

Нет, поправила она себя тогда. Я убила не человека. Я убила тогда чудовище…

Это было еще в начале января, когда стало нечем кормить несчастных птиц, а припасы обитателей дома на Егерштрассе стремительно начали таять. Но снова почему-то вдруг вспомнилось как отголосок другой памяти. Той, что принадлежала совсем другой — угнанной советской девушке, от которой уже почти ничего не осталось сейчас, кроме воспоминаний. Но эти отголоски прошлого так редко приходили, что Лене уже начинало казаться, что это была не ее жизнь. Чужая.

— Верю, — вдруг произнесла Кристль громко спустя время, и Лена, погруженная в свои мысли, даже вздрогнула от неожиданности. — Потому что мы все должны верить. Не в удачу, нет. И не в мечту. Мы должны верить в Бога и Его волю. Но сейчас это так сложно, и меня пугает, что иногда я думаю, что это совсем бессмысленно — верить. А потом я вспоминаю о нашей Лотте. О том, как она хрипло крикнула — словно квакнула хрипло — «Мама!». И мне хочется верить, что все еще будет хорошо. У тебя все еще будет…

Лена не стала ничего говорить, вспоминая слова дезертира о судьбе Рихарда. Прошло уже больше недели с момента вылета Рихарда с аэродрома под Берлином, а сердце ее билось все так же ровно, даже сейчас, когда она думала о его возможной гибели.

Кристль верила в Бога. Даже немного обиделась сегодня, когда девушка отказалась наотрез идти в церковь даже только для того, чтобы побыть с ней во время службы как когда-то на Рождество. Но Лена никак не могла этого сделать и особенно сегодня, в дату дня рождения Ленина, цепляясь изо всех сил за прежние убеждения, которым следовала. Чтобы в ней оставалось хотя бы что-то от той прошлой Лены внутри, когда она так изменилась сейчас.

Но Лена все же будет верить. Будет лелеять в себе веру, что несмотря ни на что, Рихард жив. Так было проще жить дальше. В прошлый раз, когда его объявили погибшим, ее сердце не почувствовало этого, его просто обманул разум, уступая силе свидетельств. В этот раз Лена не будет следовать голосу разума, а послушает свое сердце, шепчущее в тишине ночи, что никто не знает доподлинно о судьбе Рихарда.

Адресат выбыл. Почта рейха не знала, куда отправлять сейчас письма. Но это не означало, что адресат был мертв.

В конце апреля всех редких сотрудников госпиталя, кто остался работать и не убежал на Запад, неожиданно собрали в большом холле госпиталя перед начальником госпиталя и незнакомым гауптманом с рукой на перевязи в сопровождении пары солдат, чтобы сообщить о том, что «русские варвары» уже на подходе к Дрездену. Девушек, которые когда-то посещали занятия по военной обороне в рамках занятий в «Вере и красоте» и которых «с рождения готовили к борьбе во имя немецкого народа», как заявил гауптман, уведомили о том, что они переводятся в отряды фольксштурма. В их число попала и Лена, к своему ужасу. Она слышала в последнее время слухи, что такие отряды набирались из числа мальчишек гитлерюгенда, но никогда не думала, что сама может попасть в ряды последних защитников обломков рейха.

— Мне жаль, — произнес усталый начальник госпиталя, пряча глаза от потрясенных взглядов молоденьких медсестер и прачек, которые явно не рассчитывали встать с оружием на пути советских войск. Сейчас, когда в госпитале почти не осталось раненых немцев (они попросту уже не поступали с линии фронта, оставаясь по приказу в строю до последнего, или пытались дезертировать, считая, что уже заслужили это право кровью), койки занимали только тяжелые больные или те, кто не мог передвигаться. За ними уход уже не требовался — все они получили по гранате с предложением подорвать себя, когда русские зайдут в городок. И желательно сделать это так, чтобы убить при этом как можно больше солдат врага.

— Сам он что-то не собирается оставаться и подрывать себя гранатой, — ворчливо произнесла за спиной Лены одна из прачек, крепко сбитая Герта с кольцом косы вокруг головы, жившая в начале Егерштрассе. — Уверена, наш полковник передаст вас, дурочек, по приказу этому гауптману, а сам прыгнет в свое авто и покатит сдаваться на запад, где по слухам вовсю орудуют янки и томми.

Она вдруг резко дернула Лену за тонкое запястье, толкая девушку за свою спину и закрывая ее собой от вида других. Они стояли прямо у дверей в коридор с палатами, позади большинства персонала, считающегося выше рангом. Оттого и получилось в очередной раз обмануть смерть, которая снова простерла свои костлявые руки к Лене.

— Беги в одну из палат по коридору, выпрыгни в окно и убегай подальше отсюда, Лене, — распорядилась немка, не поворачивая головы, чтобы не выдать того, что за ее спиной прячется девушка. — Схоронись пока в лесу, а под вечер, если будет безопасно, приходи домой. Я предупрежу фрау Кристль обо всем. Беги же, пока не поздно!

И Лена послушалась без особых раздумий. Ускользнула в коридор, а дальше в одной из палат мимо коек с раненными немцами к окну. Оно располагалось высоко для ее роста, быстро не получилось бы залезть, и сначала она даже едва не впала в панику. А потом услышала, как кто-то хлопнул легко по табурету. Это был бледный немец средних лет, с перевязанной окровавленными бинтами грудью на ближайшей к ней койке.

— Быстрее! Быстрее! — проговорил еле слышно он почти синими губами, которые уже успела раскрасить приближающаяся смерть своими оттенками. И Лена увидела, что все в палате смотрят на нее со своих мест и молчат, явно понимая, отчего она бежит сейчас, в последние дни войны. Молчат, давая ей возможность подтащить табурет к окну, распахнуть створки и упасть с небольшой высоты в кустарник на заднем дворе. А потом бежать и бежать изо всех сил, ожидая в любую минуту звука выстрела, направленного в ее спину.

Лена пряталась в лесу до самых сумерек, прислушиваясь к каждому шороху. И надеялась на то, что Кристль не будет наказана за то, что ее племянница пренебрегла приказом, а убежала от призыва. Иногда приходило в голову, что прачка с косой могла сдать ее властям, и вот-вот ее схватят, чтобы повесить или расстрелять как дезертира. Сердце в груди билось перепуганной птицей от страха погибнуть в эти последние дни, когда до долгожданного освобождения оставалось так немного.

Только, когда на Фрайталь опустился вечерний полумрак, Лена осмелилась выйти из своего укрытия в лесу — зарослей орешника, переплетенных между собой настолько плотно, что даже без густой летней листвы он мог служить надежным убежищем. Она замерзла до костей в своем тонком платье и мокром фартуке, который боялась снять и бросить, чтобы ее не нашли по этому следу. Или может, ее трясло еще от пережитого страха, который успел уже позабыться, скрытый обманкой жизни под маской немки?

На заднем дворе домика на Егерштрассе почему-то не покидало ощущение, что она не одна скрывается в тени от чужого взгляда. Все казалось, вот-вот на нее набросятся солдаты во главе с тем раненым гауптманом и потащат на площадь для расправы. Она долго не решалась подойти к окну и в щель световой занавесы подглядеть, что творилось в доме в эти минуты, и можно ли ей постучать еле слышно в заднюю дверь. К ее огромному облегчению, Кристль была одна, и даже через стекло чувствовалось ее волнение и тревоги. Лена подождала еще немного, безуспешно пытаясь стряхнуть ощущение того, что за ней наблюдает кто-то из темноты, а потом решилась и поскребла тихонько в стекло окна.

— Слава Иисусу и Деве Марии, — приговаривала Кристль, когда первым делом бросилась обнимать девушку, едва та перешагнула порог дома. — Я так боялась, что они все-таки схватили тебя. Герта мне рассказала, что произошло, и что ты успела убежать, но сейчас так неспокойно в округе! Завтра же пойду в церковь и поставлю свечу за ее здоровье и здоровье ее сына. Когда-то Людо спас ее мальчика от смерти, знаешь? Ей не хватало денег на лекарства, и Людо, добрая душа, выплатил остаток из своего кармана. Слава Деве Марии, Герта решилась помочь тебе сегодня! Не забыла Герта. Славная память Людо вышла…

— Славная память, — согласилась с ней Лена, не тая уже своих слез при этих словах. То ли упоминание о погибшем немце, который даже с того света все еще спасал ее, то ли из-за нервов она все плакала и плакала, пряча лицо в крепких объятиях немки, в которых нуждалась сейчас как никогда прежде.

— Давай, деточка, — засуетилась Кристль. — Ты вся мокрая и холодная. Не хватало заболеть! Кроме того, нам нужно подумать, как укрыть тебя. Они, конечно, уже приходили сегодня, но кто знает — вдруг вернутся?

— Тебя не тронули? — встревожилась Лена, тут же вспоминая ощущение чужого присутствия рядом в темноте заднего дворе и испуганно взглянув на щель между световыми занавесями, в которую недавно подглядывала сама.

— Нет, не тронули. Черномундирник только орал, что я приютила славянское отродье, которое рейх зря пытался сделать полноценным гражданином. Ты же знаешь, они сейчас злятся из-за того, что все катится к концу, и они бессильны что-либо сделать.

Они обе испуганно замерли, когда вдруг ясно расслышали быстрый и в то же время тихий стук в заднюю дверь. Первую же мысль, удушающую ужасом от встречи с солдатами, которые могли стоять на пороге, Лена сумела отогнать от себя быстро, стараясь вернуть себе здравомыслие. Вряд ли солдаты стучали бы так вежливо. Скорее, они вышибли бы дверь сразу же. Значит, это кто-то другой.

— Может, это Герта? — предположила шепотом Кристль, но Лена лишь покачала головой. В дверь еще раз постучали, настойчиво дернули ручку. Опасаясь, что этого нежданного визитера могут увидеть соседи и позвать полицию, Лена все же сдвинула задвижку в сторону, предварительно убедившись в окно, что на пороге стоит всего лишь одна сгорбленная тень. На какое-то мгновение в голову пришла мысль, что это Людо вернулся к ним, что произошла какая-то чудовищная ошибка с похоронкой. Тем более, что этот визитер, скользнувший змеей в приоткрытую дверь и спешно заперший ее за собой, был чем-то похож на Людо. Почти полностью седой, что казалось, в темных волосах кто-то щедро рассыпал соль, с острыми скулами, с запавшими глазами, от которых разбегались морщинки, с глубокими бороздами на лбу. В каких-то грязных лохмотьях и рваных башмаках, через дыру в которых можно было видеть посиневшие от холода пальцы.

Лене даже в голову не пришло бы никогда, что этот человек — старший сын Гизбрехтов, которого она знала по карточкам молодым и полным сил человеком. Настолько он не был похож сейчас на того прежнего. А Кристль узнала его в первые же секунды, и именно по ее вскрику: «Пауль! Сынок!» Лена поняла, кто стоит у порога дома сейчас.

Это было настоящее чудо. Пройдя пешком столько километров и опередив фронт, удачно обогнув самые опасные места, Пауль пришел домой, куда мечтал попасть на протяжении восьми мучительно долгих лет. Чудо, о котором молилась Кристль, найдя в себе смелость ходить в церковь в пренебрежение нацистских наставлений.

Как Пауль сам рассказал скупыми обрывистыми фразами, словно экономя силы, уже глубокой ночью за скудным ужином, ему действительно повезло. Он сумел пережить все долгое время заключения в лагере («Не спрашивайте ни о чем из того, прошу!»). Из-за недополученного медицинского образования его прикрепили к лагерному лазарету, где и довелось провести последние года. Паулю посчастливилось укрыться, когда нацисты собирали заключенных для перегона в другие лагеря, пытаясь увести их подальше от наступающей Красной Армии и тем самым скрыть свои преступления. А спустя пару дней его спасли от неминуемой смерти от голода и жажды, которая уже стояла за его плечом, когда на территорию лагеря Аушвиц ступили первые русские солдаты. Он мог бы остаться там, в госпиталях, которые развернули советские войска в спасении тех тысяч, которым требовалась помощь. Но Пауль мечтал попасть домой и не мог даже физически оставаться на землях, где ему пришлось пережить самые страшные дни в своей жизни. Поэтому едва он более-менее окреп, он ушел вслед советским войскам, надеясь, что ему повезет добраться до дома целым и невредимым и увидеть своих родителей.

— Ты получал наши письма? — спрашивала Кристль, взволнованно сжимая ладони сына. — Мы часто посылали тебе весточки из дома.

— Да, нам, немцам и другим «чистым» европейцам можно было получать посылки из дома какое-то время. Ваши письма — это то, что держало на плаву. Если бы не они, я бы давно, наверное, стал «мусульманином»[196] или «пошел на проволоку»[197]. Правда, в последние полтора года ничего не было, только пара официальных открыток…

— Прости. Папа полагал, что нас просто обманывают поляки, — сказала Кристль, с явным отчаянием в глазах. — Что ничего до тебя не доходит. А потом и вовсе перестали держать с нами связь… Так мы потеряли эту возможность писать тебе и передавать тебе деньги.

Пауль так взглянул на мать при этих словах, что стало ясно — никаких денег он не получал.

— Бог им судья, — прошептала Кристль, разгадав смысл его взгляда. — Главное, что ты жив! Что ты здесь, со мной! Первое время придется укрыться в подвале. Тебе и Лене. Нельзя, чтобы вас кто-то видел сейчас. А потом придут русские, и можно уже будет не бояться ареста или чего хуже. По крайней мере, от них.

— Русские не тронут меня, мама, не бойся, — заверил ее Пауль и показал татуировку на своей руке. — Сейчас вот это — самая лучшая защита для меня у них. Они видели лагерь, они знают, что делают… делали нацисты. Я пару раз встречался после ухода из лагеря с русскими. И никто из них даже не думал причинить мне вред, когда замечал номер. Наоборот, делились едой, помогали с ночлегом.

Так вышло, что с того дня Лене пришлось проводить оставшиеся дни вместе с Паулем наедине, тогда как Кристль была вынуждена притворяться, что ведет привычную для чужих глаз жизнь. Они оба стали сейчас вне закона, потому были вынуждены скрываться в подвале от «военно-полевых судов» нацистов, которыми буквально кишели города сейчас. Спускаясь по ступеням в этот каменный мешок, куда едва проникал солнечный свет через маленькое окошко, Лена не могла не подумать, что жизнь совершила своего рода оборот по кругу, вернув ее снова в эти стены.

— Это ненадолго, — утешала девушку Кристль, разгадав эмоции, бушевавшие в ней в эти минуты. — Ходят слухи, что русские уже в Берлине. Значит, совсем скоро все закончится. По крайней мере, ты тогда сможешь снова выйти из этого подвала.

Но о том, что будет дальше, когда советские войска шагнут на улицы Фрайталя, они предпочитали молчать. Даже ночами, когда Кристль, отыграв перед соседями роль добропорядочной немки днем, спускалась в подвал на ночлег, разделяя холод каменных стен с сыном и Леной.

Пауль был совершенно равнодушен к происходящему, и это равнодушие пугало Лену. Такой непохожий на себя на фотокарточках, с запавшими глазами и острыми скулами на лице он пугал ее. Особенно когда, задумавшись, устремлял в никуда какой-то странный взгляд. Лена ничего не могла с собой поделать, но поневоле приходило на ум сравнение с Кощеем из детских сказок, который нес в себе печать смерти. Наверное, поэтому не волновало происходящее, и он выглядел совершенно спокойно и вел себя совсем обыденно на протяжении нескольких дней, что они провели в подвале в ожидании прихода Красной Армии.

А вот Кристль и Лене было страшно думать о будущем, которое ждет их, когда фронтовая гроза, громыхающая вдали и подсвечивающая линию горизонта, докатится до них. Хотя был ли в этом смысл? Неизвестно, сумеют ли они все вообще пережить отход немцев из города, ведь по слухам, нацисты не сдавали города просто так, и когда отступали, взрывали дома вместе с жителями. Настал момент, когда немцы начали бояться не только русских варваров, но и соотечественников, ослепленных идеями «войны до последней капли крови». На второй день их вынужденного заточения Кристль рассказала, что так погиб их сосед, старик Майер, слишком рано повесивший на окно своего дома белую простыню. Его вытащили из дома уходящие от наступления советских войск эсэсовцы и расстреляли за «панические настроения и сдачу в плен врагу». Однажды в дом на Егерштрассе вломились — и Лена, и Пауль тревожно вслушивались в грохот сапог у себя над головой и угрожающие громкие голоса, но фраз разобрать не могли. Им повезло — и бургомистр, и начальник отделения гестапо с заместителем искали у вдовы Гизбрехт яд, зная, что Людо сумел сохранить часть аптечных средств после налета. Отказываться помочь было настоящим безумием, как сказала Кристль, спустившись в подвал.

— Они дали мне час на то, чтобы подготовить яд, — шептала она взволнованно сыну и Лене. — Вам нужно уходить. Потому что они вернутся и убьют меня, если не получат желаемое. Я пыталась им объяснить, что ничего не понимаю во всем этом, но они и слушать не желают. Говорят, что без разницы, сколько яда намешать — выход один. Мне сбежать не удастся — они оставили одного из своих, «черномундирников». Караулит меня. Еле-еле удалось спуститься вас предупредить. Как выдастся случай — уходите! И не выходите из подвала, что бы ни случилось со мной, если еще будете здесь!

— Если они хотят яд, будет им яд, — сурово произнес Пауль, забирая из рук матери ключи от шкафчиков. — Я лично смешаю им его.

— Если ты позволишь им умереть, они никогда не будут наказаны! — схватила его за рукав Лена, на мгновение забыв свой страх перед ним. — Ты же слышал — начальник гестапо! У него точно руки по локоть в крови. Его должны судить! Нельзя убить вот так просто!

Но Пауль только стряхнул ее руку без единого слова, и она отступила — ушла в свой угол, села на матрас наблюдать, как ловко он смешивает яд в нескольких стеклянных флакончиках. Кристль хоть и поглядывала виновато на Лену, зная ее мнение, но тоже молчала, а потом осторожно собрала флакончики и отнесла наверх дожидающемуся ее эсэсовцу.

— Не думай, я не убийца, — произнес тихо Пауль, когда после ухода солдата прошло еще немного времени, и они убедились, что больше обитателям дома ничего не угрожает. — Я бы хотел их убить, не буду отрицать. Всех до одного. Я мечтал об этом долгое время. Собрать бы их всех и расстрелять… нет! Не расстрелять! Разорвать собаками, как рвали нас! Забить железными палками, как били нас! Чтобы они также мучительно умирали, как погибали мои товарищи. Но сейчас я думаю так же, как ты, Лена. Их нельзя убивать просто так из жажды мести. Я видел пару смертей охранников после того, как русские вошли в лагерь и не сразу взяли порядок в свои руки. Они не приносят ничего, эти смерти. Вообще ничего — никаких эмоций. Этих ублюдков должны судить и только после суда казнить за все их преступления. Судить так, чтобы весь мир узнал, что они творили. И казнить только по приговору, а не так, как убивали они — без суда, по прихоти под прикрытием их нацистских идей. Потому что мы должны быть другими, — Он помолчал немного, а потом добавил еще тише, чем прежде, словно эта длинная речь, впервые за дни, что он провел в подвале, лишила его голоса и сил. — Я сделал им дозу, которая не убьет их, чтобы они выжили и получили сполна заслуженное потом, когда новая Германия будет их судить. Их только вывернет наизнанку, и это будет так долго и так остро, что они будут молиться об избавлении от этих мук. Вот мое возмездие им… за все!..

Той же ночью Пауль плакал еле слышно, спрятав лицо в постели. Лена угадала это по еле вздрагивающим плечам, когда в очередной приступ бессонницы, прислушиваясь к звукам военной ночи, чтобы угадать близость фронта, а потом и вовсе расслышала еле уловимый редкий звук его плача. И устыдилась своих сегодняшних мыслей на его счет и прежнего страха его вида. Стало стыдно настолько, что сама не смогла сдержать слез, вспоминая, как обращались с военнопленными нацисты в Минске. И те самые очки, которые когда-то так старательно искала студенту Саше Комарову из Москвы, который не пережил нацистского лагеря.

— Говорят, что этот проклятый вампир Гитлер мертв. Русские взяли Берлин, а союзники так и стоят на западном берегу Эльбы, — рассказывала немка последние слухи, которые слышала в церкви. Отслужив последнюю службу под звуки отдаленной канонады, пастор простился со своими редкими прихожанами, оставшимися во Фрайтале в то майское утро, и попросил больше не выходить из домов ради их безопасности. Городок тут же обезлюдел. Затворились наглухо ставни, заперлись подвалы и погреба на замки, а вот входные двери оставили открытыми по совету пастора. Русских запертые двери все равно не остановят, но вдруг эти варвары разозлятся и решат снести дома ударами из своих пушек и танков? А так пусть грабят, что хотят, лишь бы не добрались до подвалов…

Гитлер мертв. Берлин взят.

Вспышка ослепительной радости Лены нахлынула вместе со слезами облегчения, что годы войны наконец-то закончились, а нацисты получили по заслугам, как и должно быть в этом мире. Зло было покарано, а добро восторжествовало на его обломках.

Все было кончено. И было уже не так страшно встречать неизвестное будущее, которое представлялось таким неясным сейчас.

Веймар был взят американцами, как ходили слухи. Значит, замок остался там, на другой стороне, у союзников. А сама она, скорее всего, будет на стороне советских войск, которые подходили с каждым днем все ближе к Дрездену. Где сейчас Рихард? На какой стороне? В плену у советских войск, как и предположил механик-дезертир? Или ему посчастливилось в очередной раз выжить и вернуться в Розенбург? О, пусть это будет так! Пусть он встретит конец войны живым!

Лена была рада, когда на следующее утро Кристль осталась в подвале, а не поднялась наверх, как обычно. Фронт придвинулся совсем близко к Дрездену, и безопаснее было прятаться внизу, как заявил Пауль. По крайней мере, было больше шансов выжить во время уличных боев, если они случатся на Егерштрассе.

— Нам повезло, наш дом не в центре городка. Есть шанс, что все закончится прежде, чем дойдет до окраины, — сказал Пауль, пытаясь успокоить встревоженную мать.

— Помоги нам Господь, — ответила на это Кристль, крестясь, и делала это всякий раз, как где-то что-то грохало угрожающе близко.

Они почти не говорили в подвале в тот последний день, когда линия фронта подкатывалась все ближе и ближе. То ли от волнения, то ли от страха на Лену волнами накатывалось странное состояние. Кружилась голова, билось сердце с утроенной силой в груди, изредка подкатывала тошнота к горлу, хотя она не ела с прошлого дня. Поэтому она просто лежала с закрытыми глазами на импровизированной постели и старалась ни о чем не думать. Только изредка проверяла пистолет под матрасом, который достала из тайника еще в первые же дни вынужденного пребывания в подвале. Ощущение оружия под рукой почему-то придавало уверенности сейчас, когда то и дело откуда-то доносились раскаты очередей.

— Что с тобой? — внезапно обратился к Лене Пауль. Он оставил свое привычное место у противоположной стены и присел на корточках возле постели девушки. Она тут же чуть отстранилась от него.

— У тебя явно жар, Лена, — нахмурился Пауль, когда проверил биение пульса на запястье и коснулся лба девушки. — Что еще ты чувствуешь?

Он вдруг задрал еще выше рукав вязаной кофты, обнажая ее руку до локтя. Лена тут же запаниковала от этого резкого жеста, отпрянула от него резко, вскрикнув от неожиданности.

— У тебя сыпь…

— Это всего лишь укусы. Кто-то искусал несколько дней назад, а я расчесала, — признаваться в этом было неловко. Лена тогда решила, что у нее появились вши, настолько был сильный зуд на шее у линии волос и на руках. Но потом подумала, что скорее всего это были клопы из старого матраса, на котором ей приходилось сейчас спать в подвале, и перестала думать об укусах.

— Когда? Когда ты сжигала мою одежду? Тогда тебя искусали? Отвечай, Лена! Ну же! — повысил голос Пауль, чем еще больше напугал Лену и свою мать, поднявшуюся на ноги. Заметив, что Кристль направляется к ним, он тут же выставил руку, останавливая ее. — Стой, где стоишь! Не подходи к нам!

— Что происходит, Пауль? — встревожилась тут же Кристль, но подчинилась приказу сына и замерла на месте. Лена посмотрела в глаза Пауля и каким-то шестым чувством угадала нехорошее, прежде чем он произнес еле слышно:

— Пожалуйста, держись подальше, мама. Похоже, я принес с собой смерть. Боюсь, что у Лены тиф…