На осколках разбитых надежд

Глава 41

г. Фрайталь, Саксония,

1944 год

Каждое утро, умываясь, она смотрела на свое отражение в зеркале над раковиной и задавала себе вопрос, сколько еще осталось в ней от той, кем была раньше. Разглядывала свое отражение, пытаясь уловить следы прошлого. И каждый раз задавала себе вопрос, кто все-таки она сейчас — Елена Дементьева или Хелена Хертц. Чужая личность с каждым прожитым месяцем захватывала, обволакивала словно паутиной и подчиняла себе, вытесняя настоящую.

От той юной девушки, которая когда-то носила косу по пояс, не осталось и следа. Лена всякий раз гадала, разглядывая свое отражение, узнал бы ее сейчас кто-то из прежних знакомых. Потому что первые дни после того, как ей отрезали по плечи волосы, а потом обесцветили их пергидролем, Лена и сама не узнавала себя в зеркале. Одевалась она теперь совершенно иначе — обтягивающие тонкую талию юбки, подчеркивающие изгибы бедер платья, высокие каблуки, которых избегала прежде. В гардеробе не было много нарядов, но все до одного они отличались от привычных ей некогда. Никаких девчачьих пастельных тонов или цветочных узоров. И что самое ужасное для прежней Лены, не смевшей и помыслить о макияже в прошлом, кроме сценического грима, теперь она красила губы яркой помадой, которую «достали» по знакомству на черном рынке, и подводила глаза, чтобы те казались еще больше.

За прошедший год Лена легко усвоила саксонский диалект, а акцент, выдававший ее происхождение, проскальзывал в речи только во время сильного волнения. Очень часто в последнее время она даже ловила себя на том, что думает на немецком языке. Словно почти полностью переродилась в Хелену Хертц, чистокровную арийку, уроженку Богемии, перебравшуюся к единственным родственникам во Фрайтале после потери родителей во время бомбардировки Рура.

Иногда Лена просыпалась на рассвете, под тиканье стрелок будильника разглядывала узкую комнату с немецкими книгами на книжных полках, и ей начинало казаться, что ей просто приснилась другая жизнь. Не было ни балета, ни родных в Минске, ни смертей, которые довелось увидеть, ни ужасов, которые довелось пережить. Ни любви, которая выжгла ее изнутри, оставив одно пепелище там, где должны быть чувства.

Первое время, когда Лена открыла глаза в каменном подвале этого «чистого» дома около года назад, жить вообще не хотелось. Там, в мороке, который ворожил ее своими обещаниями сладких грез и отсутствием боли, ей было гораздо лучше. Там она чувствовала себя живой и такой счастливой, словно действительно летала в небесах среди облаков.

Странно, но Лена не почувствовала ни страха, ни удивления, ни любопытства, когда увидела незнакомую пожилую пару, склонившуюся над ней. Ей было совершенно безразлично, кто они, как она сама здесь оказалась, и что ждет ее впереди. В те дни она решила, что дело в боли, которая настойчиво цеплялась когтями в ее тело, не желая отпускать добычу. Но боль уходила под воздействием морфина, а вскоре и тело восстановилось после физических ран и болезни. Однако это странное безразличие так и осталось в Лене, словно победитель в отвоеванном замке, вытеснив все другое на долгое время. До сих пор, спустя столько времени, оно жило внутри нее, превратив в ледяную статую, сердце которой слабо билось под толщей льда только в очень редкие моменты.

— О, деточка, здравствуй! — мягко произнесла женщина, прервав спор тихим шепотом, который вела над кроватью Лены, когда заметила, что та пришла в себя. — Я думала, что мы не вытащим тебя. Слишком много крови ты потеряла, и слишком много прошло времени от заражения. И если бы не подействовали лекарства Людо или кровь после переливания не подошла… Людо так переживал, что ошибся…

Мужчина фыркнул при этих словах и склонился над Леной, чтобы проверить ее пульс и коснуться уже не такого горячего, как прежде, лба.

— Зачем ты говоришь с ней? Может, эта русская не понимает тебя, — произнес он отрывисто и в то же время мягко.

— Она говорит не хуже, чем немцы, помнишь, что нам сказали? — возразила женщина, кусая пересохшие губы. Как позднее узнала Лена, это было признаком сильного волнения фрау Гизбрехт. Именно поэтому немец отвлекся на какие-то секунды от шприца в своей руке и коснулся успокаивающе руки жены. А вот руку Лены его пальцы сжали совсем неласково, когда он делал укол в тонкую вену на внутренней стороне локтя.

— Она все понимает, я вижу по глазам этой деточки, — проговорила женщина и, склонившись над Леной, погладила ее по голове, как когда-то гладила мама. Словно в противовес суровости немца. — Засыпай, деточка. Ты в безопасности здесь. Никто не причинит тебе вреда. Закрывай глаза. Боль сейчас уйдет. Ее прогонит сон. Засыпай, дорогая…

Когда Лена открыла глаза в следующий раз, каменная комната была полна солнечного света, который шел из небольшого оконца под самым потолком. А на полу рядом с матрасом, на котором она лежала, сидел Войтек. На нем была форма немецкого солдата, и он был непривычно чисто выбрит.

— Лена! — метнулся к ней тут же Войтек, нависая над матрасом. Его темные глаза сверкали ярко от радости. — Хочешь воды? Я могу принести.

— Как?.. — прошептала Лена тихо, и ему пришлось склониться над ней еще ниже, чтобы услышать вопрос. Она думала, что он уже давно в Польше, а если не удалось перейти границу, то растворился на просторах Германии, укрывшись от гестапо.

— У меня еще остались незавершенные дела здесь, — ответил Войтек, словно прочитав во взгляде ее невысказанный вопрос, почему он все еще был рядом, чтобы прийти ей на помощь. — Есть кое-что в лесах Тюрингии, что очень интересует британцев. И я не имею права пока покинуть Германию.

— Но как? — повторила Лена. Для нее сейчас казалось совершенно немыслимым ее спасение. И ей стало стыдно за то, что она думала о Войтеке после его исчезновения из Розенбурга.

— Я расскажу тебе все потом, — улыбнулся Войтек, заметив, что ей тяжело сейчас даже говорить — настолько она ослабла после болезни. Но Лена видела, что он держится как-то настороженно, а эта улыбка не коснулась глаз. — Я приду позже, вечером, если удастся, до комендантского часа. Я не знаю языка в той мере, чтобы ходить по городу одному, и если Штефан будет занят, то вернусь завтра или послезавтра. Мы сейчас в Саксонии, Лена, недалеко от Дрездена, в городе под названием Фрайталь. Это «чистый» дом. Можешь быть спокойна. Опасности нет.

Уже позднее днем Лену разбудила хозяйка дома, с трудом спустившаяся по деревянной лестнице, держа в руке миску с кашей на молоке и кружку эрзац-кофе. От запаха напитка Лену замутило, пустой желудок тут же откликнулся спазмами, а потом прошла волна тупой боли от низа живота.

— Очень больно? — обеспокоенно спросила хозяйка, ставя миску с кашей на табурет возле матраса. А вот кружку она оставила у лестницы, заметив отвращение пациентки. — Мы бы позвали доктора, чтобы он осмотрел тебя, ведь Людо не имеет степени, он обычный аптекарь. Но мы боимся, что доктор донесет полиции, что ты сделала аборт. А за это можно угодить в тюрьму сейчас.

Аборт! Ладони Лены тут же взметнулись к плоскому животу. Заледенело все внутри страшным воспоминанием о том, что случилось с ней и с ее ребенком.

Он тоже мертв. Как и Рихард.

— Прости, я не хотела напоминать тебе, — извинилась женщина, когда заметила, как Лена уткнулась лицом в подушку в попытке спрятать боль. Попыталась отвлечь ее разговором. — Меня зовут Кристль Гизбрехт, а моего мужа — Людвиг Гизбрехт. Я знаю твое имя, видела документы. Лучше не трать силы, поешь. Поляк принес молока, я сварила тебе кашу. Людо говорит, что тебе нужно хорошо питаться, чтобы восстановиться после того ужасного кровотечения.

Лена говорить не хотела. Как и есть. Происходящее до сих пор казалось каким-то нереальным. Этот каменный подвал, в котором она лежала на высоком матрасе среди полок со стеклянными банками, груд картонных коробок и прочего хлама. Тупая боль во всем теле, внутри которого еще заживали раны, нанесенные скальпелем немецкого доктора. Рыжеволосая пожилая немка, хлопочущая над ней. Хмурый пожилой немец, осматривающий ее каждое утро и вечер. Войтек, пришедший спустя пару дней навестить ее.

— Фрау Гизбрехт сказала, что ты ничего не ешь, — попенял он, устраиваясь на полу возле матраса Лены. — Если не будешь есть, как ты наберешься сил? Ты должна быть сильной, Лена. Такой как раньше.

Тогда Войтек и рассказал, что несмотря на то, что покинул окрестности усадьбы Розенбург, все это время старался знать о том, что происходит в замке. Он опасался, что связной все же заговорит под пытками гестапо о том, что ему приносила записки русская служанка из замка. Или немцы все же возьмутся за прислугу после его побега, справедливо решив, что он не действовал в одиночку.

— У меня не осталось никаких связей в городе и окрестностях, к сожалению, и потому вести доходили со временем. И о том, что тебя арестовали, я тоже не сразу узнал.

Войтек старался смотреть куда угодно, но только не на Лену. Она догадывалась о причине подобного поведения. Если Гизбрехты знали о том, что она перенесла аборт, то поляк тоже должен быть в курсе. Но она ошибалась. Причиной его нежелания смотреть ей в глаза оказалось чувство вины, как Лена прочитала в его взгляде, едва Войтек все же осмелился взглянуть на нее.

— Я не смог ничего сделать раньше, понимаешь? Если бы я мог…

— Как… тебе удалось… это? — с трудом произнесла Лена пересохшими губами. — Это же невозможно…

— Я не один здесь, в Германии, — признался Войтек после минутного колебания. — Пусть нас мало, и мы разрознены, но здесь есть наши люди, люди «Армии Крайовой», поляки. Кто-то бежал из нацистского плена и сейчас живет в Германии под другими документами. Кто-то по-прежнему работает на немцев, собирая данные. Все до одного хотят помочь в победе над нацистами, и все мы делаем одно дело, — произнес Войтек, сверкнув глазами. — Нам помогает Англия. Ты же помнишь, Польша и Англия — союзники против рейха. Я заявил всем, что ты — человек моей группы, несмотря на то что ты из Советов. И был уверен, что ты арестована из-за меня, что немцы все узнали о явке на Вальдштрассе. Я не мог не вытащить тебя. У нас, у людей из «Армии Крайовой», есть форма и поддельные солдатские книжки. У нас есть оружие. А еще у нас было достаточно денег, чтобы подкупить охрану и узнать, когда и куда тебя будут переводить и где будет остановка в пути. У меня были на руках документы для тебя. Мы все продумали. И как видишь — сделали и успешно.

— Это был… большой риск, — прошептала Лена, сжимая его руку слабо.

— Ты же знаешь, я пойду на любой риск ради тебя, — прошептал Войтек в ответ, и она поспешила закрыть глаза, чтобы скрыть за ресницами свое смущение и неприятие той горячности, с которой он произнес это. Он же решил, что она устала, и хотел уйти, но Лена задержала его. Ей было важно узнать все, особенно о той еврейке, которую перевозили вместе с ней. При вопросе о той несчастной настала очередь Войтека опустить взгляд, и Лена все поняла без слов. Демон войны, разбуженный нацистами, сожрал очередную жертву.

— Немцев было совсем мало в машине. Они не ждали засады здесь, на своей земле, и мы быстро управились с ними, — рассказал Войтек. — Наверное, ее задело случайной пулей. Она была уже мертва, когда мы залезли в грузовик. Я тогда подумал, что и ты… что и тебя мы тоже убили нечаянно во время перестрелки… ты была вся в крови.

Войтек замолчал на мгновение, словно от этого воспоминания о моменте нападения на грузовик у него перехватило дыхание. И Лена понимала, что он заново переживает тот момент, когда нашел ее окровавленную и без сознания на дне кузова рядом с трупами солдат и немецкой еврейки, так мечтавшей попасть в Англию, чтобы спрятаться от нацистов. Чтобы отвлечься, он скупыми обрывистыми фразами продолжил свой рассказ. Состояние Лены разрушило планы группы. Ведь предполагалось, что девушка уйдет вместе со всеми, а выходило, что ее пришлось уносить, и это сильно замедляло группу. Им пришлось разделиться. Войтек понимал, что не имеет права больше рисковать людьми. Он и Штефан Вачовски, еще один член подпольной группы и офицер «Армии Крайовой», организации польского сопротивления немцам, созданной правительством Польши в эмиграции, остались вместе с Леной, принимая риск. Остальные же ушли вперед, чтобы снова раствориться среди гражданского населения.

Путь от места нападения на машину, перевозившую заключенных в подлагерь «Бухенвальда» на границе Тюрингии, до небольшого города в Саксонии, Носсена, где была одна из перевалочных квартир группы, обычно занял бы около полудня. Но в этот раз он был особенно сложен. Приходилось двигаться в темное время суток, держась подальше от дорог. Лена бредила из-за жара и была неспокойна первую ночь. Порой она переходила с немецкого на русский язык, и полякам пришлось завязать ей рот, чтобы она не выдала их своими горячечными разговорами. Зато вторую ночь она была «тиха, как мышь», и только тогда стало понятно, что она умирает.

— Я когда-то читал в одной книжке, что люди всего мира знают друг друга через кого-то[113], — рассказывал Войтек, радуясь тому, что впервые заметил слабую искорку заинтересованности в глазах Лены. — Так и с Гизбрехтами. Из-за наших связей с лагерями немцев в Польше. Сын Гизбрехтов — политический заключенный. Они рады любой весточке от него, помимо лживых открыток, которые разрешено присылать родственникам. Чистокровный ариец, а словно еврей за колючей проволокой сейчас, можешь себе представить?

Лена не могла не подумать в этот момент о Рихарде, которому по законам рейха грозило заключение в лагере за связь с русской. Быть может, и к лучшему, что все так сложилось для него. По крайней мере, он умер, будучи героем своей страны, а не бесправным заключенным. Хотя, действительно, даже представить, что немец может находиться за проволокой в лагере, как несчастные в минском гетто, было сейчас сложно.

— Людо спас тебе жизнь. Когда Штефан привел его наше укрытие, в заброшенный сарай, неподалеку от Носсена, ты уже умирала, — глухо продолжил Войтек. — Мы не понимали со Штефаном, что происходит с тобой, и рискнули обратиться к этому немцу. Он и сказал после осмотра, что у тебя нет огнестрельных ранений, и что причина, скорее всего, в другом.

Лена отвернулась от него к стене и закрыла глаза, стараясь не думать о том, что произошло с ней. Пустота в ее теле отдалась тут же тупой болью внизу живота и протянула свои щупальца к сердцу.

— Я мог бы убить его, знаешь, — произнес Войтек тихо и зло. — Еще тогда, в Розенбурге, когда увидел вас в парке. Я хотел это сделать. Давно желал убить этого немчика. Потому что… как это по-русски?.. Я разгадал все. Еще до того, как увидел вас там, на дороге в парке… Сердце сказало.

Лена так резко повернулась к нему, что голова пошла кругом. Она сразу же поняла, о чем он говорит. Тот последний день перед отъездом Рихарда на фронт, когда она пыталась оправдаться перед ним и починить то, что разбилось на осколки. Недаром ей казалось, что за ними наблюдает кто-то из-за деревьев.

— Я думал, что мы уйдем вместе, — продолжал Войтек, распаляясь от злости с каждым словом. — Я видел, как ты выбежала из дома, и думал, что ты испугалась гестапо. Хотел найти и успокоить тебя. Но ты бежала не от опасности и не из страха! Ты бежала за ним, за своим немчиком. Что, он понял, что ты не так честна с ним, как ему бы хотелось?! Что ты шпионила не только для него, но и за ним! Это ведь был его ребенок, верно? Поэтому он сделал тебе документы? Скажи мне! Мне важно знать! Потому что мне бы очень не хотелось думать, что ты играла и с немцами, и с нами. Кто знает, не в две ли стороны ты работала?

— Ты думаешь, это я выдала немцам явку на Вальдштрассе? — вскинулась Лена, почувствовав слабую злость и обиду от этого несправедливого обвинения. Вспомнились тут же слова Ротбауэра о том, что дома ее также считают предательницей после гибели группы в Минске.

— Скажи мне тогда, что я должен думать! Кругом выходит, что так. Ради возможности сбежать из Германии, например. Я нашел паспорт. Куда ты планировала ехать — во Францию или в Швейцарию? Когда ты продалась, Лена? Это ради койки с немцем ты рассказала о связном? Или ради своей шкуры?

Лена не хотела отвечать на эти обвинения, потому снова отвернулась к каменной стене подвала и закрыла глаза. Теперь понятно, почему она находится в этом каменном мешке, а не в комнатах наверху. Она узница поляка и организации, которой он принадлежит, и, возможно, они вытащили ее из рук немцев, чтобы самим судить за предательство, совершенное по их мнению. Но ни страха, ни волнения за свою судьбу не было. Только горечь обиды при понимании того, как тесно сплелись ее настоящая вина — любовь к врагу — с той, которую ей приписывали по бездоказательным обвинениям.

— Я знал, что нельзя доверять русской! — желчно произнес Войтек перед тем, как уйти, буквально выплюнув последнее слово. Лена же только горько усмехнулась пересохшими губами после его ухода.

Наверное, нужно было вести себя с ним иначе. Кто знает, чем обернется для нее любовь к немцу — преступление в глазах поляка, за которое нет прощения? Ведь она сейчас полностью в руках Войтека и организации, с которой он работает. А потом эти мимолетные вопросы растворились как легкая дымка, ведь что бы ни случилось с ней, разве может быть хуже? Видимо, ей суждено быть виноватой за то, что она не совершала. И здесь, в Германии, перед Войтеком, и дома, на родине. И снова пришли в голову мысли о том, что лучше бы она осталась там, в грузовике, вместо еврейки, имя которой уже не помнила. Лучше бы та, другая, жила, а Лена приняла смерть. Ведь той девушке было ради чего жить, она хотела этого, а вот Лена…

Кристль вскоре разгадала настроение подопечной, когда в очередной раз обнаружила нетронутую миску с молочной кашей. Это привело ее в ярость — такой злой Лена видела немку впервые за время, проведенное в постели в этом каменном подвале.

— Не хочешь жить? — спросила Кристль, сжимая запястье Лены. — От истощения умереть желаешь? Это твое решение? Господь отнимает деток, это да, так бывает. Но не забывай о том, что у дерева, отпили у него один сук, неизменно появляется другой. Так и у тебя будут дети еще.

— Ты не понимаешь, сколько я потеряла… — слабо возразила ей Лена.

— А ты не понимаешь, какой дар тебе оставил Господь! Твою жизнь! Ради того, чтобы ты сейчас лежала в этом подвале, несколько человек рисковали своей жизнью. Их тоже могли потерять любимые…

— Не ради того, чтобы я жила, уж это точно! Ради мести… ради суда… вот почему я здесь, в подвале.

— Я слышала, как вы ссорились с поляком, — проговорила Кристль, беря миску в руки и запуская туда ложку. — Не знаю, что именно он сказал тебе, но точно знаю одно — он ради того, чтобы ты жила, совершил столько, что любой бы назвал невозможным. Он вырвал тебя из рук гестапо. Он провез тебя сюда, во Фрайталь, так рискуя собой. Он дал тебе свою кровь, когда Людо понял, что без переливания при твоей кровопотере не обойтись. Конечно, это был огромный риск, но иначе бы ты умерла, несмотря на лекарства и помощь Людо. Поляк сидел у твоей постели, пока не стало ясно, что кризис миновал. Нам с Людо сказали, что ты его невеста, но ведь не так, верно? А в подвале ты сейчас, потому что слишком громко плакала или бредила на русском языке в горячке. Если бы услышали соседи, они бы непременно донесли. И поляк успокаивал тебя, когда ты бредила. Говорил он с тобой. На немецком.

«Тихо, моя любовь, тихо, мое сокровище, мое сердце… я здесь, я с тобой…»

Лена помнила эти моменты смутно. Тогда ей казалось, что это Рихард обнимает ее в огромном облаке света, наполняя душу долгожданным покоем. А оказалось, это был Войтек.

— Ешь, деточка, — уже мягче произнесла Кристль, почувствовав в Лене нотки сомнения. — Тебе нужны силы, чтобы дойти до Польши. Штефан рассказал нам, что Войтек собирается уходить в начале осени, а до этого остается так мало времени…

Лена не была уверена, что Войтек заберет ее с собой в Польшу, учитывая обстоятельства, но промолчала, не стала возражать.

— Дитя, которое ты потеряла — от немца? — спросила Кристль тихо. — Поэтому ты думаешь, что осудят тебя, верно? Но если ребенок был зачат не по согласию, в этом нет твоей вины, деточка. Тебе простят, вот увидишь. Не думай об этом. Просто живи, раз Господь судил так.

Войтек пришел только через пару дней. Хмурый, с темными тенями под глазами, он выглядел измученным и усталым. Но был собран, спокоен и рассудителен, расспрашивая Лену о том, что его интересовало — как давно длилась связь с немцем, и насколько тот был осведомлен о деятельности небольшой группы в городке. Лена говорила скупо — ей не хотелось открываться перед Войтеком, да и раны были еще свежи, чтобы снова обновлять их воспоминаниями. Она не знала, поверил ли ей поляк, когда наконец закончила свой короткий рассказ о том, что ее отношения с Рихардом и помощь Войтеку никак не связаны между собой, что немец не знал ничего до ареста связного и появления в Розенбурге гестапо, и что она никого не предавала. Кроме Рихарда, больно кольнуло в который раз иглой в сердце, невзирая на возражения разума.

— Но он оставил тебе документы, — настаивал Войтек, пристально глядя в ее лицо, словно желал уловить хотя бы нотку лжи во время этого допроса. — А также деньги — много денег! — и продуктовые карточки. А еще адрес квартиры в Берлине. Зачем?

— Чтобы я могла бежать в случае опасности, — равнодушно ответила Лена, с трудом загоняя глубоко внутрь боль, вспыхнувшую при воспоминании о том последнем дне, когда она видела Рихарда. Сила его рук, взявших в плен, последний поцелуй, полный одновременно и сладости, и горечи, звук его голоса…

— После того, как он узнал, что ты работаешь на британцев? — с явным сомнением в голосе спросил Войтек. — Почему?

— А ты почему вернулся за мной, зная о моей связи с немцем? — ответила резко вопросом Лена, не сдержав эмоций. Поляк на мгновение потерял свою маску отстраненности и отвел взгляд в сторону, чтобы она не увидела на его лице целую гамму чувств.

— Что ж, теперь ты знаешь цену того, как путаться с нацистом! — ударил в ответ словами Войтек. Наотмашь. Вызывая в ней бурную смесь чувств, от которой перехватило дыхание. Но любовь к Рихарду перевесили тяжесть этого клубка из стыда, сожалений и вины после слов, которые бросал и бросал ей в лицо разозленный Войтек. — Стоило это того? Где был твой нацист, когда тебя взяли гестаповцы? Когда резали твое тело? Где он был? Кто вытащил тебя из всего этого дерьма, в которое ты попала из-за него? Он получил, что хотел, и ему просто было плевать на тебя!

— Он погиб в конце июня!

Лена не хотела говорить Войтеку об этом. Не желала видеть торжество и радость в его темных глазах. Но в то же время хотелось оправдать Рихарда. Хотя и понимала частичную правоту слов поляка. Ведь за несколько недель с момента своего отъезда и до гибели у побережья Сицилии Рихард так и не написал ей ни слова, верный своему обещанию.

— Значит, немцу удалось ускользнуть из Африки, но его все же таки сшибли у Италии, — проговорил злорадно Войтек. И Лена вдруг вспомнила, что перед своим побегом из замка поляк унес карту Средиземного побережья с пометками Рихарда для британцев. Отвела взгляд в сторону, чтобы не показать свою боль при мысли о том, что сама подарила Войтеку этот случай, которым он не помедлил воспользоваться. Неужели это из-за нее?..

— Твои документы у Гизбрехтов — и паспорт, и кенкарта. На случай проверки. Хотя это «чистый» дом, но всякое бывает, — сказал Войтек после короткой паузы. — Карточки я тоже отдал им, все равно мы бы не смогли ими пользоваться. А вот деньги я забрал на нужды «Армии Крайовой». Отдыхай теперь, — коснулся поляк через одеяло ноги Лены, и она невольно напряглась от этого прикосновения чужой ей руки. Но на него так и не взглянула, не желая показывать ему своих чувств. Такая короткая фраза, а зацепила острым крючком ее сердце и пропахала его насквозь, оставляя глубокую рану-борозду. А ведь когда-то сама желала Рихарду смерти, оставляя кровавый отпечаток на его фотографии…

— Ты должна набраться сил. В конце сентября, когда польет дождем, я хочу попробовать перейти в Польшу. В Варшаве я нужен больше сейчас. Я постараюсь найти для тебя человека, который поможет тебе идти дальше — в Советы. Если захочешь.

Войтек замолчал, словно ожидая, что Лена что-то скажет. Но она только закрыла глаза, показывая, что не будет возражать ему. Будь что будет. Ей не было никакого дела, что ждет ее в будущем. «Просто живи», сказала ей немка недавно, и Лена так и будет — просто жить. Просыпаться каждое утро. Есть и пить. Наблюдать за ходом облаков на небе или за каплями дождя в маленькое оконце под самым потолком. Засыпать, когда за толстым стеклом становится темно. Совершенно механически. Без желаний и мыслей. Без каких-либо планов на будущее. Словно время замерло в этом каменном мешке, и вместе с ним заморозило Лену.

Она так безропотно соглашалась на все, что ей говорили и предлагали, не возражая ни в чем. На протяжении последующей недели Кристль спускалась вниз и просила Лену подниматься с матраса и ходить по подвалу, разминая мышцы и перебарывая слабость. Но бледность и слабость девушки, несмотря на улучшенное по военным меркам питание — молочные каши, яйца и мясо курицы, беспокоили Людо все больше. Он переживал, что кровопотеря не прошла даром для хрупкого организма его пациентки.

— Какая же ты худая, — качал он всякий раз головой, когда спускался в подвал и пытался нащупать пульс на тонком запястье Лены.

— Я всегда была такой худой, — спешила развеять его тревоги Лена, невольно тронутая заботой пожилого аптекаря и неподдельной тревогой в его глазах. — Меня даже дразнили «тощей селедкой». Давно. Еще дома, до войны. Не переживайте на этот счет.

— Но, деточка, тебе нужны сейчас силы, — возражал ей на это Людо. — Я знаю, что ты планируешь перейти границу. Как ты пройдешь такие расстояния?

— Я выносливая, поверьте. И сильная, несмотря на худобу, — заверяла его Лена, стараясь не думать о давней травме ноги. Это единственное, что нарушало привычное состояние равнодушия. Она боялась, что задержит Войтека в пути, что что-то случится по ее вине, и все пойдет не так, как планировалось. Войтек заявил, что заберет ее с собой в Польшу уже через пару недель, как только она еще больше окрепнет. Через Лейпциг и Бреслау, потом Радом и наконец — Варшава. О том, что будет дальше, когда они наконец окажутся в Варшаве, они так и не говорили, обходя старательно эту тему стороной.

Лена достаточно окрепла, чтобы суметь подняться по крутым ступеням подвала, немцы устроили ей «помывочный день» в одну из ночей. Она почти ничего не видела и не запомнила из окружающей обстановки тогда, когда ее вели по темным коридорам дома глубокой ночью. Только светлый проем ванной с покрашенными белой краской стенами и узкой ванной на высоких ножках, куда ее усадила Кристль, стянув хлопковую рубашку. Лена долго сидела в теплой воде, поджав ноги к себе, и смотрела в воду, стараясь не думать о том, что эти стены почему-то сейчас напомнили ей об операционной комнате. Внутри все так и заныло при этом воспоминании. И на миг захотелось закрыть глаза и соскользнуть вниз, погружая голову в воду. Пуская ее через нос в легкие. Вытесняя ненужную жизнь из тела. Но в ванную комнату, словно почувствовав что-то, зашла немка, засуетилась-захлопотала над Леной, сетуя, что вода совсем остыла.

Тело можно было вымыть, стирая мочалкой все следы болезни. А вот с волосами, вымытыми настоящим мылом, а не подделкой, к удивлению Лены, случилась за неделю, проведенную в постели, совсем беда. Кристль долго дергала деревянной расческой в колтунах, в которые сбились волосы за время болезни, но все же сдалась.

— Волосы совсем перепутались, — с сожалением признала Кристль, оставив попытки расчесать очередной спутанный клубок. — Придется резать, моя деточка. Коротко резать.

«Волосы — истинная краса женщины», — любила приговаривать в свое время бабушка, когда водила расческой по длинным прядям маленькой Лены. Наверное, поэтому в голове отложилось убеждение, что короткая стрижка — совсем неженственно и некрасиво. Но сейчас Лена только плечами пожала. Чем неприметнее и уродливее она будет выглядеть, тем лучше для нее. И покорно подставила голову под ножницы Кристль и без сожалений смотрела на пряди волос на полу возле стула. Но в зеркало, поднесенное немкой, все же взглянула из женского любопытства и удивилась тому, насколько взрослой выглядела сейчас, совсем непохожей на ту, которой привыкла себя видеть. Под глазами залегли тени, скулы заострились от горя и худобы. Волосы стали теперь совсем непривычно короткими, как у актрисы в киноленте «Антон Иванович сердится», на которую ходила еще в Москве, в той прежней жизни до войны.

— Так намного удобнее, — попыталась успокоить ее Кристль, ошибочно решив, что Лена переживает из-за внешнего вида, и закрутила на палец короткую прядь. — Завьешь на ночь на бумагу, и будет очень красиво. Просто нужно завить…

— Так лучше. Я совсем не похожа на ту, что была раньше, — с удовлетворением в голосе заметила девушка, вспоминая вдруг с испугом, что ее может все еще искать Ротбауэр, разочарованный тем, что упустил из рук. — Так сразу меня не узнают…

— Если желаешь, чтобы не признали, можно еще сделать кое-что, — загадочно произнесла Кристль, коснувшись пальцами одной из прядей Лены. А потом она шагнула к стопке старых журналов в углу подвала и, достав один, показала Лене обложку с какой-то то ли артисткой, то ли певичкой с меховым боа на плечах и сигаретой в мундштуке. — Если бы я была моложе, я бы точно сделала перманент. И никто не узнает тебя уж точно с такими волосами!

Но незаметной, как хотелось, Лена точно не стала после того, как Кристль смесью пергидроля с нашатырным спиртом обесцветила ее волосы до светло-пшеничного цвета. Она действительно теперь походила на артистку на обложке журнала, но тем самым и привлекала внимание. Правда, Кристль была все-таки права — Лена изменилась. Она и сама первые дни не узнавала себя в зеркале с этим цветом волос и игриво завитыми локонами. И поначалу ей даже казалось, что это не пергидроль высветил пряди волос, а горе побелило их. Как высветлило пряди самой Кристль.

— Какая ты красивая, Хелена! — воскликнула Кристль, когда волосы Лены высохли и спускались к плечам легкими волнами после завивки на бумажные папильотки. Сама же Лена с прохладцей отнеслась к новой внешности. Теперь она понимала, почему преподаватели училища с негодованием относились к подобному обесцвечиванию волос, которым тайно грезили некоторые ее сокурсницы в прошлом. Такой цвет волос привлекал внимание к внешности, а не к мастерству или танцу, и был к месту перед кинематографической камерой, а не на сцене классического балета. «Синдром Серовой», так называли когда-то в другой жизни такую прическу, справедливо подозревая стремление ее обладательницы быть похожей на актрису.

— Тебе нужно только подобрать одежду, и ты станешь совсем как немка, деточка, — разглядывала ее Кристль и осеклась, когда заметила выражение лица Лены. Поспешила поправиться. — По крайней мере, никто в Германии и не подумает, что твоя кенкарта — искусная подделка.

А вот Войтек пришел в ярость, когда заметил новую внешность Лены. Нет, сначала он замер на какие-то секунды на последней ступени лестницы, а потом взорвался от злости. Ведь теперь Лена определенно привлекала ненужное им внимание.

— О чем ты только думала, Лена?! — горячился он. — Теперь у немцев могут возникнуть вопросы. Теперь тебе точно не пройти мимо незамеченной. Это настоящее безрус… безрассад…

Она поняла, что он хотел сказать. И сама осознавала, что совершила ошибку, обесцветив волосы. Но сделанного уже было не вернуть, потому смысла и обсуждать не было. Для того, чтоб вернуть прежний цвет волос нужно было постричься налысо, но это было худшим решением. Бритой женщина могла быть в Германии только будучи когда-то арестованной гестапо и осужденной на принудительные работы, пациенткой лечебницы психических болезней или после заразной болезни.

Но Войтек быстро забыл о своем недовольстве, взбудораженный новостями, которые он принес в укрытие Лены. Он отсутствовал несколько дней, и как выяснилось, был в Тюрингии, в земле, где стояла усадьба фон Ренбек. Принес с собой новости из Розенбурга.

— Я не понимаю почему, но после нашего шума не было никаких последствий, — рассказал Войтек Лене. Он выглядел не на шутку озадаченным, и сперва она решила, что это из-за этого. Но ошибалась, как поняла позднее. — Полная тишина. Словно и не было ничего. Кажись, Цоллер все утаил от начальства, потому и так. И потому его перевели на Восток. По разговорам, для немцев сейчас Восток — это синоним смерти.

Лена вспомнила, как заискивающе вел себя по отношению к Ротбауэру Цоллер, и как порой на его лице проскальзывало странное выражение. Он опасался старшего по званию эссэсовца, ведь тот мог не только наградить его переводом в Берлин, как обещал. Он мог и навредить карьере Цоллера, если бы что-то пошло не по его плану. Как и случилось. Вот почему Цоллер оказался на Востоке. И Лене было страшно даже представить, как этот жестокий до безумия эсэсовец будет вымещать свою злость на ее соотечественниках.

Она попыталась отвлечь себя от этих ужасающих мыслей и спросила о Кате, о которой так часто думала и за судьбу которой так переживала. Войтек заверил, что насколько он может судить по разговорам, с русскими служанками все хорошо.

— Быть может, мы… вы можете что-то сделать для нее? — поправилась Лена в словах, когда заметила взгляд Войтека. — Может, вы сможете вызволить ее из Розенбурга? Чтобы мы ушли из Германии все вместе.

Она прочитала в его глазах то, о чем он предпочел умолчать. Рисковать ради кого-то другого Войтек был не готов. И просить об этом было бессмысленно. Его не интересовала судьба советских девушек. Он нарушил свои правила только из-за нее, Лены, спасать которую из рук немцев было настоящим безумием. Как и поддерживать в ней веру на то, что поляки могут быть союзниками Советов в чем-либо. Так он и заявил тихо Лене.

— Я тебя не понимаю, — растерянно проговорила она. — Только недавно ты говорил, что наши страны должны вместе сражаться против нацистов, что я должна тебе помогать в этом, потому что этим я помогаю своей стране…

— Многое изменилось, Лена, — произнес Войтек глухо, глядя прямо в ее глаза. — Мы ошибались, когда полагали, что Советы могут быть союзниками. Они просто притворяются. Как жиды — обманывают ласковыми речами ради своей выгоды. Союзники! С такими союзниками не надо никаких врагов! После того, что Советы сделали под Смоленском, это невозможно! — запальчиво и зло произнес Войтек и, поймав ее вопросительный взгляд, рассказал о той информации, что стала известна всему миру весной 1943 года, когда немцы заявили о местонахождении расстрела польских военнопленных под Смоленском.

— Это неправда! — резко проговорила Лена в негодовании, не скрывая эмоции. — Это низко и подло, и я уверена, что это неправда! Неужели все действительно поверили в то, что говорят немцы? После того, что происходит сейчас? После того, что нацисты творят? Это просто немыслимо! И почему немцы заговорили об этом именно сейчас? Смоленск в оккупации с 1941 года, и только сейчас, спустя два года, когда наметился явный перелом в ходе войны, они вдруг заявили об этом! Подумай сам, чья выгода в этих нелепых обвинениях!

На лице Войтека мелькнула тень сомнения, но настолько мимолетная, что Лена решила, что ей показалось.

— Тогда зачем Советы убили Сикорского[114]? Не потому ли, чтобы заткнуть ему рот, когда он стал требовать от Британии разорвать любые отношения с Советами? — и Войтек рассказал о гибели главы польского правительства в авиакатастрофе, которая произошла чуть больше месяца назад. Он был уверен в своих подозрениях и совершенно глух к каким-либо словам Лены, потому она решила не расспрашивать его ни о чем, не желая бессмысленного спора. Ей почему-то привиделся в этом происшествии принцип «Разделяй и властвуй», о котором когда-то рассказывали на уроках истории и на политинформации во время комсомольских собраний. Но возможно, она тоже была неправа, обвиняя немцев во всех смертях, что происходили в мире, в том числе и случайных. У каждого была своя правда, каждый видел своего врага, потому Лена предпочла увести разговор к тому вопросу, который интересовал ее сейчас гораздо больше.

— Ты сказал, что все изменилось, — напомнила она Войтеку. Страшная догадка вдруг мелькнула в ее голове, и она хотела подтверждения, что это не так, что она по-прежнему может верить поляку. — Когда ты узнал, что Польша и СССР больше не союзники?

Войтек выдержал ее взгляд, даже в лице не переменился. Но Лена каким-то внутренним чутьем догадалась, что он знал обо всем еще весной, и ничего не сказал ей. Видимо, опасался терять ее как связного, ведь ему самому было нельзя бывать на Вальдштрассе. Если бы она знала тогда, в апреле, что их страны больше не союзники, то вполне возможно, она бы не оказалась в лесу в тот проклятый день, когда Шнееман решился на насилие. Опасные мысли, которые Лена поспешила отогнать прочь от себя. Нет, едва ли она отказалась бы помогать поляку, ведь он работал в совместной группе с англичанами, сражавшимися с нацистами вместе с ее родной страной.

— Поэтому я не могу забрать тебя с собой, Лена, — признался Войтек. — Я уверен, что ты не будешь в безпе… в безопасности в Польше. Ты не можешь быть там с немецкими документами, потому что немцев там люто ненавидят. И ты не можешь быть там русской. Ты должна быть полячкой и только так.

— Но как же я стану полячкой, Войтек? Кто сделает мне документы? Да я и языка не знаю совсем! Я не смогу притвориться никак!

— Ты сможешь стать полячкой, если выйдешь замуж за поляка, — проговорил тихо Войтек. Лена сначала решила, что он шутит, и едва сдержала смешок, который замерз на ее губах, едва она заметила его взгляд. — Ты можешь стать моей женой, и я клянусь, что никто и никогда в Польше не причинит тебе вреда!

У Лены еще оставалась надежда, что она просто его не так поняла. Войтек просто предлагает ей притвориться его женой, когда они будут в Польше, только и всего. Но он только покачал головой, когда она озвучила это.

— Именно женой. — Лена заметила, как он напряженно сжал челюсти, когда заговорил резко и уверенно. — Война совсем скоро закончится. Британцы уже вышвырнули немцев из Африки и из Италии. А скоро вместе с американцами погонят их и из Франции и дальше по Европе, загоняя их обратно в ту дыру, откуда они выползли. И в этот раз это уже не будет так, как после прошлой войны. Германии не станет как страны, а немцев не станет как народа. Так должно быть. Как воздаяние. Это будет новый мир, в котором не будет места никакой диктатуре! Неужели ты по-прежнему захочешь жить при коммунистах, Лена, в этом новом мире?

Они встретились взглядами, и Войтек первым отвел глаза в сторону, сдаваясь в этой молчаливой дуэли.

— Прости. Забудь об этом, — глухо проговорил он. — Я повелся не в ту сторону. Не хочу, чтобы ты запомнила меня вот так… Но я не солгал тебе ни в одном слове. Я до безумия хочу, чтобы ты стала моей женой. Но если кто-то узнает, что ты из Советов… даже я не смогу защитить тебя, если ты не будешь носить польское имя. Никому из Советов нет и не будет места в Польше[115]! Я понимаю, почему ты защищаешь свою страну, но признай! — снова настаивал Войтек упрямо. — Признай, что режим Советов похож на нацистский, что он тоже построен на крови и страхе, что между Сталиным и Гитлером…

Лена резко встала с места, не желая больше слушать этот ужасный поклеп на свою страну. Она верила всем сердцем — нет, она знала, что это невозможно, что это грубая ложь, чтобы восстановить против Советского Союза союзников. Очередной поклеп, который возводят на ее страну, чтобы выставить в черном цвете. Но ставить рядом ее страну и рейх… Это просто немыслимо и возмутительно!

— Наверное, поэтому ты так спелась с немцем!

Лена резко обернулась к Войтеку, услышав эти слова, готовая нападать в ответ. Напомнить поляку про раздел Чехословакии? Или про военное вторжение Польши в ее страну двадцать лет назад, когда молодое государство Советов только становилось на ноги? Но Войтек потупил взгляд, словно стыдясь своих слов, и она промолчала, не желая очередной ссоры.

— Мне очень жаль, что так выходит, — глухо сказал Войтек. — Никогда в жизни я б не оставил тебя, будь все иначе. Но я не могу… я просто не могу! Я нужен Польше сейчас! У меня был мучительный выбор между тобой и моей страной, и ты помогла мне его сделать сейчас. Я должен быть там, в Польше, когда власть рейха падет, а это случится в Варшаве, судя по последним вестям, очень скоро.

— Тогда просто проведи меня в Польшу, прошу тебя, просто переведи через границу в Советы, а дальше я сама проберусь домой, — попросила Лена, распознав нотки сомнения и сожаления в его голосе. — Помоги мне уйти из Германии!

— Поверь, Лена, я не могу поступить иначе, — произнес Войтек странным тоном и, видя, что так и не сумел убедить ее, добавил уже резче и злее: — Я не возьму тебя с собой! Я могу это сделать только под своим именем. Это так! Я не хочу видеть, как с тобой случится… Потому если так желаешь, можешь идти одна. Но я бы не советовал. Это точно самоубийство. И я ни за что не поведу тебя на него по своей воле.

Они оба понимали, что перейти в одиночку границу для нее было также равносильно самоубийству. Она еще могла бы попасть в Польшу каким-то образом, но дальше без помощи Войтека ей было не обойтись. Без знания языка и местности она ни за что бы не пересекла страну. И оба понимали, что она в тупике сейчас.

«Что я буду делать здесь? Где мне здесь укрыться? Как я буду здесь одна?» — мелькнуло в голове Лены горькое осознание. У нее на руках только кенкарта, райспасс и несколько продовольственных карточек. Ведь все марки Войтек забрал себе, потратив часть на ее спасение из плена. Она никого не знает в Германии, ей не к кому обратиться за помощью.

А потом вспомнила слова Рихарда про игрушечного медвежонка и про записку с адресом в Берлине, и снова вспыхнула надежда, что все-таки найдется для нее безопасное место. Рихард не только обеспечил ее документами и деньгами, но и позаботился о том, чтобы ей было куда идти в случае опасности. И тут же снова заныло сердце.

Рихард, мой дорогой, мой милый, мое сердце… Ты обещал защитить меня, и ты сделал это. Даже после своей гибели ты сумел помочь мне. Словно предвидел эти страшные дни, когда я останусь одна, без тебя…

Лена почувствовала острое разочарование, едва Войтек, пряча взгляд, признался, что сжег бумажку с берлинским адресом тогда же, когда забрал из «опеля» сверток с документами. Обсуждать им больше было нечего. Единственное, что мог пообещать Войтек, это спросить у Штефана, быть может, Лена может остаться на одной из конспиративных квартир в Дрездене. Но она услышала в его голосе неуверенность и поняла, что вряд ли ей стоить ждать помощи от поляков. Что ж, ей не было резона корить их за это — поляки и так многое сделали для нее. Теперь настала очередь позаботиться о себе самой. Раз она твердо решила, что не хочет быть под защитой Войтека.

Слезы. Это было самым верным способом добиться чего-то от мужчины, не выносящего женских слез. Но глаза Лены по-прежнему были подобны пустыне — пересохшие, без единой капли влаги. Только камень в груди, мешающий сделать полный вдох. Мешающий жить. Наверное, поэтому Войтек остался глух к ее просьбе изменить решение. Она видела по его глазам, что бесполезно его просить, и смирилась.

В ту ночь Лене не спалось из мыслей, которые кружились и кружились в голове в бесконечном фуэте. И как обычно бывало, она сдалась, не в силах успокоиться, и по давно заведенной привычке она поднялась с матраса, чтобы начать экзерсис. В этот раз Лена нарочно убыстряла темп, обгоняя музыку, которая звучала в голове, усложняла элементы и увеличивала амплитуду. Подъемы, плие, повороты, прыжки, вращения. Раз за разом. Быстрее. Шире. Резче. Пока усталость и ставшая слабее ноющая боль в ноге не заставили упасть на матрас, тяжело дыша. И тогда Лене захотелось вдруг плакать. Ведь в последние моменты вместе с неслышной музыкой ворвались нежеланные воспоминания, которые все еще вспарывали душу острыми когтями. Звуки Шопена, пальцы, бегающие по клавишам, взгляд голубых глаз и широкая улыбка, от которой замирало сердце.

Неужели это все? Неужели больше никогда она не увидит его лицо, не услышит его голос, не почувствует прикосновение рук? Неужели он действительно мертв?

Слезы как обычно застряли комком в груди, раздавливая пониманием тяжести потери. Но как бы Лена ни пыталась, не шли из глаз, не желали облегчить ее состояние. Задыхалась, стонала, кричала вполголоса, чтобы не услышали соседи Гизбрехтов, стискивая подушку и зажимая уголок зубами, но не плакала. Не могла. Так и лежала, даже когда затихла, выбившись из сил, слушая, как замедляется бешеный ритм сердца, и наблюдая в оконце под потолком, как светлеет луна на небе, и исчезают в утренней дымке звезды.

А утром решение вдруг нашло Лену само. Словно кто-то свыше принял решение. Кристль спустилась не одна в подвал, принеся скудный завтра как обычно. За ней шел грузно Людо, нахмурив лоб. Его появление удивило Лену — тот давно не приходил к своей бывшей пациентке, как только счел, что она полностью поборола инфекцию и встала на ноги. Немцы были настолько серьезны и сосредоточенны, что Лена даже испугалась, что что-то случилось.

— Я подслушала вашу ссору и потому говорила с Войтеком, — произнесла без хождения вокруг да около Кристль. — Он бросает тебя здесь. Чего еще можно было ожидать от поляка?

Людо кашлянул, выказывая молчаливо свое недовольство последним словам, и его жена поспешила продолжить:

— Мы знаем, что тебе некуда идти. И что ты не сможешь вернуться домой без помощи со стороны. Поляки не помогут тебе, деточка. Наоборот — ты рискуешь в Польше не меньше, чем здесь, в Германии, поверь. Ты многого не знаешь и не понимаешь. Мы жили в Данциге бок о бок с поляками, когда город перешел к Польше, мы знаем как никто…

Людо предупредительно взглянул на жену, все также молча и при этом весьма красноречиво, и Кристль переменила тему:

— Мы пожилые люди. Ты знаешь, что у нас никого не осталось рядом. Наш младший сын погиб на фронте, а старший — в лагере как коммунист. И мы… мы не знаем, когда он вернется, и произойдет ли это вообще. Нам очень нужна твоя помощь, Лена. Но если ты откажешься, если ты решишь, что не желаешь подвергать себя такой опасности, мы поймем с Людо. Сейчас каждому свою бы жизнь сохранить, что уж тут говорить о других. Нам становится все тяжелее и тяжелее содержать этот дом, следить за аптекой здесь, во Фрайтале, и хозяйством, а еще ездить в Дрезден. Да, мы закрыли бизнес в городе и квартиры друзей, за которыми присматриваем, пока они не вернутся, но проверять имущество просто необходимо сейчас. Мало ли что можно случиться. Ты могла бы остаться здесь, с Людо и со мной, пока… пока все не решится окончательно, — осторожно обошла в словах Кристль тот острый угол преткновений, который неизменно возник бы между ними при обсуждении финала войны, которую рейх вел против всего мира. А потом поспешила добавить. — Мы не хотим, чтобы ты принимала решение из чувства долга по отношению к нам, Лена. Ты нам ничего не должна. Помощь тебе — это самое малое, что мы могли бы сделать, это наш христианский долг, за который не должно быть возврата. Все во Фрайтале знают, что мы переехали в Германию из Данцига. Никто не удивится, что у нас появится родственница со славянским акцентом. Так ты сможешь использовать свои документы и зарегистрироваться на бирже труда, чтобы получать карточки. Как Хелена Хертц. Тем более, что тот, кто делал тебе документы, предусмотрел даже то, как объяснить твой акцент. Все будет официально. И тебе не придется больше прятаться в подвале, где уже становится слишком холодно…

Кристль замолчала, словно собиралась с мыслями и искала очередные доводы для убеждения Лены. Но эти доводы были совершенно не нужны сейчас. Лена не была глупой, она прекрасно понимала, что это самый лучший, если не единственный выход в том положении, в котором она оказалась.

— Прежде, чем ты что-то скажешь, — вдруг вступил в разговор Людо, молча до этого момента набивавший трубку табаком. — Мы должны рассказать еще кое о чем…