На осколках разбитых надежд

Глава 58

— …Засыпай, мое дитя, спи сладко, овечки по небу гуляют… звездочки-овечки…

Ей было снова пять с половиной лет. У нее очень болело горло из-за кашля, разрывающего грудь при каждом приступе. Жар пожирал тело, делал его таким слабым, что даже открыть глаза казалось неимоверно сложным из-за тяжести ресниц. Поэтому нежный мамин голос был ориентиром в окружающей ее темноте. Ласковые мамины руки гладили по лицу, шее и груди, принося облегчение.

— …Месяц их пасет на темном небе… спи, мое дитя, засыпай…

А потом вдруг в голове мелькнуло осознание, что ей уже не пять лет, и приступ гриппа, едва не убивший ее в малолетстве, остался в прошлом. Как и мама с ее ласковыми руками и нежным голосом, певшим эту немецкую колыбельную, которую в семье передавали из поколения в поколение. Ее никак не могло быть в настоящем, которое вторглось в сознание сладким запахом цветущего сада, щебетом птиц и ярким солнечным светом, ударившим в глаза, едва только Лена подняла веки. Не было привычного уже отголоска артиллерийских разрывов и запаха гари от пожаров, полыхающих в округе, и это тут же показалось странным и настораживающим.

— Ты проснулась, моя деточка! — раздался тут же голос радостной Кристль, и Лена поняла, что это вовсе не мама пела эту старую немецкую колыбельную, а немка, сидящая у ее постели сейчас. — Хочешь пить? Сейчас-сейчас!

— Почему так… тихо? — наконец нашла после долгих раздумий нужное слово Лена. Она уже успела заметить, что лежит на устроенной наспех постели в гостиной первого этажа. А еще заметила распахнутые настежь окна в палисадник, где непривычно громко чирикали птицы, которых она не видела с зимы. Когда стало сложно с продовольствием у местных жителей, голуби и воробьи исчезли с улиц Фрайталя, как когда-то в Минске.

— Все закончилось, деточка! — широко улыбнулась Кристль, сжимая радостно ее руки. — Все! Война закончилась!

Война закончилась!

Эти несколько слов отдались песней внутри слабого тела. Забилось сердце сильнее, разгоняя кровь под бледной кожей. И захотелось тут же плакать — одновременно и от радости, и от очередного осознания горьких потерь, что случились за эти годы. Но слез, к ее удивлению, не было как когда-то давно, когда горе так больно давило на грудь.

— Пей, детка, пей! Это из-за того, что мало воды в организме, — пояснила Кристль, поднося ко рту девушки чашку с водой. — Так Пауль говорит. Вот сейчас он вернется, так обрадуется, что тебе стало лучше!

Как выяснилось позднее, Лена пробыла в лапах болезни больше недели, из которой она почти ничего не помнила. Только обрывки то ли воспоминаний, то ли снов, которые приходили в эти дни. Наподобие тех, в которых Лена снова слышала и обнимала свою погибшую маму. Жадная до новостей и подтверждения, что ей это не снится, что война действительно закончилась, девушка долго не отпускала от себя Кристль, чтобы рассказала детально ей обо всем, что случилось за время, что было пропущено Леной.

Немке не нравилось вспоминать о том, как русские вошли на Егерштрассе, потому говорила она скупо и без подробностей, как ни упрашивала ее неоднократно Лена, чтобы впитать в себя все из тех дней и часов.

Сначала звуки боев стали оглушительно громкими, несмотря на толстые стены подвала. Было невыносимо страшно. Особенно после того, как один из домов напротив сложился, как карточный домик, после попадания снаряда из танка, въехавшего на улицу. Все потому, что из чердака этого дома вели огонь немецкие солдаты, следуя последнему приказу Геббельса: «До последнего солдата!» Недавно редкие оставшиеся на Егерштрассе жители, работающие сейчас в группах по разбору завалов и развалин домов, нашли вход в такой же подвал, как был в их доме. И тех несчастных, некогда укрывавшихся в нем.

Этот случай тут же отозвался в Лене отголоском. Но это ощущение ей не понравилось, потому она постаралась позабыть об этом. Впитывая жадно моменты, которые пропустила из-за болезни и которыми не смогла насладиться в полной мере, как мечтала когда-то.

— Все вдруг резко стихло, — рассказывала тихо немка. — Даже казалось, что оглохла. А потом в дверь подвала постучали громко, требуя открыть. Было страшно и в то же время уже все равно, что будет дальше. Когда я открыла, спустились четыре русских с автоматами. И они не были похожи на узкоглазых варваров, как писали в газетах и рассказывал нам пастор. Знаешь, я думала, что ты похожа на нас, потому что наполовину немка. Не верила тебе. А эти русские… Я бы никогда не отличила их от нас, будь они не в форме Советов. Русские проверили, что ни оружия, ни немецких солдат в подвале нет, и ушли. Я сидела и ждала, что они вернутся и убьют нас всех. Из-за того, что мы немцы. Из-за того, что у тебя тиф, а значит, ты — угроза для них.

Лена постаралась не показать обиду при этих словах Кристль, потому что понимала ее опасения. Что еще она могла думать, когда ее же соотечественники без зазрения совести убивали жителей в Минске при малейших признаках болезни?

— А потом они нашли брошенную форму и оружие в нашем сарае и вернулись к нам в дом. Вот тогда-то я поняла, что могу бояться еще больше, чем когда сидела в подвале, — продолжила немка. — Нас спасло только то, что Пауль коммунист и бывший заключенный нацистов. И что ты…

— Русская? — вставила в долгую паузу Кристль с волнением Лена, не понимая до сих пор, что происходит сейчас, после прихода Красной армии в Саксонию.

— Что ты убила немца и не дала ему атаковать русских со второго этажа нашего дома, — напомнила немка о том, что Лене не хотелось бы вспоминать.

Пришлось закрыть глаза в попытке совладать с приступом дурноты, последовавшим за этим воспоминанием перед чернотой, в которую ее погрузила болезнь.

Пауль. Она так и не смогла вспомнить толком, зачем он ушел из подвала в жилые этажи. Может, у них закончилась питьевая вода и припасы после двухдневного сидения в укрытии каменных стен. А может, хотел принести больше одеял Лене, мучившейся то от приступов жара, от которого кругом шла голова, то от дичайшего холода, бьющего тело дрожью. Ей было так плохо, что она даже не сразу заметила его отсутствие. Оказалось, что он ушел из подвала уже полчаса назад, а сразу же после его ухода Кристль показалось, что она слышала какой-то шум наверху. Это мог быть кто угодно — советские солдаты, эсэсовцы, бойцы фольксштурма или просто мародеры, забравшиеся в дом, пользуясь ситуацией. Но каждый из них был угрозой для Пауля, за судьбу которого так переживала Кристль.

Лена знала, что умрет. От тифа не было лекарства. Один из ее дедушек умер от этой заразной болезни когда-то на фронте дореволюционной войны с немцами. Ей уже было нечего терять. Поэтому она собрала остатки сил и оттолкнулась от матраса, чтобы медленными маленькими шажками подняться наверх по лестнице на первый этаж, а потом и на второй, откуда услышала чужие шаги. Соображала ли она тогда ясно, или все-таки болезнь затуманила ее сознание, Лена не могла ответить даже сейчас, спустя время. И как вообще ее, больную и такую слабую от жара, отпустила Кристль из подвала. Но одно она знала точно — она должна была попытаться хоть что-то сделать.

Пауля Лена нашла в коридоре возле одной из комнат второго этажа. Он лежал без движения на полу, его короткостриженая голова была в крови, и Лена решила, что он мертв. Того, кто сделал это, она обнаружила сразу же, когда заглянула в комнату, прислонившись к косяку двери из-за слабости в ногах. Благо, на Егерштрассе, громыхая гусеницами по каменной мостовой и урча двигателем, въезжали танки, и этот грохот заглушал любые другие звуки.

Грязный от каменной крошки и пыли сине-серый мундир со знакомыми петлицами. Растрепанные светлые волосы. Широкие плечи и сильные руки с кольцом на мизинце. Это был Рихард…

…и пальцы на рукояти люгера ослабили хватку. И забылся даже убитый Пауль, лежащий за ее спиной. Она не думала, каким образом в доме на Егерштрассе оказался Рихард. Даже мысли не мелькнуло в голове. Сначала захлестнула радость, что он жив, что судьба сохранила его в этой безумной круговерти войны. Если бы она не была так слаба, она бы рванулась к нему, к этому окну, у которого устраивался немец, занимая удобную позицию и сигнализируя о готовности кому-то невидимому ей на противоположной стороне улицы. А потом радость улетучилась, словно кто-то сдул ее одним махом, как сдувают пышную голову белого одуванчика.

Он был здесь не ради нее. Он был здесь потому, что его проклятый фюрер приказал сражаться до последнего патрона. Этими воззваниями был увешан весь Фрайталь. «Умри, но не сдайся русскому варвару!», «Борьба до последней капли крови!», «Нация должна сражаться до последнего немца» и другие призывы на плакатах, последние из которых были расклеены в Дрездене и предместьях, когда в самом Берлине уже шли уличные бои. Хотя сам фюрер предпочел поступить иначе — как ходили слухи этот «упырь», как называла его Кристль в последние месяцы, умер.

Он был готов убивать. Устроился комфортнее на своей позиции после сигнала, который подал на противоположную сторону улицы. Палец на спусковом крючке автомата. Цепкий взгляд, направленный в начало улицы, откуда он ждал прихода солдат в организованную ловушку. Готовый убивать даже сейчас, когда до поражения оставались считанные часы или даже минуты, а рейх уже лежал в руинах, лишившись своего кровожадного лидера.

Лена услышала грохот и лязг танков, въезжающих на улицу, который отозвался в ней памятью о том, как когда-то видела нацистские танки в Минске. Застрекотала автоматная очередь где-то вдалеке. На Егерштрассе медленно входили советские солдаты. Прямо под пули, которые вот-вот польются на них смертельным свинцом, забирая жизни в последние дни войны.

Она всегда боялась именно этого момента. Мгновения, когда ей придется выбирать — позволить ему убивать дальше или остановить его. Быть свидетелем смертей ее соотечественников от его руки или пролить его собственную кровь.

Лена помнила каждое слово из его проклятого интервью в журнале. Каждое из них горело в ней огнем, прожигая до самых внутренностей. Пистолет стал невыносимо тяжелым в руке, когда она сжала сильнее пальцы, боясь выронить его. Звук передернутого затвора и перехода патрона в ствол показался оглушающим, несмотря на шум вокруг.

…Я хочу быть твоим мужем. Хочу, чтобы у нас был дом, где всегда будет светло и уютно. Хочу иметь двух детей с твоими большими глазами — мальчика и девочку…

Так он сказал когда-то. И до сих пор сражается за эту проклятую страну, которая уничтожила это будущее без жалости, искалечив ее тело и разбив ей сердце.

И в то же время Лена смотрела на его светлые немытые волосы, на широкие плечи, обтянутые сукном серо-синего мундира, и видела его совсем иным — таким, каким он был с ней. С обворожительной улыбкой на губах, со светящимися от нежности глазами.

Он мог быть другим. Возможно, этот другой сумеет остановиться сейчас, осознав, что все кончено. Что еще можно поступить иначе. И остановит эту страшную череду смертей.

— Рихард! — рванулась обеспокоенно Лена в постели, и Кристль тут же поспешила успокоить ее, как делали это не раз прежде во время приступов галлюцинаций из-за болезни, когда тиф показывал ей совсем другую картинку, в которой она убивала совсем другого человека.

— Нет! Это был не он! Слышишь? Не он, Ленхен!

Да, теперь она вспомнила, с трудом воскрешая в дымке воспоминаний лицо немца. Это был не Рихард, которого Лена до того дня видела в каждом светловолосом немце. Это был Дитцль, сосед Гизбрехтов, каким-то чудом вернувшийся во Фрайталь, видимо, оставив свое зенитное орудие разбитым где-то в восточных землях Германии. Он с удивлением уставился на нее, чуть расслабившись, когда узнал.

— А, Хертц! Ленхе сказала, что ты убежала из Фрайталя. А ты, наверное, пряталась, как крыса, вместе с этим «красным» ублюдком Гизбрехтов. Где вы его укрывали? Старая сука! Надо было тогда отправить и стариков вслед за их старшим…

Шум от продвигающегося по улице танка усилился, и Дитцль отвернулся от нее, чтобы снова устроиться на своей позиции.

— Пожалуйста, остановитесь! — проговорила Лена, прислоняясь к стене. Слабость постепенно забирала свое, и она начинала бояться, что не сумеет остановить его вовремя. — Здесь в подвалах люди — ваши соседи. Они погибнут, если…

— Умереть за Гитлера — славная смерть! — отрезал решительно Дитцль, поджимая губы. С противоположной стороны улицы застрекотали автоматные очереди. Сообщники Дитцля вступили в бой со своих позиций, и тут же по ним прилетел такой удар, что, казалось, земля вздрогнула, а за ней и стены дома. Посыпалась побелка с потолка, поднялась кирпичная пыль, забивая легкие и затрудняя без того слабое дыхание.

— Это бессмысленно. Все кончено. Войне конец! Гитлеру конец! Довольно! — сделала в короткой паузе уличного боя последнюю попытку Лена, вспоминая малышей соседа, за которыми наблюдала когда-то через окно. Ради них давая последний шанс немцу опустить оружие и сохранить свою жизнь. Потому что она твердо знала, что убьет его сейчас, если он не откажется от своего замысла. Лена отчетливо вспомнила, как Дитцль сидел здесь в кухне когда-то и хвастал Кристль итогами «охоты» на сбежавших пленных. И своим выстрелом, отнявшим чью-то из них жизнь. Она больше не позволит ему убивать.

— Безмозглая дрянь! Неблагодарная сучка! — прошипел, повернувшись вполоборота к ней, Дитцль, одновременно наблюдая за происходящим за окном. — Пошла обратно в свою дыру, откуда выползла сейчас! Я всегда знал, что фюрер не прав в отношении вас, славянских немцев. Ты — не арийка и никогда ей не будешь!

— Да, я никогда не буду арийкой, — согласилась она с ним. — Потому что я — русская! Слышишь, ты, нацистский ублюдок?! Я — русская!

Дитцль повернулся к ней, когда она произнесла последние фразы на русском языке, и Лена улыбнулась, заметив в глубине его взгляда не только потрясение, но и мимолетную крупицу страха. А потом его лицо исказила волна ненависти. Такой злобной ненависти, что будь она осязаемой, то сбила бы непременно с силой Лену с ног, оглушая, как делает это штормовая волна в море. И она подняла руку с пистолетом и выстрелила в него раз, потом другой, на какие-то секунды опережая автоматную очередь. При этом не удержалась на ногах из-за отдачи пистолета в слабой руке и упала, больно ударившись спиной о пол.

Это падение спасло ее. Автоматные пули впились в стену прямо над головой, обдавая кирпичной пылью. А затем буквально спустя какие-то мгновения оглушительно грохнуло танковым ударом, отчего домик задрожал, будто от испуга, а оконное стекло разлетелось осколками, накрывая хрупкими, но такими опасными иглами. Большая часть пришлась на Дитцля, неподвижно лежащего у окна, но были и такие, что впились в правую лодыжку Лены острыми мелкими шипами. Сил дотянуться до осколков и извлечь из ноги уже не осталось. Как и откатиться прочь с опасного места, столь открытого, когда часть стены не выдержала и обвалилась вниз, открывая взгляду Лены часть Егерштрассе. Она увидела, как в туманной завесе пыли и дыма бегут по улице короткими перебежками от одного укрытия до другого солдаты, пригибаясь под непрерывным автоматным огнем из домов напротив. Она узнала их сразу же — по цвету гимнастерок и бушлатов, по треугольным пилоткам и шапкам-кубанкам, и сердце встрепенулось в слабом теле с силой, удивившей ее сейчас.

Она ждала их так долго. И вот они были здесь. Они пришли! Как и обещал Капитан, когда-то оставивший ее на заднем дворе этого дома ждать их прихода.

— У тебя было оружие, Лена! — странным тоном произнесла Кристль, вырывая Лену этими словами из водоворота воспоминаний. — Столько времени! Ты скрывала это от нас с Людо! Ничего не сказала! Знаешь, чем могло это обернуться для нас всех, если бы кто-то узнал, что ты хранишь пистолет?!

На какие-то мгновения Лене стало стыдно, что утаила от Гизбрехтов оружие. Но, с другой стороны, разве не верна поговорка: «Меньше знаешь — крепче спишь»? Неизвестно, позволил бы ей Людо оставить пистолет, который оказался небесполезным в итоге. Поэтому она решила промолчать, не зная, что ответить Кристль на ее упреки, и просто закрыла глаза, чувствуя, как навалилась вдруг усталость. Перед глазами тут же встала недавняя картинка воспоминаний — алые пятна крови на грязном полотне серо-синего мундира, и Лена поспешила вернуться к расспросам:

— Где сейчас войска? Что происходит в городе? Так непривычно тихо за окном…

Было действительно тихо в сравнении с артиллерийской канонадой предыдущих дней, которые она успела запомнить. И это делало все происходящее сейчас похожим на какой-то странный сон. Как пояснила Кристль, на Егерштрассе не было расквартировано бойцов и офицеров советских войск, освободивших Дрезден и его окрестности прямо в день капитуляции нацистской армии. Они разместились ближе к центру городка, где уже работала новая администрация под строгим контролем военной комендатуры Дрездена, и заняли при этом преимущественно нежилые здания — закрытых школ и технического училища.

— Я почти не знаю новостей, — призналась Кристль. — Наш дом был под карантином несколько дней, как русские обнаружили, что ты больна тифом. Но, может, это к лучшему. К нам никого не подселили из офицеров, как знакомым в центре, и у нас нет немецких жильцов из числа тех, кто потерял жилище во время боев за город. Да и вряд ли мы бы сумели разместить их здесь — второй этаж частично разрушен, всем бы пришлось ютиться на первом, как нам сейчас.

Лена так надеялась увидеть солдат Красной Армии, услышать русскую речь, которую не слышала столько времени. Без этого все казалось лишь затянувшимся сном и только. И Кристль разгадала ее острое разочарование тут же.

— Они не ушли, не переживай. Пауль говорит, в Дрездене их даже больше, чем немцев. Еще успеешь с ними встретиться, — с какой-то ноткой горечи добавила немка.

— Спасибо, что снова ухаживала за мной, — тронула Лена ее за руку, отвлекая от неприятных мыслей. — Что снова спасла меня. Как раньше.

— В основном, все взял на себя Пауль в этот раз, — мягко и аккуратно, чтобы не смутить девушку еще больше, призналась Кристль. — Сам он переболел тифом еще в лагере. Поэтому ему была не страшна болезнь. А еще он чувствует себя виноватым, что принес к нам в дом. Ему следовало самому сжечь свою старую одежду, но он думал, что холод убил всех насекомых. Ему очень жаль, что так случилось, поверь. А меня он допустил к тебе только, когда убедился, что это безопасно.

— Я думала, я умру, — призналась еле слышно Лена, снова ощущая тот липкий страх, который ощутила, когда Пауль сказал, что она больна тифом.

Умереть, когда до долгожданного конца войны осталось так мало. Умереть и так и не увидеть никогда больше мирного ясного неба. Не увидеть Рихарда. Его голубые глаза, полные нежности, и мягкую улыбку.

Времени. Ей безумно хотелось больше времени. Без войны, которая длилась настолько долго, что казалось, она никогда не закончится. Хотелось мирных дней и месяцев. Похожих на те, что когда-то были в Орт-ауф-Заале. Когда они сумели на короткие часы оставить войну за порогом их настоящего, и были только мужчиной и женщиной, погруженными с головой лишь в чувства друг к другу и в счастье, которое дарила эта любовь.

Время рядом с ним. Истинное сокровище, которого она так жаждала.

— О, это настоящее чудо, что ты осталась с нами! Я положила тебе под подушку пуговицу и ворсинки от щетки трубочиста, чтобы они принесли тебе удачу, как делали это раньше. И молилась о тебе, — призналась Кристль, нежно гладя ее ладонь. — Знаешь, я ошибалась. Я думала, что русские могут только мстить нам. Но они… Тебя спас русский доктор. У них есть лекарство от тифа, представляешь? И от многого другого. Есть и прививка от тифа, как рассказал русский доктор Паулю![198] Люди научились за время войны не только убивать, но и спасать жизни. Людо был бы рад узнать, что теперь есть лекарства, которые могут лечить даже туберкулез!

Лене даже и в голову не пришло, что ее, соотечественницу, мог бы не спасти советский врач. Поэтому она не сразу поняла истинный смысл, скрывающийся в речи Кристль. Как не удивилась и тому, что находится по-прежнему в доме на Егерштрассе, а не в больнице под наблюдением, куда должна была попасть как тяжелобольная. И Кристль, и Пауль скрывали истинную причину так долго, как могли, рассказывая Лене о многом, что происходило в первые недели мира.

О том, как быстро русские организовали расчистку города и окрестностей от трупов и других следов войны. О том, что до сих пор не работает ни канализация, ни водоснабжение, а кое-где даже нет электричества до сих пор. Поэтому раз в два дня привозят во Фрайталь бочки с питьевой водой, и всем приходится набирать ее в канистры, ведра и огромные бидоны, как в старые добрые времена. До сих пор остро стоит вопрос с продовольствием, но русские умудрились и здесь удивить местных, наладив подвоз и выдачу запасов со складов по талонам, и при этом паек был даже выше, чем тот, что получали в последние месяцы рейха.

Лена узнала от Гизбрехтов о бригадах разборов развалин из числа женщин и подростков, которые разбирали развалины домов, чтобы получить целый кирпич, пригодный для последующего строительства. Одна из таких бригад через несколько дней после того, как Лене стало лучше, раскопала дверь в подвал дома на Каролиенштрассе в Дрездене, за которой окажется несколько десятков трупов жителей дома, задохнувшихся от нехватки воздуха. В самом дальнем закоулке этого подвального помещения нашли тело Матиаса Мардерблата, убитого выстрелом в голову. Его убийца — шупо в черной форме со значками отличника службы и партийными отличиями, пережил свою жертву всего лишь на несколько часов в ночь бомбардировки Дрездена и умер долго и мучительно в отличие от своей жертвы.

— Я похороню его сам, — решительно заявил Пауль, привезший тело Матиаса из Дрездена в ручной тележке. Об этой находке в доме на Егерштрассе узнали совершенно случайно, когда в очередной раз, следуя просьбе женщин, немец побывал в городе на Каролиенштрассе и нашел на развалинах дома записку с информацией о находке в подвале и о том, где можно найти тела, пока их не погребли в общей могиле.

— Вам не стоит видеть, какой он сейчас, — добавил Пауль. — Помните его тем мальчиком, которым знали когда-то. Потом, когда можно будет без опаски выходить из дома, я отведу вас к его могиле, чтобы вы оставили на нем камешек. Знаете этот еврейский обычай? Мне рассказали о нем в лагере. Камешек — как знак, что вы помните о мертвеце в могиле, как кусочек вашего чувства к нему.

А вот тело Эдны так и не нашли. Она словно растворилась в зареве огня, что полыхал в дни той ужасной бомбардировки Дрездена. Но Кристль запретила писать ее имя на табличке на могиле, где погребли ее брата. Как и имена остальных членов семьи Мардерблат.

— Мы не знаем доподлинно, жива она или нет. Как не знаем этого и о других членах ее семьи.

— Мама, это пустые надежды, — уверял ее Пауль. Лена слышала через стену, как они ссорятся, и жалела о своей слабости, которая все еще держала ее прикованной к постели, а значит, мешала поддержать Кристль в этом споре. — Ты не знаешь, что творили в лагерях. Если их увезли тогда в лагерь, похожий на Аушвиц, то… Господин Мардерблат и его супруга были слишком старыми. В их возрасте в лагере не проходили сортировку!

— Не хочу об этом слышать! — отрезала немка в ответ на это. — Пока мы не знаем точно, мы не будем никого хоронить раньше времени из тех, кого потеряли во время войны.

— Это ведь Вилли, да? Ты сейчас не Мардерблатах так печешься, а о нем, о Вилльяме! Ты все еще ждешь, что он объявится, да? А он умер там, в России, слышишь? Сдох, потому что был нацистским ублюдком!

— Прошу тебя, — произнесла Кристль таким слабым голосом, что Лене захотелось встать с постели, пройти в кухню и обнять ее, защищая от нападок Пауля. Она понимала его чувства и его ненависть к брату, но их нужно было выплескивать именно на младшего брата, а не мать.

— Я запрещаю тебе подавать о нем сведения на розыск в русском плену, — холодно произнес Пауль, и Лена замерла при этих словах, гадая, верно ли поняла их. Неужели действительно немцам можно обратиться с запросом о том, не находится ли их родственник в советском плену? Она помнила списки, которые зачитывал по радио представитель «Свободной Германии». Значит, есть возможность подать на такой розыск в советской администрации города? «Полагаю, что господин майор либо на небесах, либо в плену русских варваров». Так сказал тогда тот механик-дезертир. И значит, есть шанс найти весточку о Рихарде. Неважно, сколько времени это займет.

— И Лене скажи, что этого делать нельзя, — словно в ответ на ее мысли произнес Пауль за стеной в кухне. — Надеюсь, ты не проговорилась ей о такой возможности? Нам нельзя никак обращать ненужное внимание на себя русских. Поэтому брат-нацист, и уже тем более, связь с «Соколом Гитлера» должны остаться там, где они сейчас — в прошлом.

— Ты несправедлив, ты многого не понимаешь…

— Это ты не понимаешь того, что происходит сейчас. У нас есть крыша над головой. У нас есть еда, а у Лены есть лекарства. Мы живы, мы не пострадали, мы не под подозрением у русских, как некоторые наши соседи. Я могу получить должность в администрации. А знаешь, почему русские так благосклонны ко мне? Потому что они понимают, через что мне пришлось пройти при проклятых нацистах. Потому что я коммунист, и они доверяют мне. Не разрушьте всего этого. Следующий лагерь я просто не переживу, мама! Я хочу уже нормальной жизни, понимаешь? Мне страшно, мама. Страшно, что все вернется. Что мои кошмары станут явью. И этот страх настолько силен, что порой я иногда жалею, что Лена не умерла…

Это было настолько неожиданно слышать, и настолько почему-то больно, что у Лены даже дыхание перехватило от этих слов.

— Ты ведь так не думаешь на самом деле, Паульхен, — словно с ребенком говорила, мягко и тихо сказала Кристль. — Иначе не старался бы так спасти ее.

— Она нас всех погубит, мама, — глухо ответил Пауль. — Если она не послушается нас, она нас всех погубит. Русские не спустят нам этого. Самое ненавистное для них — предательство, обман их доверия. Поэтому они так особенно жестоки к своим же. Помнишь, что я рассказывал? Что я видел по пути домой? — Пауль помолчал немного, словно давая Лене время тщательно обдумать все, что он говорил, а потом добавил. — Я просил тебя поговорить с Леной раньше. У тебя почти не осталось времени. Сегодня после обеда к нам заглянет доктор. Он хочет убедиться, что болезнь прошла и не оставила последствий для нее. Я должен знать, что Лена примет все как должно.

Сердце колотилось, как бешеное, от волнения. Лене даже казалось, что Кристль, скользнувшая через порог комнаты с подносом в руках, услышит этот стук и разгадает, что Лена вовсе не спит, как притворялась. И тогда она поймет, что было без особого труда слышно каждое слово, произнесенное в кухне за стеной, пока варился обед для больной.

— Просыпайся, деточка, время обедать, — мягко пропела Кристль, улыбаясь тепло Лене. — Я сварила тебе бульон, Ленхен. Мяса нет, но Паулю повезло получить от русских пару банок американской тушенки. Знаешь, он у нас с тобой с особыми документами. Как пострадавший от нацистов. И к нему особое отношение у русских. И он разыскал своих товарищей по партии, представляешь? Кто-то их них сумел хорошо притвориться перед нацистами и не попасться им в лапы. Они мечтают, чтобы им позволили вернуть партию[199], и чтобы наконец-то в Германии в правительстве были коммунисты. Совсем как в Союзе.

— Что происходит, Кристль? — перебила ее Лена, так и не тронув тарелку с ароматным бульоном, которую немка поставила перед ней на подносе. Волнение не давало покоя, оттого и решилась сразу в омут с головой, не откладывая. — Я слышала ваш разговор с Паулем в кухне. О чем ты должна поговорить со мной?

У немки тут же сделалось такое лицо, словно она вот-вот встанет и уйдет, лишь бы не вести разговор дальше. И Лена поняла, что хорошего дальше ждать не следует.

— Скажи мне. Мы столько пережили вместе, — произнесла она тихо. — Ты ведь знаешь, что мне можно рассказать все.

— Ты возненавидишь меня за это и будешь права, — ответила Кристль еле слышно. — Но я хочу сказать, что все, что делаю для тебя — только из лучших побуждений!

«Благими намерениями…» Именно эта фраза пришла на ум Лене и в начале рассказа Кристль, и в его финале. Потому что эти слова были как никакие другие истинны. Даже сейчас, в ее ситуации.

Она немка. Согласно документам и заполненной Гизбрехтами анкете в администрации города она немка по имени, по крови и по происхождению.

Елены Дементьевой не существовало больше. Была лишь Хелена Хертц, в паспорте которой теперь стоял штамп советской администрации, подтверждающий его подлинность.

А чтобы девушка не выдала обман случайным бредом во время болезни, когда разговаривала в мороке с кем-то на русском языке, Гизбрехты не разрешили забрать Лену в госпиталь под наблюдение советских докторов. Пауль в прошлом был врачом, ему не составило труда убедить, что он справится с уходом за больной «кузиной». И он справился — с помощью порошка антибиотика, выданного в госпитале, вытащил Лену из лап болезни.

— Скоро придет доктор из военного госпиталя, чтобы убедиться, что болезнь не оставила последствий. Он просил сообщить, когда у тебя спадет жар. Пауль только вчера оставил ему записку, что температура нормализовалась. Для него ты немка, Лена, понимаешь? И для всех остальных русских здесь ты немка. И так должно остаться. Ради всех нас. Поверь, так будет лучше! Теперь ты — Хелена Хертц, ты моя племянница. Я полюбила тебя как дочь, поверь. И я хочу, чтобы ты была счастлива. А этого не будет, если ты вернешься в Советы. Что ждет тебя там? Ты говорила, что тот оберштурмбаннфюрер объявил тебя предательницей в твоем городе. Русские повесят тебя или расстреляют за это. Пауль рассказывал мне, что они убивают без суда тех русских, кто служил немцам. Он сам видел это, когда уходил из лагеря. Видел, как они расстреливают тех, кто их предал.

— Не надо! — прервала ее Лена. Ей казалось, что они снова вернулись в прежние дни, когда вели бесконечные споры о варварстве и жестокости советских войск, которые ждут Фрайталь и Германию вообще после падения рейха. Она почувствовала себя неимоверно усталой, чтобы продолжать этот разговор. Быть может, позднее, когда она все обдумает лучше, когда у нее будут аргументы для спора с Кристль и возможные варианты, как выбраться из этого положения, в котором оказалась сейчас. Позднее, когда она будет не так слаба.

— Ты говорила, что твоя мама погибла, что там, в России, у тебя никого не осталось. Твой город разрушен, тебе некуда возвращаться. А здесь у тебя есть я и Пауль. И если выжил твой летчик… Он же немец, Ленхен. Русские никогда не позволят вам быть вместе, ты же сама понимаешь это. Но если бы была немкой…

— У меня остался брат!

— Война обездолила многие семьи, — возразила ей Кристль. — Я была бы рада, если бы твой брат выжил. И с радостью приняла бы его. Но мы можем узнать о его судьбе позже. Не сейчас, когда так непонятно, что будет с нами со всеми дальше.

— Я устала. Не хочу больше говорить.

Это было действительно так. Болезнь уходила медленно, словно нехотя выпуская ее из своих объятий. Болезненный жар с головной и мышечной болью ушли, оставив взамен слабость, переменчивость настроения, выборочную потерю памяти и быстро наступающую усталость. А еще отсутствие аппетита и странное равнодушие. Будто болезнь высосала из нее все эмоции и чувства, оставив одну физическую оболочку. Или Лена просто растратила их все в тот первый день, когда пришла в себя и узнала о том, что война наконец закончилась?

Приход доктора затронул что-то такое в Лене, что заставило сердце в который раз затрепетать в груди пойманной в силок птицей. Она видела, что Гизбрехты, вошедшие в комнату вместе с советским офицером, с трудом скрывают свое волнение, которое любой бы, не знающий истинной его причины, принял за тревогу о здоровье родственницы. Может, частично это было и так, но Лена понимала истинную его природу.

Военный врач, представившийся Лене строго по званию и фамилии («майор медицинской службы Куприенко»), был немолод. Седина уже посеребрила его волосы, а лоб избороздили морщины. Он принес с собой смесь запахов: лекарства, воск для сапог и резкий запах одеколона.

Лене безумно хотелось услышать русскую речь. Убедиться, что этот немолодой мужчина в знакомо-незнакомой форме с погонами, которые когда-то были в армии при царизме, как она помнила по старым фотографиям, действительно офицер Красной армии. Что это не какой-то странный сон, который порой приходил прежде ночами, даря бессмысленные надежды. Но она не могла заговорить с ним по-русски, не выдав себя и заодно Гизбрехтов. Только на немецком языке, который доктору был не слишком хорошо знаком, отчего он говорил с жутким акцентом, и ему приходилось иногда использовать термины на латыни, чтобы Пауль мог понять, о чем идет речь.

— Скоро вы сможете встать с постели, — заверил ее доктор. — Через два-три дня. Нам удалось уйти от худшего варианта событий, несмотря на легкую дистрофию. Вы молоды, организм достаточно силен.

— Когда я смогу быть такой, как раньше? — спросила Лена. Она хотела, чтобы доктор задержался подольше. Просто сидел рядом с диваном на стуле, как сидел сейчас. Смотреть на звезды на его погонах. Слышать русский акцент в его речи. Это был первый свободный советский человек, которого она видела за годы, не военнопленный или ост-работник, и она наслаждалась пониманием этого. И была благодарна Кристль за то, что та предложила ему выпить чашечку эрзац-кофе, от которого тот отказался, впрочем. Было заметно, что он торопился вернуться в госпиталь, к своим обязанностям. Или ему просто было не совсем комфортно в доме немца, пусть и коммуниста, и потому он так спешил уйти.

— Мне нужно попасть в Дрезден, доктор, — призналась Лена тихо, чтобы ее слышал только военврач, а не Пауль, сидевший чуть поодаль во время осмотра, чтобы не нарушить интимность и не смутить девушку.

Решение пришло неожиданно быстро. Она наберется сил и поедет в Дрезден в основную комендатуру. Именно там она спросит, что ей следует сделать, чтобы снова стать Еленой Дементьевой. Вернуть не только свое имя, но и прежнюю себя. Об участии в ее жизни семьи Гизбрехт она умолчит, чтобы не навредить им ничем, как того опасается Пауль.

Об остальном — намеках на возможный арест или казнь как предательницы, Лена старалась думать, что это все какое-то недоразумение. Она ведь не предательница. Во всем непременно разберутся, как это произошло с коллегой дяди Паши Соболева, арестованного за пару лет до войны. Они тогда были на даче Соболевых в Дроздах, и мама с тетей Шурой обсуждали шепотом последние новости, стараясь, чтобы Лена, перебирающая крыжовник для компота, не уловила ни слова из их разговора. Но она слышала. Почти каждое слово.

Коллегу дяди Паши увезли из дома рано утром, и по заводу тут же пошли слухи, что он вредитель, враг народа. «Паша ни на секунду не сомневался в том, что это так, — шептала тетя Шура маме. — Его товарищ, преданный коммунист, верный своему слову и товарищу Сталину. Паша был уверен, что во всем разберутся. Писал во все инстанции, что произошла чудовищная ошибка. Так и вышло. Разобрались. Через три недели отпустили». «Павел не побоялся вступиться?» — спросила тогда мама. «Честному человеку нечего бояться», — уверенно ответила тетя Шура. И Лена повторяла сейчас эти слова как заклинание.

Честному человеку нечего бояться. А она честна перед своей страной. Потому что все, что от нее зависело, она сделала. Единственный ее проступок перед страной и народом — любовь к немцу. Но разве за чувства можно карать, если в остальном она чиста?

— Думаю, не раньше, чем через неделю. А если собираетесь в город пешком, не на транспорте, как минимум три недели.

— Это очень долго, — огорчилась Лена, и доктор как-то грустно улыбнулся этой фразе и заверил, что у нее еще впереди много времени. Он подумал немного, а потом предложил ей прийти к госпиталю через полторы недели.

— По вторникам мы отправляем машину на склад в Дрезден. Я могу попросить шофера взять вас с собой. Если вам не будет страшно, — добавил он, аккуратно подбирая слова. — Вы ведь знаете, где госпиталь, верно? Мы занимаем то же здание. Я читал ваше дело. Вы работали когда-то там.

Эти слова ошеломили Лену, и это не укрылось от внимательного взгляда ее собеседника.

— Вы не знали, что в госпитале были дела всех сотрудников? Архив не был уничтожен. Все бумаги остались на полках. Я узнал вас по фото в одной из папок. Немцы — известные аккуратисты. Они собрали максимум информации на каждого, кто работал в госпитале.

— И где сейчас это дело? — не сумела сдержать своего любопытства Лена, стараясь не впадать в панику при мысли о том, что могло быть внутри этой папки.

— Не знаю, фройлян, — ответил как-то холодно врач, чувствуя в ней перемену настроения. — Как и было приказано, мы отдали все дела в комендатуру.

Мысли о содержании бумаг, которые собрали на нее нацисты, Лена постаралась спрятать в том же темном углу своего разума, где под надежным замком прятала мысли о судьбе Рихарда. Они только тревожили раны, мешали набираться сил, которые Лене сейчас были необходимы как никогда. И в этот же темный угол она отправила мысли о будущем, которое ее ждет.

Здесь и сейчас. Старое доброе заклинание, которым она жила во время войны. Уцепиться за настоящее. Задержаться в моменте. Потому что будущее слишком пугающее и слишком туманное, как ночной кошмар, который хочешь сразу прогнать из памяти.

Лена не сумела восстановиться к ближайшему вторнику, как ни пыталась. Доктор обещал ей неделю, но все сложилось гораздо дольше. Сначала она научилась ходить заново по первому этажу, постепенно укрепляя ослабевшие за дни болезни мышцы. Затем ей покорился задний двор и лес за ним, где она любила гулять, несмотря на опасения Кристль, что там ее «непременно подкараулит кто-то из русских солдат и причинит плохое». После Лена стала ходить до центра Фрайталя и обратно. Правда, вместе с Паулем, который поддерживал при необходимости под руку и, как полагала Лена, следил, чтобы она не «натворила глупостей». Потому что в центре Фрайталя были советские солдаты.

Они стояли на карауле у комендатуры и администрации городка, патрулировали станцию, все еще лежащую в руинах, но принимающую поезда, и улочки городка. Они суетились на складах продовольствия, разгружая и загружая грузовики. Или просто прогуливались по центру Фрайталя, наслаждаясь увольнительными и с удовольствием вступая в диалоги с немецкой детворой, которая частенько любила крутиться вокруг них, надеясь на угощение. Или играли в футбол на заднем дворе госпиталя, все еще в бинтах и с перевязями рук, но неутомимо атакующие полусдутый мячик под возбужденные крики болельщиков, которым игра была все еще недоступна.

Когда Лена увидела первый раз советских солдат на площади городка и услышала их речь, она расплакалась. Стояла и плакала, не в силах обуздать нахлынувшие эмоции при звуках родной речи и таких долгожданных лиц.

Русские действительно были здесь, в Германии. Не было больше нацизма и страха, который кровью и потом победили советские войска. Наконец-то наступил мир, который принес с собой аромат первой зелени и цветов и надежду на что-то новое. Надежду на будущее, которое ждало впереди.

Лена осмелилась поехать в Дрезден только еще через неделю. Ей было стыдно, что она обманула Кристль, сказав, что идет в госпиталь поблагодарить врача за свое выздоровление, но поступить иначе она не могла. Больше шанса ускользнуть из дома у нее вряд ли бы представилось, чем тогда, когда Пауль уехал на очередную встречу со своими соратниками по партии.

— Вам повезло. Машина пойдет где-то через полчаса. Куда вы хотите попасть в Дрездене? — только и спросил ее знакомый уже доктор, когда она показалась на пороге его кабинета и напомнила о своей просьбе. — Солдаты не говорят по-немецки. Скажите мне, а я передам им.

Лена не знала, куда ей нужно ехать. Поэтому наугад попросила отвезти ее в центр города. По ее логике военная комендатура должна быть именно в центре, а там ее кто-то сориентирует, как нужно поступить дальше.

В полуторке было двое солдат: водитель-азиат и невысокий сопровождающий-славянин с рябым от оспы лицом. Немку бы, наверное, испугали они своей наружностью, но Лена не была немкой и не думала, что они могут ей чем-то навредить. Поэтому на вопрос военврача, уверена ли она, что готова ехать, ответила коротким кивком.

— Как вы собираетесь вернуться обратно? Господин Гизбрехт поможет вам вернуться? — поинтересовался доктор после того, как устроил Лену в кабине полуторки и захлопнул дверцу автомобиля. И удивленно покачал головой, когда Лена призналась, что не подумала об этом, а Пауль не в курсе ее путешествия в Дрезден.

— Какой-то сюрреализм! — раздраженно бросил он по-русски раздраженным тоном вместо ругательства, а потом сообщил уже на немецком языке, что машина поедет обратно через час, и что ее подберут в той же точке, где она сойдет в Дрездене.

— Навязали нам немку, тыщ майор, — вылезая из кабины, недовольно буркнул побитый оспой солдат, явно раздосадованный тем, что приходится уступить свое место. — А ежели она не будет на месте? Чего делать тогда?

— Поговори мне, Чернов! — одернул его военврач. — Подождете четверть часа, и если не придет, уезжайте.

Он в последний раз повторил Лене инструкции, а потом махнул, мол, езжайте. И Лена снова почему-то расплакалась. Из-за этой доброты советского военврача, из-за его взгляда, которым он проводил отъезжающую машину. Или это было из-за грустной песни, которую завел в дороге узбек, крутя баранку. Или эти слезы были из-за ощущения очередного поворота в судьбе, который вот-вот должен был случиться впереди и который и приятно волновал, и тревожил одновременно. А может, это было потому, что в лицах над воротами советских гимнастерок она все еще не увидела знакомое лицо Коли или темные глаза Коти, как надеялась все эти дни.

Я вернусь, Лена. Я вернусь за вами…

Но больше не было «их», тех, за кем он хотел вернуться. Погибла в поле под Минском маленькая Люша. Умерла в «душегубке» или сраженная пулей палача Татьяна Георгиевна. Не было больше «их».

И Лены Дементьевой тоже больше не было, как получалось…

И она плакала и плакала на пути в Дрезден под звуки заунывной песни узбека-водителя, увозившего ее в разрушенный до основания город. Сжимая пуговицу трубочиста, которую по привычке захватила «на счастье».