На осколках разбитых надежд

Глава 28

— Я не понимаю, — проговорила Лена, услышав незнакомое имя. Хотя каким-то чутьем вдруг догадалась, что скрыто за этими словами.

Этот внезапный отъезд в Берлин. Фотосъемка на фоне светлой плитки стены над камином. Причем, не просто съемка — он пару раз поправлял ее, разворачивая лицом к свету. Ее прошлое в оккупированном Минске, когда она была курьером и передавала десятки пустых бланков для документов, сразу же подсказало ответ.

Лена не ошиблась. Не отрывая взгляда от дороги, Рихард полез в карман мундира и достал из него документы. Положил их на приборную доску. Лена так и похолодела, когда заметила их. Наверное, другая девушка на ее месте только обрадовалась при виде документов, дающих право на свободное передвижение по стране. Но только не Лена, понимающая, что скрывается за этими бумагами.

Она не знала, какое наказание ждало за подделку документов в Германии, но на оккупированных территориях за это приговаривали к повешению. Правда, сначала выбивали, откуда брались бланки, как подделывались печати, и кому предназначались документы. Первое, что она почувствовала, когда увидела знак рейха на бумагах, был страх за Рихарда. Если когда-то гестапо возьмет того, кто делал эти документы, и выбьет из него имена… —

Еще не так давно в газетах и по радио клеймили позором заговорщиков из Мюнхена, которых даже адвокаты демонстративно отказались защищать в суде, представляя их чудовищами, выступившими против великой Германии. От казни их не спас ни юный возраст, ни арийское происхождение.

— Бедные дети, — качал головой Иоганн после прочтения сообщения о первой казни по вынесенному приговору, когда в феврале гильотинировали брата и сестру Шолль[59]. — Казнены за распространение листовок и надписи против фюрера на домах. Германия начинает пожирать своих детей, и это ужасно!

Биргит же считала совершенно иначе. По ее мнению, наказание было совершенно заслуженным, но вот вину она частично снимала, перекладывая на «проклятых большевиков».

— Русские! — твердила она Урсуле и Айке, когда они в перерыве между работами сидели за столом и пили эрзац-кофе. — Во всем виноваты русские! Если что-то случается, сразу же ищите их и, клянусь Богом, вы их найдете. Так и тут — русский большевик[60] сбил с толку несчастных студентов. Надеюсь, его наконец-таки казнят, да еще пострашней, чем этих Шолль!

И таких, как Биргит, жаждущих чужой крови, слепо верящих в то, что все, что происходит, только на благо великой Германии, было большинство в стране. Оттого и страшным было понимание, что вряд ли защитой будут награды и звание героя Германии, если Рихард попадет под подозрение.

— Хелена Хертц, — произнес резко Рихард, вырывая Лену из тяжелых мыслей. — Родилась в Немецкой Богемии, где и проживала с семьей до аншлюса, оттого и акцент. Чистокровная арийка по отцовской и материнской линии. Дата рождения твоя, но место рождения Рейхенберг. С профессией, правда, было сложновато. Надеюсь, никому не придет в голову проверить твои навыки стенографии и машинописи. Единственное, что осталось…

Он не договорил. Свернул неожиданно на обочину и вышел из машины, чтобы взять с заднего сидения несколько свертков в оберточной бумаге.

— Надеюсь, что угадал с размером. И что тебе понравится. Продавщица сказала, что это неплохой вариант.

В свертках оказались шелковое платье и жакет, в которые Рихард попросил ее переодеться. Лена не стала ему возражать — сменила габардиновое платье с знаком OST на дорогой наряд. Ее прежнее платье Рихард завернул в бумагу и спрятал под сиденьем «опеля». Потом протянул Лене крохотную кожаную сумочку и ажурные перчатки. Единственное, что осталось прежним от ее облика — это старые туфли на низком каблуке. Рихард точно не смог определить размер и решил не рисковать с покупкой обуви.

— Осталось совсем немного, чтобы стать Хеленой Хертц, — сказал он, раскладывая на капоте автомобиля и протягивая ей маленькую жестяную баночку с темной смесью. — Нужно проставить отпечатки пальцев тут и тут, как можно ближе к печати.

— Рихард, я не могу…

— Просто сделай это, — отрывисто приказал он. — Просто сделай то, что я прошу. Хотя бы сейчас!

Он по-прежнему был напряжен, и Лена не стала спорить. Рихард помог проставить ей отпечатки пальцев в кенкарте[61], вытер тщательно ее пальцы платком, который достал из кармана, а коробочку выбросил в кусты на обочине. Затем он помог ей занять место пассажира, и они снова тронулись в путь.

— Что ты делаешь? — только и спросила тихо Лена, не понимая толком, что происходит. — Куда мы едем и зачем?

— Я же сказал тебе — хочу показать мою Тюрингию, — ответил Рихард, словно это объясняло тот огромный риск, на который они шли вдвоем сейчас.

Дорога оказалась недолгой. Спустя час или более пейзаж за окном автомобиля сменился. Все реже попадались просторные поля, замелькали темные и густые леса по обочинам. То ли Рихард намеренно объезжал деревни и городишки, то ли их действительно в этой стороне было мало, но попадались только единицы.

А потом открытое пространство равнин сменилось холмами, покрытыми изумрудной зеленью травы и лесов. Изредка блестела водная гладь пруда в первых лучах восходящего солнца. Показались темные вершины гор, казалось, верхушками упирающихся прямо в пушистые белые облака. Но больше всего Лену поразили цветущие луга на фоне этих великанов. Это было невероятно красиво — горы вдали, светлеющее рассветом голубое небо, а под небом зеленое пространство, сплошь усыпанное яркими звездами соцветий диких нарциссов.

Рихард, заметив восторг Лены, остановил автомобиль и пригласил ее выйти, чтобы подольше насладиться этим видом. Даже воздух показался ей здесь совсем другим, не таким, как в Розенбурге. Хотелось вдохнуть его полной грудью, распахнуть руки и упасть в траву, как когда-то в детстве, забывая обо всем вокруг. Она обернулась к Рихарду, курившему у автомобиля неподалеку, чтобы посмотреть, разделяет ли он ее чувства. Но он смотрел вовсе не на окружающую его красоту. Он смотрел именно на Лену и улыбался уголками губ ее восторгу.

— Это моя земля, — произнес он мягко. — Жаль, что я не могу показать тебе то, что обещал. Ни Веймара, ни Эрфурта. Но зато я покажу тебе нечто особенное. Часть меня.

Лена не совсем поняла, что он имел в виду, но переспрашивать не стала.

— Так красиво! Впервые вижу столько нарциссов! У нас они растут только на клумбах, — проговорила она, обрадовавшись, что он заговорил с ней совсем другим тоном — мягче и спокойнее. — А я так и не сказала тебе спасибо за цветы…

При этих словах Рихард снова почему-то замкнулся. На его лицо набежала тень. Он отбросил окурок в сторону и заявил, что пора ехать. Лена не стала возражать, удивленная такой переменой, и весь оставшийся путь гадала, что могло быть причиной его дурного настроения.

Лене казалось, что конечной точкой их путешествия, станет небольшая деревушка, уютно расположившаяся на склоне одного из холмов, покрытым густым лесом. Эти места казались сошедшими со страниц сказки, которые она читала в Розенбурге — темно-зеленые своды хвойных пород, окружающие со всех сторон, красная черепица крыш, фахверковые стены домов, резные ставни окон и двери с причудливыми деталями. Когда автомобиль осторожно ехал по узким улочкам, создавалось ощущение, что время повернулось вспять, и сейчас вовсе не весна 1943 года, а средние века, когда предки Рихарда носили латы и рыцарские шпоры. Но яркие полотна нацистских флагов, реющие на ветру на зданиях небольшой площади, тут же напомнили о настоящем — о недавнем Дне Фюрера, например.

— Это местечко Орт-ауф-Заале, — пояснил Рихард, пока «опель» ехал по каменной мостовой к зданию с кованой вывеской, обозначающей гостиницу. — В средние века оно могло называться городом и активно развивалось, потому что стояло на речном пути. Но со временем оно потеряло былое значение. Особенно когда решили перенести резиденцию ближе к Веймару в низине и построили Розенбург, разрушив старый замок.

— Замок? — переспросила Лена, постепенно догадываясь, какому роду принадлежал этот замок. Ведь над дверью старинного здания гостиницы в камне был вырезан герб фон Ренбеков. И во флюгере, что крутился на высокой башне ратуши, тоже были отражены основные его детали — крылья грифона и меч.

— Именно отсюда и пошел род фон Ренбек, — пояснил Рихард. — Когда еще в двенадцатом веке один из моих предков построил небольшую башню, чтобы контролировать реку.

— Контролировать реку? — переспросила Лена, полагая, что неверно поняла его.

— Именно, — широко вдруг улыбнулся Рихард. — Разве я не говорил тебе, что фон Ренбеки были еще те разбойники? Брали дань с каждого, кто проплывал по этой реке. Отбирали то, что понравится. Вот что было в основании рода. Грабеж и разбой.

При этих словах в голове Лены возникли воспоминании о реквизиции, которые проводил отдел Ротбауэра в Минске. Столько времени прошло, а ничего не меняется. Сильный грабит слабого, наживая при этом свое богатство.

Настроение испортилось моментально. Поэтому она попыталась отвлечься и огляделась вокруг, с удивлением подмечая, насколько безлюдным выглядит городок. За все это время они не увидели ни единой живой души, кроме пары солдат на окраине, которые куда-то направлялись из города. Лена тогда еще напряглась невольно, и Рихард положил на какое-то время свою ладонь на ее руки, лежащие на коленях.

— Хелене Хертц нечего бояться, — напомнил он успокаивающе. — Повторяй про себя это, когда видишь солдат или полицейских. Своим страхом ты привлекаешь внимание к себе.

Странно было видеть таким пустынным город. Словно все люди неожиданно вымерли. Правда, Рихард вовсе не выглядел удивленным — он посмотрел на часы на ратуше и сверил со своими наручными.

— Сейчас Светлая неделя, и время службы, — пояснил он Лене. — В Орт-ауф-Заале все население — католики, и все три сотни человек сейчас в церкви. Здесь, в горах, все совсем по-другому, чем в низине. Здесь словно время застыло. Нет, здесь активно пользуют новинки технического прогресса, но…

Его прервал звук колокола, говорящий о том, что служба закончилась. Лена увидела, как двери стоявшего тут же на площади, неподалеку от ратуши, храма распахнулись, и площадь заполнили люди, расходившиеся после мессы по домам. Они были в нарядной одежде — женщины в платьях и шляпках или национальных платьях, мужчины в костюмах с галстуком.

Все, кто проходил мимо Рихарда, кланялись и желали ему «доброго дня в светлый день», при этом все как один называли его господином бароном. Они перебрасывались с ним вежливыми словами о погоде и празднике, или поздравляли сердечно с наградой, которую когда-то тот получил прямо из рук фюрера. И с каждым Рихард был любезен, независимо от возраста или положения — от зажиточного горожанина в костюме до простого фермера, которого выдавал неровный загар в вороте рубахи. На Лену, стоящую поодаль, немцы обращали только вежливо-любопытные взгляды, но неизменно кивали и приподнимали шляпы в знак приветствия. И она невольно подумала при этом — как бы изменилось их отношение, если бы они знали, кого видят сейчас перед собой.

Лене недолго пришлось гадать, кого именно они с Рихардом ждут сейчас. Вскоре из рядов прихожан отделилась худая высокая женщина в шляпке-таблетке, не совсем подходившей цветом под платье, и направилась к гостинице. Девушке эта немка чем-то напомнила Биргит, хотя комплекциями те были абсолютно разными, потому Лена сразу же почувствовала к ней предубеждение. И это чувство только усилилось во время ее разговора с Рихардом.

— Какое счастье видеть вас в Светлый праздник, господин Ритц! — начала немка, от волнения схватив Рихарда за запястья, — Мы неустанно молимся о том, чтобы Господь сохранил вас в это нелегкое для страны время, и ваш визит, как ответ на наши молитвы. Вы, должно быть, устали с дороги? Если погодите половину часа, то мы с Хенриком в момент сервируем завтрак в зале бара. Пошлем за кюре и за старостой, они будут рады увидеть вас.

— Берта, моя дорогая Берта! — расцеловал ее в обе щеки Рихард, и та вспыхнула как помидор от удовольствия. — Я с радостью увижусь с отцом Леонардом и бургомистром, но позднее, вечером, во время праздника. Сейчас я бы хотел отдохнуть с дороги. У меня всего пара дней. И я решил провести их здесь, в усадьбе.

— Ах, я не уверена, что там есть дрова, чтобы натопить котел! — заволновалась немка. — Я пошлю к вам Хенрика, и тот мигом наколет.

— Я все сделаю сам, Берта, не стоит тревожиться на этот счет, — успокоил ее Рихард взглянул на Лену. Немка тоже перевела взгляд и только сейчас заметила ее за «опелем». — Берта, позволь представить тебе Хелену Хертц.

Лена не сразу поняла, что он говорит о ней, и ему пришлось протянуть в ее сторону руку, чтобы подать знак подойти к ним поближе. Представляя Лену, он чуть касался кончиками пальцев ее талии, и это легкое прикосновение не могло не взволновать ее.

— Хелена приехала со мной из Берлина. Я очень хочу показать ей свою родную землю, — произнес Рихард, и выражение лица немки вдруг поменялось. Взгляд стал оценивающим, глаза цепкими. Но только на секунду, после которой немка проговорила вежливо:

— Я рада приветствовать в Орт-ауф-Заале… Фройлян? — в голосе ясно слышался вопрос, словно Берта прощупывала, замужем ли Лена или нет.

— Верно, фройлян Хертц, — повторила Лена, пытаясь привыкнуть к этому имени. Интересно, кто выбирал фамилию для кенкарты? Сам Рихард или так выпало случайно[62]?

— У фройлян акцент не жительницы низины. И на столичный совсем не похож, — вдруг сказала Берта, и Лена через силу улыбнулась вежливо, раздумывая, что ей сказать на это. Но прежде, чем она сумела найти слова для ответа, вмешался Рихард:

— Хелена родилась и выросла в Немецкой Богемии. Наверное, это дает знать о себе славянское соседство.

— О, фройлян, — Берта на глазах переменилась в лице, потянулась к Лене и похлопала ее по руке участливо. — Это счастье, что фюрер вернул Германии эти земли… Ваши родители, должно быть, невероятно рады. Мы читали такие ужасы, как с немцами обращались чехи все это время. Аншлюс — истинное благословение Господне!

— Берта, прости, но я выехал из Берлина ночью и изрядно устал, — прервал ее, мягко улыбаясь в знак извинения, Рихард к облегчению Лены. Она совершенно не знала, что ей нужно было говорить, потому как читала в газетах своей страны когда-то совсем другое по поводу раздела Чехословакии.

Рихард отвел Берту в сторону и стал что-то объяснять ей вполголоса. До Лены лишь изредка долетали слова, и то она улавливала смысл не всех. Потому она перестала прислушиваться вскоре и стала любоваться городской площадью, стараясь не думать о том, как уродует на ее взгляд нацистская символика старинные здания.

Разговор с Рихардом явно огорчил немку. Лена заметила это, когда Берта передавала связку ключей спустя некоторое время. Ее глаза потускнели от разочарования, а с Леной она снова стала холодно-вежливой. Да и Рихард был не в восторге от этой беседы. Лена заметила, что он снова стал напряженно-злым по манере вождения, когда они снова продолжили путь к охотничьей усадьбе фон Ренбек. Несмотря на то, что основную резиденцию семьи перенесли ближе к Веймару, место первого поселения рода покинуто не было. Здесь была заложена усадьба, чтобы наездами навещать этот горный край для охоты на кабанов и оленей.

Дом стоял на небольшой открытой площадке, окруженный соснами и пышными елями с трех сторон, на крутом возвышении над берегом Заале, отчего из окон открывался захватывающий дух вид на горы и изгибы реки, где то и дело играли волны в солнечных лучах. Запах, наполненный ароматом хвои и смолы, буквально кружил голову, отчего хотелось дышать полной грудью, наслаждаясь лесным духом.

Это было удивительное место, и дом только дополнял ощущение погружения в сказку. Усадьба была построена в фахверковом стиле, как и дома в городе — и дом, и две хозяйственные постройки, которые Лена сперва приняла за жилые флигели. Верхний этаж усадебного дома был полностью деревянным, с большим балконом. На окнах — тяжелые ставни, которые Рихард принялся открывать, как только вышел из автомобиля, с резными узорами, немного потрескавшимися из-за давности времени.

— Горячая вода будет только через час-два, когда протопится котел, — произнес Рихард, отвлекая Лену от любования видом, открывающимся перед ней сейчас. Он в этот момент забирал саквояж и холщовую сумку с припасами, чтобы отнести их в дом. — И я не уверен, что здесь найдутся продукты. Последний раз я был здесь четыре года назад. Я собрал кое-что в кухне в Розенбурге, но, если ты захочешь что-то иное, в Орт-ауф-Заале есть лавки, а недалеко от города ферма старого Бруно. Там можно взять молоко, сыр и творог.

— Я не голодна, — отказалась Лена, вспоминая его слова о том, что он ехал всю ночь из Берлина. — Но если ты что-то хочешь…

— Мне хватит того, что есть, — отрезал Рихард, захлопывая дверцу «опеля». — А вечером поедем в город на праздник. Там можно поужинать. Берта выставляет столики на площадь из бара и обслуживает посетителей на площади.

— Не уверена, что меня будут рады видеть, — проговорила Лена с горькой усмешкой, вспоминая странный прием немки, и Рихард, следовавший перед ней к дому, вдруг обернулся к ней и несмело провел ладонью по ее плечу. Хотя она видела по его глазам, что он хотел другого прикосновения.

— Дело не в тебе, Лена, — сказал он. — Берта недовольна мной. Ей не нравится, что я решил поселить тебя здесь, с собой. Она предлагала комнату в гостинице. Но я просто не могу… я вряд ли смогу быть спокойным, если ты будешь далеко от меня. Могу только принести свои извинения за то, что мое решение так отразилось на тебе, но по-другому быть просто не может. Я должен знать, что… что с тобой все в порядке.

Они говорили, словно незнакомцы — вежливо, редко поднимая взгляд друг на друга, и Лена снова не могла не подумать об этом. Но почему-то робела спросить. Да и в Рихарде ясно чувствовалось желание дистанцироваться. И Лена тоже молчала и держалась немного в стороне, пока они каждый занимались своим делом — она ходила по дому, удивляясь его размерам, и открывала окна для того, чтобы проветрить комнаты, а он колол дрова, размашисто и яростно разбивая чурбаки на поленья.

Открывая окна на втором этаже, Лена задержалась немного, чтобы понаблюдать за Рихардом, любуясь его широкоплечей фигурой, и удивилась этой ярости. С каждым взмахом топора она ощущала, как нарастает его злость вместо того, чтобы уйти прочь, уступая место усталости. Неудивительно, что Рихард так задержался, пытаясь безуспешно выплеснуть эмоции за рубкой. Лена уже успела растопить печь и сварить кофе, который нашла среди старых запасов в доме, а стук топора все не утихал. А когда наконец тот замолчал, и Рихард прошел в дом, то даже не взглянул на нее, сидевшую в кухне в ожидании, а скрылся в одной из спален, где оставил свой саквояж. И Лена почувствовала себя безмерно одинокой и несчастной в эту секунду, не понимая, что происходит сейчас.

Внезапно до нее донесся странный треск из спальни Рихарда, и встревоженная Лена поспешила пройти туда. Замерла на пороге, не зная, что ей делать сейчас, когда заметила через распахнутую дверь в ванную комнату причину этого звука. На зеркале над раковиной разбегались во все сторону тонкие лучики трещинок, грозя обрушиться осколками на белый фаянс. На некоторых из них виднелись смазанные пятна крови, при виде которой Лена обеспокоенно замерла на месте.

— Рихард! — воскликнула она потрясенно, заметив его разбитую в кровь руку. — Что случилось? Ты ранен?

Рихард обернулся резко к ней, и Лена ужаснулась тому, что увидела на его лице. Голубые глаза были полны такой муки и острой боли, что в ней тут же вспыхнули отражением те же самые чувства. И тогда Лена внезапно поняла, что было причиной его злости все это время. Словно в голове мозаика сложилась вдруг из разрозненных фактов и картинок.

— Ты знаешь?.. — голос дрогнул, когда она задала этот вопрос. Говорить об этом с Рихардом для нее было невыносимо из-за чувства вины и боли. И страха перед тем, как он может отреагировать на то, что случилось в лесу близ Розенбурга. Лена боялась этой поворотной точки и всячески гнала от себя любые мысли о ней, но она все равно настала.

— Ты ничего не сказала мне, — глухо проговорил Рихард. Он уже не смотрел на нее, когда просто стоял и вытирал полотенцем кровь чересчур сосредоточенно с разбитых костяшек. И это хладнокровие пугало. — Все это время молчала. Почему?

Лена услышала в его голосе что-то такое, что зацепило ее острым крючком и распороло сердце надвое. Ей хотелось, чтобы время повернулось вспять, и ничего этого не было — ни боли, ни обиды, ни разочарования, ни откровений, которые грозили разрушить единственное ценное, что у нее было сейчас.

Кто рассказал ему? Иоганн? И когда успел? Или это Руди, слепо обожающий своего кумира? И если это был Руди, что именно было рассказано? От этого так много зависело, и она не могла не спросить об этом.

— Мама, — коротко бросил Рихард, обматывая кровоточащую руку полотенцем. Уголок его рта дернулся нервно, следом нервно шевельнулся желвак на щеке. — Я телефонировал в Нойехальм из Берлина. Не мог не поговорить с матерью. И в разговоре она мельком упомянула, что в доме все хорошо, кроме инцидента с русской работницей.

Он помолчал немного, отвел на мгновение взгляд в сторону, а потом продолжил, снова глядя Лене в глаза:

— Я надеялся, что она скажет что-то другое. Все что угодно, но только не это. «Это не обсуждают в приличном разговоре, — рассказывала она. — Но, похоже, что у русских подобные инциденты становятся закономерностью. Сначала Катерина, а теперь…»

Лена закрыла глаза, чтобы не видеть лицо Рихарда в конце рассказа, когда его голос вдруг стал неожиданно хриплым. Она даже представить не могла, что он почувствовал в тот момент, когда разговаривал с баронессой. Если бы она могла, она бы отдала все, чтобы вернуть время вспять и не ходить на Вальдштрассе. Но она торопилась оставить записку для связного Войтека…

— Прости меня. Я понимаю, что злишься на меня…

Рихард вдруг бросил полотенце и налетел на нее так неожиданно, что она не успела опомнится. Сжал больно плечи, когда уставился на нее сверху вниз с такой яростью, что она невольно испугалась. Впервые за последнее время испугалась, что он может причинить ей боль. Но Рихард понял по побледневшему лицу Лены, что пугает ее, и тут же отпустил, подняв руки вверх, показывая, что не хочет причинить ей вреда.

— Я злюсь не на тебя, — произнес он как можно мягче, но в голосе все равно слышалась злость, Лена отчетливо распознала ее. — Я безмерно зол на себя, на мир вокруг и на ублюдков, которыми он полон. Я должен был защитить тебя. Думал, что сделал это. Думал, что все предусмотрел. Но не смог…

Рихард вдруг отвернулся от нее и вцепился в раковину с такой силой, что побелели костяшки. Все, что оставалось Лене — это смотреть на его напряженные мышцы. Хотелось подойти к нему, уткнуться лбом в спину, обхватывая руками талию, и попытаться унять эту боль. Как успокоить этим объятием свою собственную, которая снова пробудилась спустя недели. Но Лена не двинулась с места, опасаясь, что он может оттолкнуть ее, не захотеть этого прикосновения, и это разобьет ей сердце.

— Почему ты не сказала мне? — проговорил Рихард так тихо, что она едва услышала его.

— Почему? — переспросила глухо Лена. — Разве такое расскажешь кому-то?

— Кому-то? — с горькой усмешкой произнес он в ответ. — Я думал, что мы давно уже не просто «кто-то» друг другу. Можем говорить откровенно обо всем. В любви не бывает недосказанности или тайн. И делят пополам все — и хорошее, и…

Рихард не договорил. Лена видела, что его скрутило в очередном приступе ярости, и он с трудом сдерживает свои эмоции сейчас.

— Кто это был? Кто-то из городских? С окрестных ферм? Или кто-то из солдат? Как это вообще могло произойти? Кто посмел… в моем владении… — он не договорил и резко поднял голову, чтобы посмотреть на десяток ее отражений в разбитом зеркале. — Это было не в Розенбурге, верно? Никто бы не посмел. Вот оно. Нарушение, о котором говорила мне Биргит. Ты нарушила мой приказ. Кто был с тобой? Айке? Урсула?

Она испуганно взглянула на него при упоминании имени молодой немки, и Рихард успел заметить это в отражении разбитого зеркала.

— Это Урсула, верно? — он обернулся к Лене, чтобы видеть ее лицо лучше. Она поняла, что она неизбежно выдаст правду если не словами, то лицом, потому что помнила, как легко он подчас разгадывал ее мысли. Они оба это знали. Вот и сейчас после коротких реплик, которыми Лена пыталась увести его в сторону от имени Урсулы и не подвести под подозрение никого другого, ему не нужны были другие доказательства, кроме того, что видел в ее глазах. А в его глубинах глаз, тронутых льдом, Лена в свою очередь прочитала жажду крови. Он хотел отмщения, он хотел наказать всех виновных в том, что случилось, и это желание пугало ее с каждой минутой.

— Урсула будет уволена, — в итоге заявил Рихард, обрывая ее попытки увести его в сторону. — Даже если она невиновна, как ты говоришь, это станет хорошим уроком другим. Никто не может нарушать моего приказа.

Лена поняла, что он настроен решительно, и что ей не удастся ничего изменить. Кроме как сказать ему правду о том, что случилось в лесу. Несмотря на свой страх, что в итоге чувства к ней уступят долгу.

— Если я попрошу этого не делать… ради меня…

— Ленхен, — уже намного мягче произнес он, сжимая пальцы в кулак, словно пытаясь совладать со своими эмоциями сейчас. — Я знаю, что часть вины в том, что случилось лежит на Урсуле, что бы ты ни говорила. Я не прощу никому. И определенно найду этого ублюдка… Не понимаю, почему дядя Ханке ничего не сделал.

— Я тебя прошу, не увольняй Урсулу, — повторила Лена, понимая, что оттягивать момент не имеет смысла. — Потому что если ты сделаешь это, она пойдет в полицию и сообщит…

Рихард медленно, без резких движений, шагнул к ней и встал рядом. Заглянул в ее глаза, в которых плескала паника, стараясь успокоить ее своей нежностью.

— Ты не должна бояться, что тебя обвинят в расовом преступлении. Никто не сможет доказать его, не имея никаких серьезных аргументов или улик, — внезапно он помрачнел. — Ленхен, ведь это… ужасное происшествие обошлось… без последствий, верно?

В первые секунды Лены не поняла его, а потом вспыхнула от стыда. С трудом выдержала его прямой взгляд, понимая, что момент истины настал.

— Последствий нет. Я не… нет ребенка, — покачала она головой. — Потому что он… до конца… просто тронул… Он только тронул меня. Там, где… Только пальцами… Как доктор тогда… Он не успел ничего сделать.

А потом словно в прорубь с головой нырнула, когда увидела в его глазах сомнение, слабую надежду и неверие. Для нее это действительно было сродни войти в ледяную воду. Так же похолодело все внутри в ожидании реакции на свои слова. Такие страшные, когда произносишь вслух то, что надежно скрывала все эти недели, пряча в самом темном углу памяти.

— Потому что я убила его.

Лена успела увидеть мимолетную смесь эмоций, мелькнувших на лице Рихарда. Шок, неверие, замешательство сплелись в один клубок. Но потом он совладал с собой и потянулся к ней, желая обнять, но в последний момент вдруг опустил ладони. И Лена поняла все без слов. Убийство немца и надругательство над ее телом не могли не стать тем самым препятствием, которое снова разводило их по разные стороны. Она вспомнила, что Рихард почти не касался ее со вчерашнего дня, и это воспоминание причинило острую боль.

Лене вдруг захотелось оказаться, где угодно, но только не здесь, перед Рихардом. Растаять дымкой, раствориться в воздухе. Не дать ему увидеть свои чувства, чтобы сохранить остатки былой гордости, которой она когда-то пожертвовала. Поэтому она резко развернулась и побежала прочь из комнаты и дальше — через гостиную на крыльцо дома, где чуть не подвернула ногу, оступившись на ступенях.

Рихард нагнал ее почти сразу же, она не успела даже отбежать от дома. Обхватил одной рукой за плечи и с размаху прижал к своему телу, шепча в ухо: «Тише, Ленхен, тише». Но воспоминания о том моменте стали снова такими яркими в эти минуты, что она забилась под его рукой, испугавшись на секунды этой силы. Она вывернулась из-под его руки и обернулась, тяжело дыша. Рихард снова не стал удерживать ее — поднял ладони, демонстрируя, что не станет трогать ее больше.

Но она не хотела больше никуда бежать. Наоборот — только рядом с ним ей было спокойно и хорошо, и поэтому она шагнула неожиданно для самой себя к Рихарду и обняла его. На мгновение он стоял, не шевелясь. И Лене даже показалось, что он сейчас оттолкнет ее. А потом Рихард обхватил ее руками и, уткнувшись подбородком в ее макушку, прижал к себе так крепко, что казалось, вот-вот треснут ее ребра. Но Лена не была против этой силы, не боялась ее как у других мужчин. Она несла с собой защиту и укрытие от всех невзгод и боли.

— Все хорошо, мое сердце, все хорошо, — прошептал Рихард. При звуке его голоса что-то сломалось внутри. Треснуло, как недавно зеркало под ударом его кулака. Наверное, поэтому она последовала его просьбе: «Расскажи мне», которую он произнес хрипло. И ее душа распахнулась, открывая тот самый потайной уголок, в котором Лена надежно спрятала память о том дне. Никому не рассказала в деталях о том, что произошло тогда — ни Войтеку, ни Кате, а ему вдруг открыла все. Начиная от вида шупо, которого запомнила на всю жизнь, до чувства отвращения, ужаса и беспомощности, и о том, как он касался ее, скользнув рукой под юбку. Последний раз, когда ее трогал таким образом посторонний мужчина, был осмотр перед выставлением на рабочую биржу. И это снова воскресило чувство беззащитности и беспомощности, когда чужие пальцы так грубо вторгались в тело.

— Знаешь, я тогда даже подумала, что как же хорошо, что у нас все было… что ты был первым… — сбивчиво сказала Лена, выплескивая из себя всю боль, что копилась неделями. Рихард ничего не сказал в ответ, но она почувствовала телом, как он дернулся от этих слов, будто она ударила его.

А потом в памяти возник звук проломленного черепа и невидящие почти бесцветные глаза шупо на залитом кровью лице, и Лена вдруг разрыдалась, заканчивая свой рассказ. Понимание, что она убила человека, было в этот раз гораздо отчетливее. Словно до этого все было скрыто полупрозрачной вуалью, сейчас безжалостно сдернутой. Но самое страшное для Лены было то, что она знала точно — она бы повторила это снова. Убила бы без особых раздумий и сожалений, защищаясь от насилия.

Прежней девочки не стало. Война переменила ее полностью. Словно вывернула наизнанку. Но от понимания того, что у нее просто не было выбора, легче почему-то не становилось. Она убила человека. И нельзя было сказать, что она сделала это неосознанно.

Этот выплеск эмоций совсем лишил Лену сил. И когда рыдания стали немного тише, Рихард подхватил ее на руки и отнес в дом, где уложил на диване в гостиной. Она сама не ожидала, что так быстро провалится в сон, но это случилось. Когда Лена открыла глаза, уже перевалило далеко за полдень. Она была накрыта вязаным пледом, под головой подушка из соседней спальни, от ткани наволочки которой пахло лавандой.

Рихард сидел за столом и что-то писал, нахмурив лоб. Пока она спала, он сбросил грязную рубашку и переменил майку на свежую, побрился, убрав и так еле заметную щетину с щек, и принял душ. Увидев, что Лена села на диване, он тут же отложил перьевую ручку в сторону и выпрямился.

— Котел нагрелся, и ты можешь принять душ, если хочешь, — предложил он после короткой минуты молчания, когда они смотрели друг на друга, явно не зная с чего начать разговор. И Лена была благодарна за это.

— Что ты пишешь? — спросила она, подтягивая колени к груди.

— То, что ненавижу всей душой — письма семьям, которые потеряли сына или мужа, — сказал он немного смущенно. — Взял за правило еще с Испании. Пишу письма, чтобы смягчить хотя бы немного боль от потери. Некоторые из родственников иногда пишут мне в ответ, и мы поддерживаем связь после. А сейчас пишу… Один из летчиков моей эскадрильи погиб во время моего последнего вылета. Он был хорошим пилотом и офицером, и я думаю, его семье будет важно знать об этом. Он женился только в прошлом году. Осталась маленькая дочка.

Лена отвела взгляд в сторону. Ей не хотелось думать о сослуживцах Рихарда как о обычных людях. К ее счастью, он не стал продолжать, а переменил тему разговора, предложив ей выпить чая.

— Я знаю, ты не любишь кофе. Поэтому прихватил из Розенбурга немного чая из запасов, — говорил Рихард, раздувая огонь в большой чугунной печке. И Лена удивилась тому, что он знал и запомнил такие мелочи о ней.

— Спасибо за то, что написала мне после смерти Людвига, — вдруг вспомнил Рихард. — Мне было очень важно получить от тебя такое письмо.

— Я сочувствую твоей потере друга… — проговорила Лена, невольно делая паузу в конце фразы, и он разгадал с горькой усмешкой то, что она не договорила.

— …Но не сожалеешь о смерти немецкого летчика, — сказал он без эмоций в голосе, словно констатируя факт. — Я хочу, чтобы между нами не было никакой недосказанности, Ленхен. Этот перевод… Это не моя заслуга. Я не просил его. И я бы и дальше остался на Восточном фронте, если бы был такой приказ. Хочу, чтобы ты знала это, и чтобы не было никаких иллюзий по этому поводу. Не стоит приписывать мне то, чего нет.

Что оставалось Лене в этот момент? Только пожать плечами и солгать, что эта мысль даже не приходила ей в голову. Но Рихард все же не поверил ей. Она видела это в его глазах, когда он повернулся к ней от плиты, поставив чайник на горячую конфорку. Некоторое время Рихард смотрел на нее Лену через комнату, словно что-то пытался разглядеть в ней. А затем в одно мгновение пересек разделяющее их расстояние. Запустил пальцы в ее растрепанные после сна волосы, чтобы привлечь к себе, и поцеловать. Она чувствовала, что он изо всех сил сдерживает силу своего желания, пытается быть осторожным, но поцелуй становился все глубже, выпуская на волю накопившуюся за месяцы страсть. И она ответила на этот порыв, с легкостью подавляя слабый отголосок воспоминания о чужих губах и чужих пальцах.

Правда, все же напряглась помимо воли один-единственный раз несколько позднее, когда пальцы Рихарда скользнули вверх по ее ноге, ведь в голове так отчетливо вдруг воскресли совсем другие руки, которые терзали ее когда-то. Рихард замер, почувствовав это, прервал поцелуй, чтобы заглянуть в ее затуманенные желанием глаза.

— Все хорошо? — прошептал он ей, и она не могла не улыбнуться ему в ответ, заталкивая мысленно память о том проклятом дне как можно дальше, чтобы больше никогда не вспоминать.

— Все хорошо, — подтвердила она, целуя его в шею и плечи. И сама подалась навстречу его рукам.

Разумеется, вода в чайнике давно выкипела, когда его наконец сняли с горячей конфорки. Но Лена вовсе не была разочарована, что так и не получила свой чай.

— Хорошо, что успели до того, как он начал пригорать, — усмехнулся Рихард, возвращаясь к Лене под плед. Для того, чтобы устроиться вдвоем, им пришлось практически лечь друг на друга, переплетя ноги, настолько был узким диван. Лена лежала на его груди и слушала мерный ритм сердца, а он гладил ее волосы.

— Почему ты не хотел касаться меня? Это все из-за того, что случилось? Из-за того, что тот… трогал меня? Я теперь кажусь тебе…

Лена не договорила. В который раз за этот день голос дал слабину. Но она не могла не спросить, потому что ей было важно знать ответ. И ощутила, как окаменело его тело в тот же миг.

— Не надо! — проговорил Рихард резко, и Лена не могла не взглянуть на него. На его щеке дернулся желвак, и она поняла, что задела его своими словами. Он вдохнул глубоко, а потом постарался как можно мягче объясниться с ней. — То, что пришлось тебе пережить — ужасно, мое сердце. Я до сих пор… Если это причиняет такую боль мне, то я даже представить себе не могу, что ты чувствовала тогда и чувствуешь сейчас. Теперь я понимаю твой страх передо мной. И почему ты молчала все эти недели. Ты снова стала прежней — запуганной, нервной, тревожной. Как раньше, когда только появилась в Розенбурге. И я не думаю о тебе плохо, Ленхен, вовсе нет. Для меня ничего не изменилось. И думаю, что не изменилось бы, даже если бы все закончилось иначе. Но я не хотел навредить тебе ничем, причинить боль, понимаешь? Или воскресить дурные воспоминания.

— Все наоборот! — проговорила она так быстро, что он улыбнулся этой горячности. — Только ты и сможешь помочь забыть мне… Только с тобой все вокруг другое. С тобой я забываю обо всем. Словно все уходит куда-то… словно войны вовсе нет… Понимаешь?

Несмотря на то, что Рихард улыбался, в его голубых глазах появилась грусть и что-то такое, что встревожило Лену. Он тяжело вздохнул, а потом сказал тихо, гладя ее волосы:

— Чем дольше идет эта война, тем все быстрее мы все теряем человеческий облик. Ты была права. Отношение к русским совершенно другое, чем к французам. Наверное, сыграло свою роль поражение под Сталинградом, но то, что я видел в Крыму… Я никогда прежде не встречал такой жестокости. Признаю, я не верил тебе раньше. Думал, ты нарочно выставляешь немцев чудовищами, потому что моя страна одерживает верх, но… Когда я был в России, я видел отправку людей на работы сюда. Совершенно случайно заметил. Их гнали колонной мимо госпиталя. Как скот. И одна девушка вдруг бросилась под проезжающий мимо грузовик. Предпочла умереть, лишь бы не ехать в Германию, — Рихард помолчал немного, поцеловал ее висок, словно собираясь с силами через это прикосновение, а потом продолжил.

— Эта война всегда была справедливой для меня. После того, что пережила моя страна после заключения позорного мира, после всех потерь, после гибели наших отцов на фронте. Но оккупация должна быть такой, как во Франции, а вовсе не превращаться в кровавый террор, который дурманит разум. И я не могу понять до сих пор, кто виноват в той жестокости, которая творится в России. Потому что это как замкнутый круг — русские партизаны убивают немцев, а мы в свою очередь убиваем русских заложников.

— Разница в том, что партизаны убивают вооруженных врагов. А немцы убивают мирных жителей — женщин и детей. Я видела это в Минске, — сказала Лена, и он не стал возражать ей. Просто отвел взгляд в сторону. Потом снова взглянул на нее, сжав губы.

— Я хочу забыть об этом хотя бы на два дня, Ленхен. Забыть обо всех разногласиях. О том, что у нас разная война. О том, что мы с тобой — противники, и никогда не будет иначе. Я хочу хотя бы на какое-то время получить передышку от смерти, крови и грязи, от всего… Когда ты на фронте, ты думаешь именно об этом. И ненавидишь тех, кто остался в тылу, за то, что они не понимают, что они имеют. Ты когда-то сказала, что у нас есть только настоящее. Давай забудем то, что происходит сейчас где-то за этими горами, там, вдалеке от нас. И сегодня у нас будет свое особенное настоящее, согласна?

Солнце уже медленно опускалось за горы, разливая на небе розовато-красные волны, когда они выехали из усадьбы в город. Сначала Лена переживала, что выглядит неприбранной. Платье совсем измялось, пока она спала, и его пришлось отпаривать, пустив в ванной кипяток из душа. Да и волосы никак не ложились волнами, и ей пришлось подвязать их лентой, как обручем, оставив свободно струиться по плечам.

— Ты невероятно красивая, — сказал ей Рихард, когда Лена, гладя ладонями подол платья в смущении, вышла из спальни. Его глаза светились таким восхищением и гордостью, что ей стало так легко в то же мгновение.

— Ты просто ко мне неравнодушен, — поддела Лена его игриво, и он поймал ее за талию, чтобы коснуться губами ее губ в легком поцелуе.

— Чертовски верно, мое сердце, — прошептал Рихард прямо в ее губы, и ее сердце пустилось вскачь от этого шепота и взгляда, которым он посмотрел на нее.

На площади только-только заканчивали работы к предстоящему празднованию — забивали последние гвозди в дощатый помост для танцев, закрепляли провода с лампочками, расставляли столы и стулья для тех, кто просто пришел понаблюдать и разделить праздник Светлого понедельника с соседями. Поэтому Рихард оставил автомобиль неподалеку от площади и, взяв Лену под руку, повел к храму, грозно возвышающемуся над городком.

— Хочу тебя познакомить кое с кем особенным, — интригующе улыбнулся он.

Лена уже знала, что Орт-ауф-Заале был местом, где прошла большая часть детства Рихарда, пока он не уехал в частную школу. Вокруг местечка было много термальных источников, и Иоганн, когда-то все еще веривший в свое исцеление, проводил здесь много времени. И Рихард с огромным удовольствием составлял ему компанию. Здесь он чувствовал себя свободнее, чем в поместье Розенбург. Здесь он делал многое, что привело бы в ужас баронессу, доведись ей узнать об этом.

— Ты себе не представляешь, сколько у меня было шансов свернуть шею в детстве! — смеялся он, пока вел свой рассказ по дороге в Орт-ауф-Заале из усадьбы. — Мы взрывали патроны от охотничьих ружей в костре. Лазили в горах без снаряжения. Прыгали с вершины водопада в воду, а это на минуточку — около пяти метров высота, не меньше. И именно здесь я собрал и запустил свою первую модель аэроплана. Сейчас, наверное, из нашей банды мало кто остался в городке. Ну, кроме Эдгара Фурмана, полагаю. Он вернулся по комиссии, потеряв руку под Смоленском.

Именно поэтому Лене показалось в те минуты, когда они шли к собору, что Рихард хочет представить ее одному из своих бывших товарищей. Это оказалось совсем не так. Странно, что она не догадалась сама. Наверное, ее мысли были заняты только Рихардом, вернее, тем, каким она увидела его в храме.

Прежде ей никогда не доводилось ни видеть обрядов, ни вообще бывать под сводами церкви. И ей было любопытно взглянуть на все, что окружало ее сейчас. Лена не могла не отметить мастерство, с которой были вырезаны из дерева статуи святых или детали декора, и великолепные краски витражей, через которые солнце последними лучами этого дня окрасило грубые камни храма.

На входе Рихард задержался, чтобы опустить пальцы в сосуд с водой и перекреститься. Они говорили о религии прежде, но видеть своими глазами было совершенно другим. Казалось, даже лицо Рихарда переменилось, когда он ступил под своды огромного собора, сняв фуражку. Оно стало таким серьезно-одухотворенным, что Лена помимо воли залюбовалась им, когда с интересом наблюдала за ним. Но в то же время она снова вдруг подумала о том, насколько они разные, невольно ощущая чуждость тому, что окружало ее сейчас.

— Ритц! Laudetur Jesus Christus!

Лена обернулась и заметила священника, который, припадая на одну ногу, шел по проходу между скамей с мягкой улыбкой. Это был худой старик, ростом доходивший Рихарду едва ли до плеча, отчего тому пришлось согнуть в три погибели, чтобы должным образом поприветствовать его — поцелуем в щеку. Он было коротко стрижен, в темном костюме с белой полосой у самого горла, и Лена подумала, что едва ли признала в нем служителя церкви.

— Во веки веков. Аминь! — откликнулся Рихард, улыбаясь в ответ священнику и задержав дольше положенного ладони на его плечах.

— Мне приятно видеть, что ты держишься веры, Рихард, — улыбнулся еще шире старик, взмахнув руками. Тихо щелкнули при этом деревянные четки, которые он держал в руке, качнулся в воздухе крест. — Сейчас, когда люди забывают о ней, это приятно вдвойне.

— Сегодня на мессу собрались все жители, как я заметил, — заметил Рихард.

— И в Орт-ауф-Заале есть те, которые считают, что храм нужно закрыть, а людям нужна другая вера, — посерьезнел священник. Он понизил голос, чтобы Лена не слышала его слов, но почти каждое слово долетало до ее уха. — Но это произойдет только через мой труп и никак иначе.

Это прозвучало так зловеще, что Лена не могла не вздрогнуть. Или это просто прохладой надвигающегося вечера скользнуло по телу из щели полуприкрытой двери в храм?

— Я вижу, ты не один, Рихард, — напомнил старик, и Рихард посмотрел на Лену, взглядом выражая просьбу подойти. — Берта уже была у меня, и я весьма заинтригован.

— Это Хелена, — представил ее Рихард, и Лена невольно отметила, что больше он ничего не добавил, словно не желал лгать священнику. — Лене, это отец Леонард. Если любовь к небу в моей крови от дяди Ханке, то любовь к музыке именно от этого человека. Когда я услышал впервые Генделя в исполнении отца Леонарда, то захотел так же виртуозно играть на органе. Но пришлось ограничиться фортепьяно.

— Надеюсь, я вложил в тебя не только это, Ритц! — улыбнулся священник. А потом протянул руку для пожатия Лене. Его глаза светились такой добротой, что Лена не могла не ответить на это рукопожатие. — Фройлян любит музыку?

— Вся моя жизнь была когда-то связана именно с ней, — честно ответила она.

— Не надо говорить в прошедшем времени, фройлян, — покачал головой священник. — Верю с трудом, что она исчезла из вашей жизни навсегда. Говорить о чем-то в прошедшем времени — означает гневить Господа. Потому что никто не знает Его планов.

— Наверное, я разочарую вас, но я не верю в Бога, — не могла не сказать Лена откровенно. — Да и как можно поверить в него сейчас?

Священник на это ничего не ответил. Только посмотрел пристально, глаза в глаза, словно пытаясь понять мысли Лены. А потом улыбнулся вежливо и спросил:

— Какая органная музыка нравится фройлян?

— К своему стыду, признаюсь, что еще ни разу не доводилось слушать орган, — ответила смущенно Лена. Словно почувствовав ее растерянность, Рихард протянул руку и переплел свои пальцы с ее тонкими пальцами.

— В таком случае с вашего позволения я выберу сам, — склонил голову отец Леонард и отошел от них.

— Мое сердце, если позволишь, мне нужно кое-что сказать отцу Леонарду, — Рихард поднес руку Лены к губам, поцеловал быстро и поспешил вслед за священником. Лена некоторое время наблюдала за ними обоими. Они говорили о ней. Это было можно понять по тому взгляду, который бросил на нее священник, выслушав Рихарда. Думать о том, что именно сейчас обсуждали немцы, не хотелось. Оставалось надеяться, что Рихард расскажет ей сам, когда завершит разговор. Потому что Лене показался очень странным этот долгий оценивающий взгляд, которым наградил ее отец Леонард, когда удалился из вида по окончании этой короткой беседы.

А вот Рихард выглядел совершенно спокойным и безмятежным. Взял ее за руку, подойдя, и усадил на скамью, выбрав ближайшую. И ладонь ее так и не выпустил из своих пальцев, держал крепко.

— Когда я впервые услышал, как играет отец Леонард, то мне показалось, что весь мир вокруг стал совсем другим. Наверное, это восприятие шестилетнего ребенка, — рассказал Рихард. — Но каждый раз, когда приезжаю сюда, в Орт-ауф-Заале, я прошу его сыграть для меня. Это даже лучше, чем побывать в Берлинской Опере на концерте. Не веришь? Отец Леонард подавал большие надежды, когда учился в Королевской консерватории в Лейпциге.

— Почему он не выбрал музыкальную карьеру? — спросила Лена с интересом. Судьба священника чем-то ей вдруг показалась похожей на ее собственную.

— Война, Ленхен, — ответил Рихард. — Когда началась Мировая война, он пошел на фронт солдатом. Ему было всего двадцать лет.

Значит, сейчас священнику должно быть нет и пятидесяти лет, быстро просчитала в уме Лена. И не могла не посмотреть потрясенно на Рихарда, который наблюдал за ней, словно ожидая ее реакции. Иоганн был старше отца Леонарда, но, если поставить их рядом, могло сложиться впечатление, что последний годится в отцы.

— Он участвовал в «верденской мясорубке»[63], где контуженный попал в плен к французам, — рассказал Лене Рихард. — Трижды его ставили под расстрел, но отменяли тот в последний момент. Отец Леонард ненавидит все, связанное с насилием, не только по призванию и согласно сану. Поэтому новое время в Германии он так и не принял до сих пор. Лишь удаленность Орт-ауф-Заале спасает его от внимания властей. И мы здесь потому, что он единственный, кто может…

Лена невольно вздрогнула, когда открытое пространство храма, отражаясь от стен и высоких сводов крыш, раздались первые звуки органа. Сначала они показались Лене слишком громкими и резкими, но потом спустя какие-то мгновения слух привык к необычному звучанию инструмента, и она поняла, что ей нравится торжественность и плавность мелодии. У нее даже мурашки побежали по телу от странного ощущения, которого вызывала в ней эта музыка. Она взглянула на Рихарда и обнаружила, что он наблюдает за ней с нежной улыбкой, как родители смотрят на ребенка, когда он открывает для себя что-то новое. И улыбнулась ему в ответ, кивнув, что ей нравится.

А Лене действительно нравилось. Она закрыла глаза, чтобы прочувствовать эти величественные звуки и поняла, что эта музыка как никакая другая не подходит под эти стены храма-исполина, поражающего своими размерами. В сравнении с этой громадиной те церкви, что она видела в Москве или Минске, казались хрупкими и грациозными. Храмы здесь выглядели великанами, внушающими трепет своей мощью. И эта музыка как ничто другое подходила к ним.

Они были такими же разными, как она сама и Рихард.

— Бах, — прошептал Рихард, когда воцарилась тишина спустя несколько минут. — «Мы веруем в Бога»…

Только он произнес это, как зазвучала другая мелодия. Игривая, нежная, с мягкими плавными нотками, она удивила Лену. Ей казалось, что органу присущи только строгие величавые звуки, заставляющие душу трепетать под сводами храма. Но эта мелодия была совсем иной. Лене так и виделись пальцы, легко порхающие по клавишам, как крылья бабочки. И ей вдруг представилось, что она вполне могла танцевать под эту мелодию, настолько воздушной она была в сравнении с первой. И снова в голову Лены отчего-то пришли образы ее и Рихарда — сильный и высокий мужчина и хрупкая нежная женщина. Словно этой мелодией отец Леонард показывал их ей в красках.

— А что это за мелодия? — спросила Лена, пользуясь очередной короткой паузой. И поразилась, узнав, что это тоже был Бах и тоже очередной церковный хорал «Десять заповедей». Ей казалось, что церковная музыка должна быть такой, как первая мелодия, а не вызывать в душе радость и легкость, как эта. Но Лена не успела толком обдумать эту мысль, как зазвучала третья мелодия, и она закрыла глаза, как ребенок, предвкушая наслаждение. Пожала мельком ладонь Рихарда и улыбнулась, когда получила ответное пожатие. Эта улыбка вскоре исчезла с ее губ, потому что и в этот раз мелодия переменила характер. Теперь она стала невыразимо печальной плавностью и переливами звуков, и на этот раз образы перед глазами Лены стали совсем другими.

Мама. Совсем такая, какой запомнилась из того последнего дня, когда она уходила на рынок предупредить Якова.

Маленькая Люша с бледным лицом, на котором навсегда застыло удивленно-спокойное выражение. Спящий мертвым сном посреди развороченного взрывами поля ребенок.

Лея, исхудавшая, с большими темными запавшими глазами, совсем непохожая на прежнюю себя. И ее маленький ребенок, которого ей так и не довелось увидеть. Когда он появился на свет раньше положенного срока, то совсем не был похож на пухлощекого младенца, которого держала на руках статуя Богоматери в этом немецком храме. Когда у Леи начались схватки, мама все еще была в шоке. Как казалось тогда Лене — временно. Она лежала в телеге возле тела Люши, словно пытаясь отогреть ее своим теплом или разбудить словами, и не реагировала ни на что другое. Даже на крики и стоны рожающей рядом раньше срока соседки. Лене тогда пришлось одной помогать Лее в тот ужасный момент. Принимать ее не готового к миру ребенка, а потом хоронить его на обочине дороги. Она не вспоминала об этом долгие месяцы, и почему-то именно сейчас музыка воскресила те страшные минуты, полные невыносимого горя и ужаса от того, что случилось.

Война уничтожила это маленькое чудо, так и не успевшее сделать свой первый вдох. Как уничтожила все остальное в жизни Лены. Раздавила, смяла, разбила на осколки…

Словно в калейдоскопе замелькали картинки жизни в оккупации. Затем она снова вернулась в темноту и духоту товарного вагона, который увозил ее сюда, в Германию. А после насилие девочки-подростка в сарае немецкого хутора, виселицы на помосте перед ратушей, пальцы шупо внутри ее тела, вкус крови на своих губах…

Сдавило легкие так, что Лена испугалась на какое-то мгновение, что упадет в обморок сейчас. Открыла глаза, чтобы не видеть больше свое прошлое, и вздрогнула, когда музыка вдруг достигла самого пика, заставляя орган звучать громче прежнего. Встревоженный Рихард склонился к ней, и она отшатнулась испуганно, заметив прежде немецкую форму. Быстро подняла руку и удержала его на расстоянии, положив с силой ладонь на его грудь. Прямо там, где блеснули в свете свечей значки. В том числе и серебряный за ранение, который так встревожил Иоганна, врученный Рихарду за третье по счету ранение.

Прямо под формой, в месте чуть повыше кончиков ее пальцев, прятался неровный шрам. Она заметила эту отметину сегодня, когда лежала на груди Рихарда, слушая, как выравнивается ритм его сердца после пика испытанного наслаждения. Страшный для нее знак, что еще несколько недель назад пуля разорвала его кожу и мышцы. Попади этот маленький кусочек смертоносной стали ниже, он пробил бы Рихарду легкое.

Она не может потерять и его. Никак не может. Он стал не просто близким ей человеком. Он стал частью ее, без которой не будет жизни. Она не могла объяснить это словами, но вдруг твердо поняла. Именно в эти минуты, когда в ней все еще были так живы воспоминания о том, что она уже потеряла…

— Говорят, звуки органа затрагивают самые тайные уголки нашей души, — проговорил Рихард, стирая кончиком большого пальца слезы с щек Лены. — Поэтому некоторые люди плачут, когда слышат их.

Он вдруг нахмурился, когда коснулся ее плеча и обнаружил, что ее трясет мелкой дрожью.

— Ты замерзла, Ленхен? Я говорил, что вечер может быть обманчив. Принести тебе жакет? Я сейчас приду, побудешь пару минут одна?

Лене не хотелось отпускать его. Она до последнего держалась за его пальцы. Словно боялась остаться одна. И он угадал каким-то образом ее ощущения в те минуты — коснулся быстрым поцелуем лба прямо у линии волос, когда уже стоял в проходе, и прошептал: «Я быстро…» И Лена не могла не оглянуться, чтобы посмотреть, как он скрывается за створкой огромной деревянной двери под утихающие звуки органа.

— Вот, возьмите, фройлян, — перед ее лицом вдруг появился белый квадрат платка. Она подняла взгляд и заметила, что рядом с ней стоит в проходе священник. Лена была так погружена в свои переживания, вызванные последней мелодией, что даже не заметила, как он перестал играть и подошел к ней.

— Эта ария Баха всегда вызывает воспоминания о том, что нам дорого, но бренно, — проговорил отец Леонард, возвышаясь над ней. Она с трудом сосредоточилась на его словах, понимая, что перевод некоторых слов незнаком ей. — Вы знаете, как она называется? «Приди, сладкая смерть…» Одна из моих любимых. Заставляет задуматься о главном и самом дорогом.

— Вы прекрасно играли, — проговорила Лена, понимая, что пауза между ними затянулась. Священник улыбнулся ей вежливо в ответ.

— Благодарю, мне очень льстит, что фройлян понравилось мое исполнение. Когда слышишь звучание органа впервые, в него либо влюбляешься, либо… Но мне лично кажется, что в музыке Баха есть некая связь между мирским и духовным. И именно поэтому равнодушных все же меньше, чем тех, кто так тонко чувствует, как вы, фройлян.

Он немного помолчал, наблюдая, как Лена вытирает слезы с лица.

— Нет-нет, оставьте себе, — отказался старик принять обратно платок, когда Лена попыталась вернуть ему обратно тот. А потом с размаху, не давая опомниться, жестко и сухо. — Вы не верите в Бога, но вы не социал-нацистка. Иначе не рассуждали бы так о происходящем в стране. Вы никогда не слышали звучание органа и никогда прежде не были в христианском храме. Я видел, как вы разглядывали эти стены и наблюдали за господином гауптманом. Вы еврейка?