На осколках разбитых надежд

Глава 62

Зачем здесь был этот русский? Что хотел здесь найти?

Эти вопросы все не шли из головы, мешая спокойному сну. Странно, он выматывался каждый день в хлопотах подготовки к отъезду настолько, что падал в постель каждый вечер без сил. Падал, но не засыпал. Бессонница стала привычной спутницей последних дней. Рихард был раздражен не только потому, что она не давала полноценного отдыха, мешая восстановлению, и не только потому, что во снах можно было уйти от реальности. Бессонница приводила с собой неизменных спутников — тягостные размышления и безжалостное сожаление, которые терзали и терзали его до самого рассвета. И тогда он поднялся со смятой постели и ушел на озеро встречать первые часы очередного летнего дня, заполненного суматохой и волнениями о транспорте. Не его волнениями. Его не особо волновало, что именно удастся вывезти из Германии. Судьба нажитых богатств фон Ренбек, за исключением фамильных и памятных предметов, которые передавались из поколения в поколение, его сейчас совсем не трогала. Если бы не желание поддержать Адель в ее стремлении спасти от русских как можно больше имущества, он бы, наверное, вообще не занимался этим. Потому что в голове неустанно в числе прочих крутилась мысль, что все это должно стать расплатой. И то — этого не хватит, чтобы полностью рассчитаться по счетам, которые предъявят сейчас после поражения Германии.

Иногда Рихард завидовал целеустремленности Адели и ее жизнерадостности. Он успел позабыть, какой напористой и упрямой она могла быть, если чего-то желала. Именно это и позволило ей добиться разрешения на въезд в Германию в первые же две недели, как американцы заняли Тюрингию. И надо отдать должное — ее приезд и пребывание рядом с ним давали сейчас какие-никакие силы жить дальше, когда все было кончено не только со страной, но и с ним самим.

Рихард не ожидал, что останется в живых после покидания машины над Одером. Чисто инстинктивно среагировало тело, когда душа замолчала, смирившись с неизбежным. Руки и ноги действовали совершенно по наитию, выполняя то, что отложилось уже куда-то подсознательно за годы войны в небе. Он даже не помнил, как это произошло. Только-только был в воздухе, а затем картинка сменилась на зелень весеннего леса перед глазами, а в теле уже разливалась боль от левого плеча по спине до бедра, захватывая все больше и больше и вытесняя любые другие мысли, кроме как о том, чтобы прекратить это мучение.

Он расстегнул ремни и попытался сгруппироваться, чтобы упасть с высоты ветвей, в которых запутался его парашют, да так, чтобы боль ударила как можно слабее. Но все-таки не сумел этого сделать. Видимо, все же расстояние показалось ошибочно небольшим, потому что от удара об землю боль оказалась настолько острой, что Рихард потерял сознание и пришел в себя только в сумерках. Каждое движение рукой причиняло невыносимую боль, но пальцами шевелить удавалось, из чего он заключил, что кости были целы. Но попытка подняться на ноги, во время которой он неловко задел поврежденные плечо и руку, снова выбила его из сознания от болевого шока на долгие часы.

В следующий раз Рихард пришел в себя уже на рассвете. Каждая минута была на счету. Он ясно и без особых для того усилий слышал фронт, который все приближался к нему, угрожая пленом. А в плен он определенно не желал попасть, памятуя о жестокости русских по слухам, которые передавали друг другу в немецких войсках. Вполне ожидаемой, на взгляд Рихарда, если вспомнить все, что он видел, когда воевал в Крыму.

«Вы слышали, что сказано: «око за око и зуб за зуб»…[207]

Нужно было идти. Каждая минута грозила опасностью столкнуться с солдатами Красной Армии. Поэтому Рихард соорудил что-то наподобие поддерживающей повязки для своей руки из грязного шарфа, чтобы не тревожить лишний раз поврежденную сторону, и с трудом поднялся на ноги.

Сначала было сложно. Кружилась первое время голова от слабости. А еще он никак не мог сообразить, в какую сторону ему следует направиться сейчас, чтобы не угодить к русским. Казалось по раскатам, фронт окружал его со всех сторон, что было невозможным, и эти мысли вносили сумятицу в и без того замутненное сознание.

Весь прежний мир вокруг в одно мгновение перестал существовать и обезлюдел на километры вокруг. Грунтовая дорога, по которой Рихард выбрался из леса, была совершенно пустой. Высокое хмурое небо, затянутое темным дымом от пожарища где-то неподалеку, тоже хранило удивительную пустоту, словно во всем мире закончились самолеты, и война шла исключительно на земле. А может, так и было, учитывая тот дефицит летчиков и машин, что сложился в рейхе к этому дню…

Рихард часто уставал, и ему приходилось усаживаться на обочине дороги, чтобы набраться сил для дальнейшего пути. Последнее из окрестных местечек, что он знал сейчас как ориентир — это был Нойцелле, городок, который он запомнил по башням католического аббатства с высоты полета. Судя по циферблату часов, стекло которых треснуло от удара, он был в пути уже около восьми часов, а значит, скоро должен был показаться городок Бесков. Должен был, но его все не было — только зелень лесов и лугов, грунт дороги и синева неба, отражающаяся в ровной глади небольших озер, которые Рихард проходил.

Может, ему просто казалось, что он проходил километры, невольно пришло в голову Рихарду. А на самом деле, он еле-еле миновал треть пути до Бескова. А может, он вообще шел не в ту сторону, и на самом деле направлялся к восточной границе Германии прямо в руки к русским. Никто бы не смог ему подсказать, а компас он потерял при падении и так не сумел найти, как ни старался.

На закате Рихарду посчастливилось выйти на один из окрестных хуторов, в котором его встретил пожилой немец. Предыдущие встреченные хозяйства были пусты — владельцы либо оставили их и направились на запад, убегая от войны и от русских, войска которых неутомимо приближались, угрожая раскатами орудий, либо были мертвы, что было гораздо страшнее.

Рихард не раз видел смерть. Она была верной спутницей войны, поэтому он постепенно приучил себя к ней. Но были смерти, которые выбивали из этого неестественного состояния отстраненности. Например, смерть Гриши, которую он никак не мог забыть с тех пор, как память услужливо воскресила этот страшный момент. И он знал, что долго не сможет вычеркнуть из памяти и те смерти, что увидел в эти последние дни войны. Смерти немецких детей, которых убивали родители перед собственным самоубийством в страхе перед наступлением русских. Это было совершеннейшим безумием, по мнению Рихарда. Но это был их страшный выбор, пусть он и не принимал его той самой частицей души, которая заставляла его всякий переходный момент отходить от края.

Даже падая в пропасть, рейх умудрялся пожирать еще больше жизней… Как ненасытная гидра…

Эти тела, которые Рихард находил в пустых домах хуторов, опустевшее пространство вокруг него, полное только звуками приближающегося поражения от русских, и боль, терзающая при каждом шаге его тело, едва не свели его с ума тогда. Поэтому он неимоверно обрадовался, когда нашел пожилого немца, сидевшего на пороге дома и безмятежно курившего трубку.

— Ты идешь не в ту сторону, — как-то панибратски подтвердил догадки Рихарда усталый и равнодушный ко всему происходящему бауэр. — Чтобы добраться до Бескова, нужно держаться намного севернее. Но смысла в этом нет — русские еще утром перерезали автобан на Берлин.

А на вопрос, где сейчас держат фронт немецкие войска, собеседник Рихарда только обвел рукой все окружающее пространство и рассказал, что в Форсте еще держат оборону, но он не особо уверен. Пару часов назад он встретил госпитальный гужевой караван, и один из возниц крикнул, что русские перешли Шпрее и атаковали Шпремберг. Рихард прекрасно понимал, что означают эти новости. Русские рвались захватить основные автомагистрали, идущие через Котбус, который явно был следующим в их списке. Это были отличные пути, без которых невозможно снабжение войск под Берлином. Надо было отдать должное русским — это была превосходная стратегия, уже явный успех которой сулил им победу в боях за Берлин.

— Тебе нужно в госпиталь, молодой человек. Ты явно ранен — весь в крови, — ткнул трубкой в его сторону невозмутимый бауэр. — Здесь недалеко в Либерозе как раз такой расположился недавно. Если, конечно, не успел снова переехать подальше от русских.

Название местечка было знакомо Рихарду. Насколько он знал, в городке находился замок Либерозе, принадлежавший фон дер Шуленбергам, представители одной ветви которых были недавно казнены как участники июльского заговора прошлого года[208]. Как ни пытался вспомнить Рихард, был ли как-то задет этими обвинениями граф Альбрехт, которому принадлежал замок Либерозе и который был давним знакомцем его семьи, он не смог. В любом случае, стоило испытать этот шанс, который подкинула ему судьба в который раз. Да и не мешало бы показать поврежденную руку докторам в госпитале, так что Рихард с огромной благодарностью принял предложение фермера отвезти его в Либерозе.

В городе, куда отвез его фермер, поставив в бричку такую же усталую и безразличную ко всему, как и он сам, лошадь, Рихарда встретил пустой госпиталь. Из персонала остались только один доктор, седовласый и статный полковник, и пара крепких и плечистых медсестер в возрасте, напомнившие чем-то Рихарду Биргит. Из пациентов в госпитале были только лежачие и тяжелые. Остальных доктор распустил по домам, как он объяснил Рихарду во время осмотра.

— Я решил, что нечего им здесь ждать русских, которые явно не будут к ним милостивы, — говорил оберст-артц, отвлекая тем самым от боли, ставшей острой, как и прежде, когда тело, уже почти свыкшееся с ней, так безжалостно потревожили при осмотре.

— Я служил на Восточном, под Ржевом, знаете где это? Быть может, тот, кто не был на фронте в России, еще питает какие-то иллюзии по поводу будущего, которое нас ждет, когда сюда придут орды русских, но я лично нет. Вам же тоже доводилось служить в России, верно, господин майор? Вы — один из кумиров женской части моего персонала, потому я невольно знаю обо всем из жизни «Сокола Гитлера»… Да-да, так я и думал. Нос сломан. Сейчас мы его вправим аккуратно, чтобы все было совсем как прежде… вот так…

Совсем как прежде уже никогда бы не стало. Так подумал Рихард при этих словах, вспоминая помимо воли стены форта Цинна и то, что пережил в них. Но поправлять доктора не стал, а ужасные воспоминания помогли отвлечься от невероятной по силе боли, когда оберст-артц вправил ему выбитое плечо. Хотя едва-едва удержался в сознании при этом приступе, даже бросило в холодный пот и закружило голову.

— Сейчас станет легче, — легонько сжал здоровое плечо полковник своими неприятно холодными пальцами. — Немного отдохните и уходите отсюда, слышите? Не в Берлин. Туда сейчас дороги нет — русские стремятся замкнуть кольцо вокруг столицы, и скоро они это сделают. Уходите к себе, в Тюрингию. Я слышал, там уже янки. Я думаю, они будут куда добрее к нам, чем русские, а их плен принесет хотя бы надежду на будущее. У русских нас это не ждет. «Око за око», как говорится в Библии. И так и будет. Мы убивали их пленных — живым ломали им руки и ноги, отрезали носы и причинные органы, выкалывали глаза. Нет, не смотрите на меня так… Я лишь наблюдал это все со стороны, но… Это все на мне. Как и смерти тех несчастных раненых русских в моем госпитале под Ржевом. Я должен лечить людей и спасать жизни, а вместо этого я подписывал бумаги о том, чтобы разместить всех раненых в разваленном сарае без крыши и урезать им пайку до минимума. Знаете зачем? Чтобы они поскорее умерли, и мне не пришлось бы излишне хлопотать из-за них. И мне казалось тогда, что я совершаю настоящую милость. Я ведь не убиваю их сразу. Просто естественный отбор и только. Так как думаете, что сделают русские с этими пленными после всего этого? Я не знаю, что были ли эти несчастные на Востоке и что они делали там, но для русских мы все одинаковы. И я готов встретить возмездие за все и разделить с ними их будущую участь. Все равно мне не к кому уходить сейчас. Вся моя семья — мать, жена и три дочери — погибли под бомбами томми и янки в Гамбурге.

— Я мог бы остаться с вами и помочь, когда здесь будет Красная армия, — предложил Рихард. — Мог бы сделать хоть что-то…

— Уже поздно, господин майор, делать что-то, — устало усмехнулся полковник. — Я пробыл на Востоке всю кампанию вплоть до сорок четвертого. Вы — всего несколько месяцев. Моя вина больше вашей, мне и принимать воздаяние. Кроме того, вы сейчас даже стрелять толком не сможете. Только зря погибнете. И тем более… Вам есть к кому возвращаться? Вас кто-то ждет? Родители? Возлюбленная?

— Моя… — столько времени прошло, а горло до сих пор перехватывает при мысли о смерти Лены. Это случилось и сейчас, потому пришлось откашляться прежде, чем продолжить. — Моя любимая погибла в сорок третьем. Осталась только мать. Она серьезно больна, у нее опухоль…

— Значит, идите и будьте с ней, когда все пойдет прахом. Считайте, что этими травмами и ранами вам свыше подарили шанс проводить мать, а ей — спокойный уход в понимании, что ее сын остался жив в этой проклятой войне. Это принесет ей огромную радость в последние часы, я уверен.

Эти слова прозвучали особенно страшно для Рихарда, вспомнившего, какой худой и изможденной была мать в те короткие дни Рождества, которые он провел в замке. Доктор тем временем направился к столу, где взял из стопки лист со штампом медслужбы рейха.

— Я напишу вам справку для эсэсовских патрулей, что вы непригодны к дальнейшей службе из-за травм. Иначе вас даже не будут слушать, если вы попадетесь к ним в руки и повесят как дезертира, несмотря на звание и прочие регалии. Сейчас все буквально помешались…

— Вы не знаете случайно, граф Альбрехт в замке? — спросил Рихард, размышляя о том, что ему делать дальше.

— Вы разве не слышали? Замок Либерозе конфисковали недавно в пользу государства из-за родственной связи графа с казненными преступниками. Старый граф умер еще в январе, как мне рассказали, а где его сын я не имею ни малейшего понятия. Наверное, уже уехал из Германии, как другие разумные люди. Но я слышал, что еще вчера в замке был государственный управляющий, герр Лютце.

Рихарду и в этот раз повезло. Управляющий действительно был в замке, загружая в потрепанный годами грузовик последние ценности, которые планировал увезти из Либерозе перед приходом русских, и Рихард пришел буквально в последние минуты перед выездом.

Граф Альбрехт действительно успел уехать из страны со своей семьей еще в январе, сразу после смерти отца. И насколько было известно Лютце, он был в Швеции в данный момент. Рихард не стал уточнять детали у управляющего, неожиданно смутившегося встречей со знакомым бывшего хозяина замка, а просто попросил подбросить его по возможности до границы с Тюрингией. Тот согласился без лишних разговоров. Правда, ехать Рихарду предстояло в кузове, куда он еле-еле забрался со своей рукой на перевязи, ведь в кабине расположилась семья Лютце.

Сначала дорога была пустой, как и вчера, но спустя время, когда грузовик выехал на шоссе, ведущее к Лейпцигу, стало очевидно, почему местность у Одера была такой безлюдной. Беженцы с тележками, груженными велосипедами и колясками с детьми буквально наводнили обочины. Людей было так много, что Рихарду казалось, широкие людские реки текут вдоль пути, по которому катился их грузовик вслед за небольшим авто, за рулем которого через заднее стекло виднелась аккуратная женская шляпка. Сначала он шокировано, а потом со жгучим стыдом от собственного бессилия изменить что-то наблюдал за этими людскими реками по обе стороны от грузовика. А потом забарабанил ладонью в верх кабины, стараясь не думать о том, как отзывается каждый удар в поврежденном плече и руке.

— Мы должны взять хоть кого-то из этих несчастных, — попросил Рихард Лютце, когда тот остановил грузовик и выглянул из кабины. — Я прошу вас, помогите им.

— В грузовике нет места, — отрезал зло Лютце, старательно не глядя на беженцев, которые замедляли свой и без того медленный ход с надеждой, что им помогут сейчас. — Я не буду ничего выгружать ради… ради…

Рихард был благодарен ему, что он так и не нашел слова. Потому что кровь в нем уже кипела, обещая привычный уже приступ ярости.

— Уберите барахло из грузовика! Хотя бы часть! Я возмещу вам все расходы. Я даю вам слово барона фон Ренбек! У меня все еще есть возможности, — и заметив недоверчивый и ироничный взгляд Лютце, вдруг разволновался, теряя речь. — Я заплачу вам, Лютце. Сколько вы хотите? Назовите цену, и я за… заплачу вам в двойном размере за все, что находится в этом гру… грузовике. Или мы можем до… добраться до моего замка, и вы за… заберете все, на что упадет ва… ваш взгляд. Я отдам ва… вам все, если только вы во… возьмете этих несчастных!

Лютце ненадолго задумался. По его лицу было видно, как напряженно он пытается просчитать все выгоды от этой сделки. Тем временем вокруг них уже собрался кружок усталых и замученных людей — матери с детьми разного возраста, в том числе и совсем младенцами, пара старичков, едва стоящих на ногах у тележки, в которой сидели трое их маленьких внуков. Старушка до боли напоминала Рихарду ту самую берлинку в летах, с которой он когда-то делил бомбоубежище и которая погибла потом под завалами.

— Воробей в руке лучше, чем голубь на крыше, — наконец произнес Лютце, давая этой старой поговоркой ответ на просьбу Рихарда.

И тогда тот решительно снял распятие со своей шеи. Оно было старинным. Фамильная драгоценность, которую когда-то получил при крещении. Рихард знал, что этот крест когда-то носил его отец и погиб с этим распятием на шее. И сердце замирало от боли, когда он отдавал крест в руки Лютце. Но у него больше не было ничего из того, что могло бы прельстить его собеседника. И Рихард мысленно убеждал себя, что это всего лишь дорогая безделушка, что память об отце сохранится в сердце и в добром деле, а не в золоте.

Выкупленного распятием места хватило только пожилой паре с тремя внуками, которых старики каким-то чудом разместили на своих слабых коленях. Они стояли ближе всех к грузовику и выглядели самыми измотанными в сравнении с более молодыми беженцами. Превозмогая боль, Рихарду пришлось самому помогать старикам забраться в машину. А потом он решительно повернулся к женщине с младенцем в руках, сидевшей с усталым и равнодушным лицом в траве на обочине. Остальные, понимая, что места для них нет, направились медленно дальше, а эта, видимо, совсем выбилась сил и смирилась с неизбежным.

— Вставайте, фрау, — протянул ей здоровую руку Рихард, чтобы помочь, и та ошеломленно взглянула на него. И оборвал резко и холодно бурные возмущения Лютце, что больше нет места в машине, а он не намерен ничего убирать из кузова. — Эта молодая фрау поедет вместо меня, Лютце, так что замолчите!

И снова ему предстоял долгий путь пешком, изматывающий и невероятно тяжелый в его состоянии. Рихард не стал идти с остальными беженцами, как другие раненые, которых подмечал иногда среди гражданских. Ему было неловко перед ними и больно, словно это он один виноват в том, что всем этим женщинам, детям и старикам пришлось покинуть свои дома и, бросив прежние жизни, идти буквально в никуда. Поэтому Рихард вскоре свернул с шоссе, чтобы двигаться грунтовыми дорогами через леса, поля и оставленные хутора и деревни, где он останавливался на ночлег в оставленных домах, которые повезло находить целыми, а не сожженными.

Он снова шел по наитию. И когда увидел вдалеке радиомачту Эльстера, не успев обрадоваться, наткнулся на отряд из одиннадцати эсэсовцев. Если бы не его былая слава в рейхе, благодаря которой лицо Рихарда было более-менее известно, как лицо какого-нибудь киноактера второго плана, эта встреча закончилась бы для него плачевно. Вспомнились пара несчастных пехотинцев, на трупы которых с пулями в затылках он вышел случайно. Не спасла бы даже справка из госпиталя. Но эсэсовцам нравилась его близость к фюреру и бесстрашие в небе. Убедившись в том, что «Сокол Гитлера» сейчас действительно не по своей воле не может встать в строй и «до последней пули защищать рейх» и что он вовсе не дезертир, они быстро потеряли к нему всякий интерес, торопясь на восток. Перед расставанием эсэсовцы со злобой в глазах рассказали, что на западе страны фронта больше нет, что фельдмаршал Модель[209] предал рейх, отдав солдатам приказ прекратить сопротивление и разойтись по домам, и что янки уже вовсю хозяйничают уже в окрестностях Лейпцига, встречая сопротивление лишь разрозненных групп. Их отряд предпочел оставить эти земли на «других защитников», а самому направиться на восток, чтобы найти хоть какие-то остатки фронта против Красной армии и принять последние бои.

— Погибать так хотя бы утащив с собой на тот свет пару жидо-коммуняк, — хохотнул один из них, тот, у которого были самые злые и холодные глаза, напомнившие Рихарду надзирателей в форте Цинна. Поэтому Рихард был только рад, когда они быстро распрощались с ним и продолжили свой путь.

Правда, вспомнить о недавней встрече пришлось уже довольно скоро. Когда едва он приблизился к небольшому каменному мосту через Эльбу, кто-то начал стрельбу по нему из винтовки. Это кто-то оказался не таким метким — пули ударились в землю, вздымая облачка пыли, чиркнули по парапету моста, и Рихард успел упасть на землю и перекатиться на обочину в укрытие кустов, едва не потеряв сознание от боли в плече. Он долго не думал, когда достал из кобуры люгер, надеясь, что травма не скажется на его стрельбе. Только о том, что у него всего восемь патронов против этих неизвестных, засевших в засаде у моста. Но когда Рихард, готовый открыть огонь нашел взглядом первую мишень, убрал палец с курка.

— Чертовы идиоты! — заорал Рихард, не сдерживая ярость, вспыхнувшую в крови словно лесной пожар. На голове, которую он едва не прострелил, была темно-синяя кепи гитлерюгендца, а у соседней — темная каска, из-под которой торчали две растрепанные косы. Как он понял, по другую сторону моста в засаде расположились подростки. Он слышал разговоры, что гитлерюгендцы тоже вышли на защиту страны по призыву фюрера, как пожилые немцы фольксштурма, но не верил в это. Кто в здравом уме прикажет детям воевать? Но вот они собственной персоной, вооруженные винтовками и пистолетами, стреляют без разбора в каждого, кто шагнет на этот мост со стороны востока страны. Забыв о том, что к ним спину могут зайти американцы, которые, по слухам были совсем близко.

— Ка… какого дьявола вы де… делаете? Отставить не… немедленно!

В ответ на это выстрели затихли. Послышались шорохи и шепотки, а потом раздался звонкий дрожащий голос, запрашивающий его звание и фамилию. Ему пришлось «сдаться» первым — выпрямиться в полный рост, подняв одну руку с зажатым в ней люгером, чтобы его маленькие противники увидели его форму, поверили ему и показались. Он понимал, что рискует сейчас, но другого выбора не было совсем.

Маленькое воинство, вышедшее из засады, привело Рихарда в ужас и распалило его гнев пуще прежнего. Шестеро мальчиков, самому старшему из которых было четырнадцать, а младшему одиннадцать (причем, он недавно плакал, судя по следам на грязной мордашке), и две девочки лет пятнадцати. Дети, оставленные удерживать этот мост недавно встреченными на выезде из городка эсэсовцами. Вот они, «другие защитники земель рейха»!

— Разойтись по домам, — приказал Рихард резко, когда выслушал это объяснение. — Спрячьте оружие, но только подальше от своих домов, и разойдитесь по домам.

— Мы получили приказ защищать свою страну, — возразил ему самый старший мальчик, на форме которого было больше всего нашивок и значков. Отличник службы, привыкший быть самим первым во всем. Слепо верящий в своего кумира, пославшего его на верную смерть. — Фюрер хочет…

— По… послушай меня, — сжал его плечо, наверное, сильнее, чем следовало Рихард, отчего мальчик поморщился невольно. Он снова терял способность излагать свои мысли гладко и ровно и злился на себя за это. — Я по… понимаю, сейчас называют пре… преступлением говорить та…кое, но… все кончено. Русские стоят под Пот… Потсдамом, и чтобы мы ни де… лали, они возьмут Бе… Берлин еще до конца ме… месяца в самом лучшем случае. Американцы уже под Лейп… цигом. Весь запад страны пал. Армии там… там больше нет. Фельдмаршал Мо… Модель распустил ее…

— Фюрер расстреляет его за это предательство, когда узнает! — упрямо заявил это маленький вожак.

— Фюрер не сможет уже этого сделать. Но у вас действительно есть долг перед Германией. И этот долг огромнее намного, чем тот, что вы хотите отдать сейчас, — его удивлению, слова вдруг стали литься рекой, как раньше. Видимо, настолько было велико его желание убедить этих детей разойтись по домам и не делать никаких самоубийственных глупостей.

— И какой же это долг? — недоверчиво спросил его собеседник.

Но Рихард не стал сразу отвечать на этот вопрос. Его интересовало, есть ли у этого мальчика родные в Эльстере. Оказалось, что мальчика звали Клаус Шнитке, он, как и остальные, родом из городка и окрестностей, что его отец был призван буквально год назад и погиб в России в 1944 году, а дома осталась мама и маленький шестилетний брат.

— Твой долг — не умереть сейчас за Германию, Клаус. Твой долг — выжить сейчас и помочь выжить своей матери и брату. А потом выстроить новую Германию из руин, в которых она сейчас лежит. Ты — будущее Германии. Ты обязан выстоять. Как и сама Германия.

— Как Великий рейх! — произнес мальчик на свой лад.

— Нет, именно как Гер… Германия, как твоя стра… страна! — Рихард изо всех сил старался не показать своего раздражения при этих словах, но речь снова предала его и выдала эмоции, снова изменив ему. — И ты выстроишь ее, но… новую, намного лучше, чем она сейчас и чем была когда-то. Без… без войн, без крови и без ненависти. Без идеи пре… превосходства одного над другим. Со… соблюдающей за… заповеди Христовы и человеческую мо… мораль. Богатой и процветающей стра… страной. И ты должен выжить сейчас ради этого. Ради лучшего бу… будущего — своего и своей страны, — поправил его Рихард, глядя в его лицо и думая с тревогой о том, что предстоит пережить этому мальчику. Он сам был слишком мал, когда Германия подписала позорный Версальский мир, приняв все унизительные и тяжелые условия этого договора, которые едва не уничтожили страну. Он только слышал о том, из каких руин поднялась страна, но разруху, нищету населения и голод помнил не только по рассказам дяди Ханке.

Именно поэтому Германия пошла за Гитлером, словно за дудочником из Гамельна, завороженная его обещаниями, что придет время, и она снова станет великой и богатой страной, сбросив с себя обременение огромных репараций и унизительное ярмо побежденной. Им обещали совсем другое, запятнав в итоге кровью и превратив в палачей всех до единого. А потом уже было нельзя повернуть назад. Слишком поздно. И теперь Германия снова в руинах, но в этот раз ее судьба будет во сто крат хуже прежней…

Око за око… Потому что никогда нельзя было на чужом горе строить свое счастье. Старая как сам мир истина.

— У меня приказ от господина унтерштурмфюрера, — уже не так уверенно произнес мальчик, словно напоминая самому себе и своим товарищам, что слушали их сейчас внимательно их диалог.

— Я, майор фон Ренбек, от… отменяю его и да… даю тебе новый, — твердо ответил на это Рихард, подчеркивая интонацией, что его звание выше, чем звание командира отряда эсэсовцев. — Оставить позицию и ра… разойтись по до… домам.

К его огромному облегчению, подростки не стали спорить с ним и уступили. Может, оказало влияние его звание и слава героя рейха. А может, они только и ждали, что кто-то отдаст приказ разойтись и не гибнуть бессмысленно у этого моста. Рихарду было все равно, какие причины были основой этого решения. Оставалось теперь надеяться, что эти дети, одурманенные пропагандой последних лет, не натворят глупостей, когда сюда придут русские или томми с янки, а останутся в живых.

— Подождите, господин майор! Подождите! — спустя какие-то минуты нагнал Рихарда один из подростков, самый младший. — Мама слышала, что янки действительно уже хозяйничают в Лейпциге и в его восточных окрестностях. Вам лучше держаться подальше от крупных городов и местечек, если не хотите попасть к ним в руки.

Рихард не стал пренебрегать этим советом. Он старался держаться лесных посадок и избегал открытой местности при возможности и определенно дорог, на которых уже вскоре заметил транспорт янки, к своей досаде. Значит, это было правдой. Запад страны пал стремительно. Немецкие войска, боясь возмездия за все, что творилось на Востоке, предпочитали попасть в плен американцам и англичанам, веря, что это спасет их жизни. Наверное, стоило оторвать нашивки с форменного летного костюма, как это сделали пленные бывшие военные в форме пехоты, которых под Йеной Рихард увидел в небольшой колонне в сопровождении охраны янки. Почти все офицеры были без знаков отличия. Только единицы сохранили их, гордо неся голову, несломленные своим незавидным положением.

«Какой позор! Какой невыносимый позор!», подумал Рихард, глядя на эту колонну несчастных пленников, и ладонь невольно легла на кобуру. Лучше застрелиться, чем попасть в плен. Наверное, так даже правильнее.

Быть немецким солдатом сейчас означало нести на себе пятно несмываемого бесчестья, которым тот покрыл себя в землях России. Быть гражданином рейха означало вину за все зло, что творилось под прикрытием благих намерений воскрешения былого величия и благополучия.

В деревни и городок Рихард не пошел, опасаясь, что в них могут уже быть войска союзников, не стал заходить и на хутора знакомых бауэров, некоторые из которых пылали яркими пожарами на горизонте, а направился сразу в замок, полагаясь на удачу, которая вела его до сих пор по разрушенной Германии, захваченной войсками противника. Она не изменила Рихарду и в эти дни. Окруженный лесами, Розенбург словно жемчужина в раковине из зелени прятался от взгляда противника, а может, просто не интересовал его. Как бы то ни было, но в замке никого из янки не было, как опасался Рихард, осторожно и с волнением приближаясь к величественному зданию, казавшемуся пустым и заброшенным. Вопрос о том, что стало с матерью и жива ли она, гнал его вперед все быстрее и быстрее. И он забыл об осторожности, едва переступил порог замка, в котором царила пугающая тишина. Но спустя секунды ее нарушили сперва рычание, а потом радостный лай Артига. Пес лишь на время оставил свой пост рядом баронессой и поспешил вернуться обратно, явно прося всем своим видом у Рихарда для нее помощи.

Мать Рихард нашел совершенно одну в ее импровизированной спальне на первом этаже. Судя по ее виду, сиделка оставила свою пациентку определенно пару дней назад, не меньше. Она, видимо пыталась сама обслужить себя, но обессиленная упала возле кресла и не сумела подняться самостоятельно. Жизнь еще теплилась внутри, как проверил первым делом пульс Рихард, бросившийся к матери с порога. Но из-за приступов боли и обезвоживания она находилась в полубредовом состоянии, с трудом выплывая из глубин помутненного сознания. Она явно не узнала его, когда однажды ее взгляд более-менее прояснился. Да и кто бы узнал его сейчас: растрепанного, с грязным, заросшим бородой лицом и в пыльном, рваном летном мундире? Правда, баронесса при его виде не отпрянула, а еле слышно прошептала лишь одно слово: «Пить!».

Рихарда тревожило состояние матери, и эти эмоции затмили для него все остальное в последние дни падения Германии. Она почти не приходила в ясное сознание и не реагировала даже, когда он сразу же принялся приводить ее в порядок. Он был в ужасе от того, как сильно мать исхудала, а кожа ее так истончилась, что была видна каждая тонкая прожилка. Но больше его приводило в ужас понимание того, что не выживи он при атаке на Одер и не вернись домой, она бы умерла в полном одиночестве и совсем не так, как хотела бы уйти сама. Ни одному человеку он не пожелал бы такой ужасной смерти в полном одиночестве и беспомощности, и особенно матери.

Всего лишь четыре дня Рихарду было отведено побыть с ней. Все это время он почти не отходил от нее, то меняя судно, то пытаясь накормить жидкой кашей, то делая очередной укол морфия, когда она начинала кричать в голос от боли. Проблески разума в эти дни были настолько мимолетны, что едва успевал поймать их и насладиться этими последними мгновениями.

— Ты вернулся, мой мальчик, — улыбнулась еле заметно баронесса в самый первый из них, пытаясь коснуться слабыми пальцами его заросшей щеки. Он поймал эти тонкие пальцы, на которых уже почти не держались кольца и поцеловал их порывисто, забывая обо всех разногласиях, которые были меж ними до этой минуты.

— Ты похож на крестьянина. Так зарос, — шутливо пожурила баронесса сына, а потом встревожилась, заметив грязно-белую перевязь, на которой висела его рука.

— Пустяки, — поспешил он успокоить ее, заметив тень тревоги в ее глазах. — Просто выбил плечо. Все хорошо в остальном…

Но мать уже не слышала его, снова погружаясь в состояние забытья без боли, которое дарили остатки морфия. Второй раз баронесса пришла в сознание только под вечер, но эти мгновения были так же коротки.

— Посмотри там, — единственное, что произнесла она отчетливо, касаясь своими пальцами руки Рихарда, когда он с огромным трудом, но старательно делал ей инъекцию согласно записям сиделки, найденным на столике возле кюветы с шприцами и иглами.

«Там» означало соседнюю комнату, куда Рихард прошел, предварительно убедившись, что с матерью все в порядке, а лекарство начало свое действие. Сначала в полумраке сумерек он не сразу заметил то, что хотела показать ему мать. А потом заметил знакомые глаза и замер, ощущая, как стало неровно биться сердце, пропуская удар за ударом.

Это была та самая недописанная картина Мадонны с младенцем, которую Рихард когда-то купил у вдовы Ротбауэра и которая, как он полагал, была уничтожена матерью со всем остальным, что могло быть напоминать Лену. Она стояла на подставке, словно кто-то постарался, чтобы первым, что увидел входящий сюда, была именно героиня этого изображения и ее нежная улыбка.

Эта комната стала настоящим магнитом для него и спасением от действительности. Пусть он ощущал под пальцами только грубоватый холст, покрытый мазками краски, а не мягкую кожу лица. Пусть она никогда бы не могла ему не ответить. Но он приходил сюда, усаживался в кресло напротив картины и смотрел на нее, иногда разговаривая как с живой Леной. Портрету рассказать правду о том, что было в России, гораздо проще, как и открыть свои страхи из-за приближающейся смерти матери, ледяное присутствие которой он явственно ощущал, и из-за будущего, которого он не видел для себя впереди.

Баронесса уже не приходила в ясное сознание. Она звала брата Ханке или родителей, требовала к себе Биргит, а чаще разговаривала с ним как с отцом, которого он никогда не знал, а видел только на фотокарточках. Ему всегда говорили, что он невероятно похож на Фридриха фон Ренбек, в которого когда-то баронесса влюбилась с первого взгляда, очарованная им и его улыбкой.

В минуты, когда она обращалась к Рихарду как к своему покойному мужу, ее лицо становилось таким нежным и красивым, теряя следы болезни и привычную властность, что он невольно любовался матерью. Иногда она говорила что-то резко о том настоящем, которое существовало в ее реальности, созданной морфием: то говорила о том, что не может найти бабушкины жемчуга, чтобы ехать на вечер к фон Хазе в Берлине, то просила Рихарда побриться, потому что у него был «совсем непотребный вид» для приема у Геринга, куда она собиралась с дядей Ханке. Только однажды она заговорила о войне, схватив так резко Рихарда за руку, что он испугался, что повредит ей вену.

— Русские!.. Дрезден!.. О Боги! Бомбардировка!.. — и все повторяла с каждым разом все настойчивее и громче «Русские! Дрезден!», цепляясь в ткань его пижамной куртки, что он испугался за ее рассудок, видя это все нарастающее безумство. Хорошо, что вводимый в кровь морфий подействовал вскоре, и мать успокоилась.

Уединение Рихарда было нарушено спустя пару дней после возвращение в Розенбург. Он думал, что это будут янки, но первым его визитером стала заметно постаревшая Айке, проскользнувшая в дом через заднюю дверь кухни. Увидев Рихарда, поспешившего на звуки, бывшая кухарка заплакала и бросилась ему на шею, забыв совершенно о прежних границах между слугами и хозяевами. И он не стал отстранять ее, а обнял, как мог одной здоровой рукой, чуть поморщившись от боли.

— Простите меня, господин барон, — опомнилась вскоре Айке, вытирая мокрое от слез лицо ладонями. — Я не знала, что вы вернулись, хотя в городке ходили об этом слухи. Я пришла потому, что узнала только сейчас, что сиделка госпожи баронессы убежала из замка. Мы все сидим словно мыши в норах в своих домах и ни с кем не общаемся. Если бы у старого Петера не закончились бы припасы, я бы так и не узнала… И я… я боялась идти… все тянула… но не смогла… потому я здесь. Я принесла немного еды для вашей матери… О господин барон, что вы делаете! — ошарашенно произнесла Айке, когда Рихард поцеловал ее руку с чувством. Подобная готовность рисковать собой в настоящее опасное время растрогала его. — Вы же знаете, ваша семья дорога каждому в этих землях, да еще после того, что вы делали для нас всех в плохие годы! А мне вы — как семья! Разве я могла не прийти?..

Баронесса умерла той же ночью. Измотанный Рихард уснул, доверив ночной уход за матерью Айке, а та, к его досаде, не сразу заметила, что в тот раз все было немного иначе, чем обычно. Не просто сон успокоил измученную болезнью женщину спустя некоторое время после укола, а смерть подарила ей избавление от мук. Увела с собой туда, где ее вот уже больше тридцати лет ждал ее любимый Фрицци, который в последние дни виделся ей в сыне и с которым разговаривала как с живым.

Но Рихард был благодарен Айке не только за то, что не один был в эти часы после смерти матери. Он бы просто не смог взять на себя хлопоты, которые неизменно предшествую любому погребению. Терпеливо ждал, пока Айке обмоет тело и облачит его в знакомое до боли шелковое платье, в котором когда-то баронесса встречала Рождество в Розенбурге.

О, как же ему хотелось хотя бы на миг вернуться в то самое Рождество! Закрыть глаза и вернуться в то время, когда все еще был жив дядя Ханке, и мама была так красива в этом платье багряного цвета. Когда его сердце так сладко замирало, когда он вел в танго Ленхен, борясь с желанием прижать ее к себе теснее, чем требовал танец, ощущая с трепетом дрожь ее тела, вдыхая запах ее волос, не прикрытых косынкой. Когда можно еще было притвориться, что он не живет в ужасной иллюзии, обманывая себя и успокаивая свою совесть.

Похоронить мать Рихард решил в семейном склепе в подвале городской церкви. Конечно, хотелось бы положить ее к отцу, прах которого привезли из Западной Фландрии, но он понимал, что ему самому ни за что не сдвинуть каменную плиту, под которой был упокоен Фридрих фон Ренбек. Его просто убивало, что он не может обеспечить матери те похороны, которых она заслуживала по положению. Даже сколотить жалкое подобие гроба одной рукой он никак не мог. Единственное, что оставалось — завернуть баронессу в дорогие скатерти с бельгийским кружевом, которое она так любила, как в саван, и положить в склепе на могилу отца, заперев за железными дверьми, вот уже несколько веков хранящие покой его предков.

Рихард отказался от помощи Айке, попросив ее остаться в замке с Артигом. Если в городе уже были солдаты — янки или томми, ей не следовало быть рядом с ним при его пленении или расстреле, ведь насколько он наслышан янки редко брали в плен. А в церкви он надеялся на помощь пастора, который, по словам Айке, не покидал святых стен уже несколько дней кряду. Увы, в баке любимого «опеля» не осталось достаточно бензина, и пришлось соорудить что-то наподобие тележки, чтобы отвезти тело в город, в которую он впрягся, аккуратно уложив на груди веревку, чтобы не задеть руку в перевязи.

— Подождите, господин Рихард, подождите! — нагнала его Айке, когда он с трудом проволочив тележку по гравийной площадке у замка, вышел на хорошо раскатанную подъездную дорогу. — Я хотела сказать вам все это время — мне жаль, что так случилось с Ленхен…

Сначала она просила Айке, нашу кухарку, помочь ей в очередном преступлении против закона рейха — найти человека, который прервет беременность этим выродком.

Эти слова, услышанные на процессе и надежно запрятанные в глубины памяти, вдруг выплыли из темноты и ударили в самое сердце. Поэтому он не хотел слышать ничего из того, что сказала бы Айке сейчас, и он развернулся, намереваясь продолжить путь.

— Мне так стыдно, что я солгала. Я хотела всего лишь спасти вас! Госпожа баронесса сказала, что это нужно, что без этого никак, вот я и солгала. Но я хочу, чтобы вы знали — она хотела этого ребенка. Я предлагала сама ей не раз… спасти себя, пожертвовав им… я знала женщину, которая могла бы… но Ленхен наотрез отказалась. Она хотела этого ребенка, я уверена в этом. А если бы вы видели ее в те дни, когда вас объявили погибшим… Я просто хочу, чтобы вы знали это — девочка любила вас… что бы вам там не сказали! Теперь я понимаю, что с ней творилось тогда.

Что-то чуть затрепетало в груди при этих словах, которых Рихард так жаждал когда-то. А потом тут же замерло, придавленное тяжестью воспоминания о карте Южного фронта с его собственными пометками и штампом Розенбурга, предъявленной ему следователем. Нет, думать обо всем этом, снова воскрешая прошлое в памяти, было слишком болезненным и тащило за собой только очередной приступ невыносимой мигрени. Да и к чему это было теперь — снова воскрешать прошлое? Поэтому Рихард сосредоточился только на своей последней миссии — погребении матери, которая казалась практически невыполнимой в те минуты.

Он стер до крови кожу на груди, пока вез тележку в городок, получив очередной небольшой узкий шрам на память об этом ужасном дне. Все тело потом нещадно болело несколько дней. И он едва снова не выбил себе плечо из сустава, когда пытался хоть как-то помочь пожилому пастору отнести тело матери в склеп. Но он все же сделал это, как думал с огромным облегчением, медленно и устало возвращаясь пешком в Розенбург с чувством завершенности в груди. И не только последняя молитва над телом матери подарила ему эти ощущения.

Теперь все. Теперь он может спокойно встретить свою судьбу, которая все ближе и ближе подходила к нему вместе с солдатами янки, которые до этого момента обошли своим вниманием их маленький городок и его окрестности. Они были и в Гере, и в Йене, и в Веймаре, они несколько дней как взяли Лейпциг и уже стояли на берегу Эльбы, братаясь с русскими, как слышал Рихард в ликующих радиопередачах на английском языке, которые заполонили местный эфир.

Поэтому вернувшись в замок, Рихард начисто вымылся и побрился, тщательно отутюжил одну из белоснежных рубашек, которые нашел в шкафу в своей спальне, и облачился в мундир, в последний раз надев все награды, которые получил за время службы своей страны. Пусть он не мог больше служить ей из-за ранения, пусть не мог больше защищать ее и ее людей, но умереть он намеревался именно солдатом.

В погребе Рихард выбрал самое выдержанное вино, которое в семье хранили для особых случаев. Из той самой бочки, которую по семейной традиции наполнили вином урожая, собранным в год его рождения как первого и сына фамилии фон Ренбек. Его семья уже давно потеряла виноградники у реки Унструт[210], которыми владела на протяжении веков — сначала их подкосил экономический кризис, затем лоза почти полностью была уничтожена филоксерой[211]. Но все равно, вдруг подумалось ему с тоской, вряд ли он бы сумел когда-либо залить бочку вином в год рождения своего сына в продолжение традиции. И дело было не только в том, что виноградники скорее всего уже были захвачены американцами сейчас. У него просто не будет наследника, в год рождения которого он смог быть забить крышку бочки с вином.

Возможно, это был мальчик.

Так подумалось вдруг Рихарду с болью и тоской, когда он занял место в комнате напротив портрета Мадонны. Это мог быть его сын. Будущее, объединившее две нации и две крови в единое целое. Этот ребенок был бы символом того, что любовь способна победить все, даже ненависть, взращенную ядовитыми идеями и убеждениями.

— Это все излишняя сентиментальность, свойственная нашему славному прусскому прошлому, мой дорогой, — так сказала бы мама, если бы услышала его мысли. — В новом мире ей вовсе нет и не было места. Исключительно на страницах романов, которыми Ханке забил твою голову с детства.

Он словно наяву услышал голос матери, произносящих эти слова, и уловил запах ее духов. Будто бы она была рядом сейчас, когда он смаковал изумительное вино, от души наслаждаясь насыщенным летним вкусом и ароматом, любимой музыкой и светом свечей, играющих отблесками в стекле бутылки, хрустале бокала и черноте начищенного металла пистолета.

Еще один призрак замка, который будет скользить ночами в этих комнатах, где когда-то прошла большая часть жизни. Сколько их здесь, этих душ? Могут ли они общаться между собой? Что они сказали друг другу, когда Господь забрал их из этого бренного мира и снова свел вместе?

И пришла вдруг следом иная мысль, обжегшая словно огнем. А что бы ему самому сказала Ленхен при этой встрече? Ненавидела ли бы его за то, что, следуя жестоким законам его страны убили их дитя, бросив ее саму после умирать от инфекции? За то, что он ничего не сделал, чтобы помешать этому. За то, что убил ее своей любовью, словно в ответ за ее нелюбовь.

О, он хотел бы, что это было не так! Чтобы те слова, что он помнил обрывками памяти, не были ложью. Чтобы она любила его и ждала его там, за гранью этого мира. О, если бы она могла прийти сюда снова, на то самое место, где он когда-то встретил ее, свою лесную фею!.. Если бы снова обвила руками как когда-то и прижала к себе, стирая своими прикосновениями все дурное и тревожащее из головы и души!..

Снова ощутить ее присутствие рядом каждой клеточкой кожи, как когда-то в воздухе. Понять, что она простила его, как он простил ей все, и что она ждет его там… И тогда бы эти часы, которые только и оставались до того момента, когда в Розенбург ступит нога янки, прошли бы совсем по-другому. Потому что они прошли бы рядом с ней…

О, только бы снова это случилось! Только бы снова она пришла… В третий раз.

В последний раз.