На осколках разбитых надежд

Глава 15

— Такое не предают равнодушно бумаге. Такое сложно написать. Мне кажется, что лучше говорить об этом, чтобы сразу найти слова утешения.

Так начал Иоганн, когда встревоженная Лена нашла его в библиотеке. Он как раз закончил читать письмо от Рихарда — листки с ровными линиями строк, написанными знакомым уже почерком лежали у него на коленях.

— Ты знаешь, Лена, в нашей стране приняты многие законы ради светлого будущего Германии. Они были разработаны для общего блага, но порой они приносят горе в частности, — он помолчал, взглянул на листки, словно забыл, о чем он хотел сказать, а потом продолжил. — Есть такой декрет. «Указ об эвтаназии». Ты знаешь, что такое эвтаназия, Воробушек?

Нет, Лене не доводилось прежде знать это слово. Она не понимала его смысла, как ни пыталась уловить его. «Поддержка в смерти»? «Помощь в смерти»?[30] Но только одно слово «смерть» уже заставило ее напряженно замереть, чувствуя, как все сжимается внутри от дурного предчувствия.

— Эвтаназия — это помощь смертельно больному человеку, облегчение его мук смерти. То есть ему, обреченному на смерть по каким-либо причинам, помогают в умирании, — объяснил Иоганн.

— То есть его убивают?

— Что-то вроде этого, — поморщился Иоганн. — Воробушек, под указ об эвтаназии Германии попадают не только смертельно больные люди, но умственно отсталые и больные психического характера. Понимаешь, Лена, ефрейтор Кнеллер написал, что твоя мать была признана психически больной и согласно этой директиве подлежала эвтаназии.

— Что? — переспросила Лена, не понимая смысла слов, которых только что услышала. Они никак не складывались в ее голове, распадались на части, как куски головоломки. Только одно слово крутилось и крутилось в голове. «Смерть». Ее ноги ослабели и перестали держать. Потому она опустилась на пол возле кресла Иоганна, пытаясь совладать с легкими, куда вдруг перестал поступать воздух.

— Мне очень жаль, Воробушек. Я бы с большим удовольствием сказал что-нибудь другое, но… Рихард опасался, что ты не поймешь из-за сложности перевода, если напишет сам.

Иоганн положил ладонь на ее опущенную голову, пытаясь лаской унять накал боли. Но для Лены сейчас это прикосновение было сродни ожогу. Даже Иоганн вдруг привиделся ей врагом сейчас. Частью той системы, которая перемалывала людей, стирала их, уничтожала только потому, что когда-то была принята своя особая программа критериев жизни и смерти. Потому она уклонилась из-под его ладони, чем задела его, судя по дернувшемуся уголку рта.

— Мне очень жаль… Поверь… Я не считаю это правильным…

— Когда это случилось? — глухо произнесла Лена. Иоганн поискал в бумагах и протянул один из листков с отличным почерком — узкие буковки, старомодные завитушки.

— На третьей неделе мая. Ты можешь прочитать сама письмо ефрейтора. Хочешь? — Иоганн протянул ей листок, и она машинально взяла письмо. — Хочешь, я скажу Биргит, чтобы она отпустила тебя до завтрашнего дня с работ?

Лене хотелось, чтобы они отпустили ее домой. Из этого замка. Из Германии. Но какой в этом смысл был теперь, когда ей было не к кому возвращаться? Поэтому она ничего не ответила на вопрос Иоганна, а просто поднялась с пола и ушла к себе, медленно переставляя ноги по ступеням черной лестницы. Упала в кровать и лежала без какого-либо движения, уставившись в потолок. Странно, но не было никаких мыслей. И даже слез не было. Просто отупение, словно вмиг стало все безразлично. Так и провела ночь в тишине и полном одиночестве, наблюдая, как на темном небе зажигаются, а после гаснут звезды.

Только под утро пришли слезы, от которых сбивалось дыхание, и было невозможно дышать. Когда наконец набралась смелости, чтобы заглянуть в письмо Йенса и узнать детально о том, как это произошло. Правда, ответа так и не получила. Кнеллер был осторожен в письме к незнакомому ему обер-лейтенанту, и скупо и кратко сообщал факты, которые Лена и так уже знала.

После исчезновения барышни Дементьевой госпожа Дементьева была признана полностью недееспособной. Вследствие двух пунктов директивы о душевнобольных (отсутствия гражданства Германии и невозможности к полноценному труду и самообслуживанию) госпожа Дементьева подлежала эвтаназии. Это случилось на третьей неделе мая этого года. Мне жаль огорчать ваших знакомых, но я вынужден сделать это.

Сведениями же о местонахождении барышни Дементьевой не располагаю. В этом ничем помочь не могу.

Вот и все. И всей семьи Дементьевых остались только Лена и Коля, судьба которого ей по-прежнему была неизвестна. Лене очень хотелось надеяться, что с ним все хорошо, ведь Пермь была так далеко от злополучной границы из сигарет.

Было к лучшему, что беременная Урсула уже покинула Розенбург на время родов и ухода за младенцем. Потому что Лена сейчас точно не смогла видеть ее цветущий вид и слышать ее жизнерадостную болтовню. И хорошо, что баронесса уже уехала на свадьбу куда-то на юг страны и планировала в дальнейшем навестить знакомых, у которых замки также располагались на берегах Дуная.

Ни слова больше на этом проклятом языке. Больше никогда Лена не заговорит ни с кем из них. Так ей казалось, когда она медленно шла через парк к озеру, сама не понимая, зачем ее так тянет к темной воде. Никогда больше. Не видеть. Не слышать. Не чувствовать…

Вода была обжигающе холодной в это раннее утро, и это было вовсе неудивительно — начинался сентябрь. На поверхности озера уже вовсю плавали листья, которые начали сбрасывать деревья в парке, готовясь к зиме. В садах возле дома ароматное цветение роз сменилось пышным багрянцем огромных георгинов. Кроваво-красных цветов. Почему-то замок окружали преимущественно только алые цветы, словно капли крови на роскошном фоне.

Это было последнее, о чем подумала Лена, прежде чем сойти с мраморных ступеней в воду, прикусив губу, и броситься с размаху в обжигающую кожу прохладу. Наверное, из чистого упрямства она решила, что зайдет именно здесь, где ей было запрещено бывать — в хозяйской купальне. Ушла под воду с головой, когда свело мышцы левой ноги от холода. Глотнула воды, запаниковала и едва сумела нащупать правой ногой дно и встать, с трудом удерживая баланс. И тут же замерла, в удивлении вглядываясь вперед. Потому что над озером, едва касаясь широкими крылами воды, летела крупная хищная птица.

Лена никогда не видела сокола прежде. Даже в Москве в зоопарке не доводилось. Но почему-то пришло стойкое ощущение, что это именно сокол взялся, откуда ни возьмись, и пролетал сейчас над озером, завораживая ее грациозностью своего полета. Ее тело начала колотить такая дрожь, что зуб на зуб едва попадал. Мышцы ноги так больно сводило, что хотелось кричать от этой боли. Или от другой, засевшей занозой засела где-то глубоко в сердце, и ее было не вытащить так просто сейчас. Лена не сумела удержать баланс и рухнула в воду. А когда снова сумела встать на ноги, и огляделась, то птицу над озером уже не увидела. Он не мог пролететь над водой так быстро — озеро было таким огромным, что Лена даже не видела боковых берегов со своего места сейчас. Но толком подумать об этом ей не дал голос Войтека, который окликнул ее в тревоге:

— Что ты, Лена? Зачем?!

Он сбежал прямо в ботинках в воду и, набросив на ее дрожащее тело свою куртку, легко поднял ее на руки и понес прочь из воды. По комплекции поляк был ниже и не так сложен, как Рихард — скорее сухощав и жилист, чем мускулист. Но все-таки он, пусть и с трудом, но донес Лену до самого дома, до заднего крыльца, где их встретила обеспокоенная Катя.

— На озере была. В воде, — тяжело дыша, произнес Войтек, опуская Лену на ноги. Катя тут же потащила ее в дом, чтобы переодеть в сухую одежду. Надо было поторопиться до прихода Биргит, чтобы избежать лишних расспросов и, возможно, наказания. Ни Катя, ни Войтек никогда прежде не заговаривали об этом происшествии, словно его и не было вовсе. Только один раз Лена сама стала расспрашивать о том утре, спустя пару недель. Улучив свободную минуту, Лена пришла к Войтеку в гараж, где тот ковырялся под капотом грузовика, и прямо задала вопрос:

— Что ты делал тогда у озера? Не говори, что гулял — было слишком рано для прогулок.

— А что делала там ты? — усмехнулся поляк в ответ, только на секунду поднимая взгляд от мотора. — Только не говори, что плавала — слишком холодно для этого.

Лена усмехнулась в ответ на иронию, прозвучавшую в голосе Войтека, но оставлять его в покое не спешила. Села на ящик неподалеку и наблюдала пристально за его работой, зная, что рано или поздно он обратит на нее внимание. Так и вышло. Спустя некоторое время поляк сдался, оторвался от ремонта и, вытирая руки тряпкой, подошел к Лене.

— Иоганн приказал следить за твоей комнатой, я и сидел в коридоре. Задремал только под утро, а очнулся — дверь в твою спальню открыта. Увидел только белый силуэт вдалеке в парке через окно, вот и побежал следом.

— Иоганн приказал? Почему? — удивилась Лена.

— Спроси у него. Немец и так сам не свой, что ты не разговариваешь с ним уже две недели. Глядишь, еще концы отдаст от волнений.

— Ты видел там птицу? На озере? — решилась задать Лена до сих пор волновавший ее вопрос. Но Войтек только посмотрел на нее удивленно и снова вернулся к ремонту автомобиля. И Лена задумалась снова, не привиделась ли птица тогда. Ей всегда говорили, что существует только материальное, и что верить можно только в то, чему есть неопровержимые доказательства. И это странное появление хищной птицы над озером…

Фалько…

— Почему вы спросили Войтеку следить за мной? — не стала в тот же вечер ходить вокруг да около Лена в разговоре с Иоганном. Тот, обрадованный, что она наконец-то заговорила с ним, помимо односложных ответов на его вопросы, не стал скрывать того, о чем Лена уже начинала догадываться.

— Это была мысль Фалько, не моя. Мне бы и в голову не пришло. Понимаешь, он был так потрясен одним случаем… Одна девочка, остарбайтер, кажется, работавшая на ферме у Шваббе, не выдержала тяжести труда и разлуки с домом. Она повесилась в амбаре. Ей было всего пятнадцать лет.

Наверное, потрясение, которое испытала Лена в тот момент, отразилось на ее лице, потому что Иоганн несмело потянулся в ее сторону, чтобы коснуться кончиков ее пальцев. Она кивнула в ответ, мол, она в порядке.

— Ритци каким-то образом оказался на ферме у Шваббе в тот день. Он и нашел… — Иоганн на мгновение умолк, словно и ему самому тяжело было говорить об этом. — Это было так ужасно, что он все никак не мог успокоиться, был так зол, когда вернулся… Я сразу понял, что это плохой знак. Недаром он получил в тот же вечер вызов из отпуска.

— Бедная девочка, — прошептала Лена. Она даже не знала имени несчастной, только сейчас пришло в голову. — Ее родным сообщили? Где ее похоронили?

— Я не знаю, Воробушек, — честно ответил Иоганн. — Рихард рассказал мне обо всем этом вкратце, торопился уезжать. Просил меня присмотреть за нашими русскими работницами. А еще просил не рассказывать тебе об этом. Поэтому я надеюсь, что это останется между нами, Воробушек. Другим девочкам тоже не стоит об этом знать, хорошо? Не будем их тревожить.

Нет уж, Лена не собиралась молчать о смерти той несчастной, которую девушкам довелось увидеть на ферме Шваббе этим летом. Это будет еще одним свидетельством жестокости и бессердечия немцев. Но говорить об этом с Рихардом ей точно не хотелось. Как и вспоминать, что он точно такой же немец, как и другие, которые окружали Лену сейчас.

— Я не скажу ему, — заверила она Иоганна. — Но в свою очередь я бы не хотела, чтобы Рихард знал о той слабости. Я сама не понимаю, что на меня тогда нашло.

Вот так и было заключено между ними взаимное соглашение. Краткосрочное, как подумала Лена спустя несколько дней, когда ее неожиданно нашел в библиотеке Руди. При его появлении у Лены даже ноги вдруг стали слабыми, и ей пришлось сесть на верхнюю ступеньку лестницы. При этом тряпка, которой девушка смахивала пыль с полок, упала на пол, и Лена позднее недоумевала, как она умудрилась потерять ее.

— Тебе письмо, Лена, — произнес Руди и, встав на цыпочки, чтобы дотянуться до нее, сунул ей конверт. А потом быстро убежал прочь — день был на редкость солнечный, и он успевал погонять мяч по сухой траве, пока Биргит не прогнала его со двора учить уроки.

«Сейчас полночь», — начиналось письмо без какого-либо обращения, и Лене даже пришло в голову, что оно адресовано вовсе не ей. «Над проливом уже который день властвует непогода, вылеты отменены, да и томми едва ли сунется в такой дождь и ветер. И мы сходим с ума от безделья четвертые сутки подряд. Наверное, поэтому в голову лезут разные мысли. К примеру, что я смалодушничал. Я должен был исполнить обещание до самого конца, но я не смог. Я не сумел написать тебе правду, и предоставил дяде разбираться со всем. Разве не малодушно? И вот теперь мне нет покоя. Я все думаю и думаю, что именно я должен был сообщить тебе. Мне очень жаль, что такое случилось с твоей матерью. Ты права, мои потери несравнимы с твоими, но разве можно их сравнивать? Нет меры потери матери или друга, потери любимого человека или ребенка. Поэтому нельзя сказать, чья потеря была больше. Неизменно одно — отсутствие границ горя от потери и острота боли. Я не могу и не хочу писать банальности сейчас. И не умею находить нужные слова, как бы ни хотел. Просто напишу только одно — мне бы хотелось, чтобы тепло воспоминаний о тех, кого ты потеряла, помогло тебе унять эту боль и пережить те испытания, которые посланы свыше. Не забыть, а именно пережить. Потому что забывать нельзя. Но нужно хранить не горе, а светлую память. Сохрани ее в своем сердце. Потому что там место любимых людей — всегда было и будет. И пока оно будет биться, будет жива память, а значит, и твой родной человек будет незримо рядом с тобой…»

И Лена снова плакала после чтения этих строк, размывая чернила влагой своих слез. Но на этот раз почему-то не было больно в груди, как обычно бывало ночами, когда острота горя захлестывала после очередного воспоминания о смерти мамы. На этот раз было легче. Словно горе превращалось из тяжеленного камня в пушистое облако. Оно никуда не исчезло. Просто теперь Лена чаще вспоминала не о том, как потеряла маму, а о том, какой Лена запомнила ее. Для нее, бывавшей дома в Минске только во время каникул в училище, мама старилась заметно. Но каждая ее морщинка, седина волос и мягкость рук были дороже втрое, как и воспоминания о редких, но таких дорогих встречах.

— Я же тебе говорила, что твоей мати так даже лепше, — заверила Катя подругу, когда Лена поделилась с ней своими мыслями. Нет, конечно, про письмо Рихарда она промолчала, не смогла рассказать даже Кате, что между ней и немцем установились какие-то непонятные отношения, совсем не так, какими они должны быть. Ей было стыдно признаться, что она могла сблизиться с теми, кто был причиной всех несчастий их родной страны. — Усим лепше на том свете. А нонче в засобенности.

— Я знаю, как отсюдова уехать домой, — вдруг произнесла Янина, когда в спальне Лена, где девушки собрались перед сном, повисла тишина.

— Вот уж от кого нежданка-то! — присвистнула Катя удивленно, и Янина покраснела да так заметно, что румянец можно было разглядеть даже в неровном свете тусклой лампочки.

— Есть кое-что. Нужно лечь и сделать младенчика, — прошептала та, смущаясь откровенности своих слов. — Мне доподлинно о том сказали.

— Ставлю все свои марки, что немчура какой-то заливал тебе в уши, — грубовато сказала Катя. — Захотелось ему кой-чего, вот и придумка сродилась. А ты и повелась что ли, дурища?

— Сама ты дурища! Сто раз дурища из всех дурищ! — вскрикнула Янина в ответ, вскакивая с кровати, и выбежала вон из спальни Лены, напоследок хлопнув дверью. Катя только заметила незлобно:

— Чумка! Вот как прослухает баронесса наша стук, да фрау скажет. А та и рада будет нам небо в овчинку…

— Ты думаешь, это правда? — встревожилась Лена.

— Да кто его знает? У немчуры на все своя придумка. А мож, просто кто-то Янинке нашей под юбку залезть захотел. Дура, если дала. Даж коли домой отправят. В деревне с приплодом девке не сладко. Да еще немчик… Ладно бы, снасилу кто, как это бывает ноне. Но вот так… самой… Дура Янина.

— И все-таки?.. — настаивала Лена.

— Не бери в разум! Где ей того? В город с фрау ездит. На ферму за молоком — с поляком. Дак поляк под другую юбку хотел бы да не может. Слышь, про тебя же! По тебе сохнет же!

Лена подхватила подушку и стукнула шутливо Катю. Та в долгу не осталась, вырвала из рук подруги «оружие» и сама попыталась ударить Лену в ответ. Но ее противнице удалось увернуться от удара и соскочить с кровати. Так и бегали по комнате, хохоча от души — Катя с подушкой за Леной, уворачивающейся ловко от атак. В конце концов, сдалась Катерина — быстро выдохлась и повалилась на кровать, тяжело дыша.

— Маленькая, а якая шустрая, зараза! — без злобы в голосе проговорила она, и они снова рассмеялись. Едва ли не впервые так веселились от души с тех пор, как попали сюда, в Розенбург. Снова были беззаботными юными девушками, как прежде.

Теплая по-летнему осень быстро сменилась дождливой и холодной порой. Поникли цветы, пожухла и потемнела от влаги листва. Теперь, когда за окном стало прохладно, прогулки Лены с собаками прекратились — у нее не было ни ботинок, ни пальто, как у остальных девушек. Теперь она была заперта в четырех стенах и очень редко осмеливалась выходить из дома, закутавшись в вязаную шаль, подаренную Айке.

— Купят себе на жалование пальто, если захотят, — отмахнулась Биргит от замечания кухарки, что у девушек нет верхней одежды и теплой обуви. — Да и незачем им шастать по городу. Пусть лучше починкой скатертей и салфеток займутся. Или лишний раз пыль смахнут в комнатах.

«Забавно», подумала Лена, когда случайно услышала их разговор, выскребая золу из поддона плиты. «Купят на жалование! Будто бы им платят столько же, сколько и Урсуле платили. Да и как купить-то? Чтобы попасть в город за покупками нужно пальто и ботинки, а их нет… замкнутый круг!»

И это злило. Злило, что даже в прогулках они теперь были ограничены. Как заключенные в своей тюрьме. Пусть и более-менее комфортной по некоторым меркам. Только Янине повезло больше остальных. Ее брала с собой в город за покупками Биргит, и ей единственной нашли старенькое пальто, которое было ей маловато. Но зато она могла выходить из дома, с легкой завистью отмечала Лена. Пусть и с ненавистной отметиной OST, крепко пришитой к коричневому драпу.

Их единственные свободные несколько часов в воскресенье приходилось теперь проводить в спальнях. Пальто у Янины отбирали по возвращении в дом и запирали в чулане на ключ. Наверное, опасались, что кто-то может пуститься в бега и в одиночестве.

Войтек помог девушкам в который раз и где-то раздобыл им колоду игральных карт. Они частенько играли в «дурака» или раскладывали пасьянсы, когда за окном в который раз лил стеной дождь. Лене повезло больше — она умела читать на немецком языке и частенько украдкой брала книги в библиотеке, с огромным наслаждением погружаясь в миры, созданные писателями. Потому что так хотелось спрятаться от реальности.

От свинцовой тяжести осенних туч и от бесконечного шума дождя за стеклом. От заключения в доме до прихода весны. От собственного бесправного положения. От бесконечных мыслей о судьбе брата и Соболевых, особенно Коти. От тяжелых воспоминаний. От частых беспочвенных придирок Иоганна, которому Лена с легкостью прощала эту раздражительность. Потому что сама начинала сходить с ума от неожиданного молчания Рихарда.

Руди, заходивший после занятий в школе на почту за письмами, больше не прибегал, радостно размахивая письмами над головой. А потом Лена подслушала разговоры в кухне между Штефаном и Айке. По городу прошла волна похоронных извещений. Списки убитых в газетах стали все длиннее, а потом вдруг и вовсе потерялись из печати. Штефан, спасаясь от приступов ревматизма у жарко натопленной печи кухни, шептал Айке, что все это неспроста, что правительство просто скрывает потери, дабы не вызвать недовольство населения.

— Нам повезло, что Клаус сейчас в госпитале, — говорил он о старшем сыне. — А у кого-то родные под этим проклятым городом. Имя проклятое — вот и город проклятый! Ты слыхала, Урсула письмо получила нехорошее. А ей рожать через пару недель, в конце ноября.

— Неужто извещение? — ахнула Айке.

— Пропал без вести. То ли к русским в плен попал, то ли что… Бедная Урсула! Как ей теперь одной-то! А хозяин молодой? Когда ж то было, чтобы от него почти месяц не было вестей? А то из Франции! Не с Восточного фронта. Тут почта быстрее ходит.

— Ты думаешь?.. Ах, заледеней твой язык такое говорить! — всплескивала руками Айке и качала головой обеспокоенно. Где-то под Сталинградом и ее сын сражается с русскими, в соседней части со сгинувшим без вести мужем Урсулы. Лена знала об этом из разговоров и потому не могла не думать с легким оттенком торжества, что вот-вот и немцы узнают, что такое война. А там, может, и наконец-то погонят их вон с советской земли!

А уже потом, когда немного угасла радость, вспомнила слова о молчании Рихарда. И самой стало страшно отчего-то. Сжалось сердце точно так же, как когда переживала за Котю, брата или маму. Ноги сами понесли в его комнаты — ловить ускользающую тень его былого присутствия здесь. С тех пор она часто бывала здесь, притворяясь, что делает уборку. Просто сидела в этой комнате, будто набиралась сил, чтобы просто жить дальше. И ждать, когда наконец-то придут баронессе и Иоганну письма со знакомым почерком.

— Где свежие газеты? Нужны свежие! — горячился всякий раз Иоганн, когда приходила почта, а писем не было. — Как мне узнавать новости, если они вчерашние? Снова бомбардировки! У нас вообще нет истребителей для перехвата, а зенитчики спят, так это понимать?! Ох, Воробушек! Я не понимаю, что происходит! И почему Аннегрит все еще в Берлине? Неужели она такая глупая, что не понимает, как это может быть опасно?! Здесь! Здесь надо сейчас быть… Кому нужен Розенбург?

Лена помнила из недавних рассказов Иоганна, что в конце лета были разрушены замки знакомых семьи фон Ренбек зажигательными бомбами. Старинные постройки уничтожались подчистую вместе с уникальными полотнами и антикварной мебелью. Но бомбардировкам подвергались не только частные владения. По слухам был полностью почти разрушен Майнц. Страдали от налетов промышленные города. Война все больше и больше затрагивала сейчас и Германию, что вызывало ропот у населения в сторону люфтваффе Западного фронта. У Иоганна всякий раз случался приступ желудочной боли, как он слышал об этом. Будто лично Рихарда обвиняли во всех промахах зенитной артиллерии и перехватчиков бомбардировщиков. При этом все чаще и чаще на земли Германии падали не только разбившиеся самолеты англичан, но и сбитые машины люфтваффе. И всякий раз, когда об этом печатали в газетах, у Лены замирало сердце, когда она смотрела на снимок останков того, что некогда было одной из «птиц» воздушного флота Германии. Ей все казалось, что она вот-вот заметит на обломках имя «Адель», и…

Что с ней происходит? Всякий раз говорила она себе, когда думала об этом. Неужели это только от благодарности, что Рихард навел справки о судьбе ее матери? Да, это должно быть только так и не иначе. Только так!

В конце ноября в один и тот же день Розенбург наполнили новости. Руди принес одновременно аж три письма и телеграмму. Одно из писем пришло из земель Восточного рейхскомиссариата, от Клауса, старшего сына Биргит. Он писал, что получил Железный крест второго класса, и что выхлопотал себе отпуск на Рождество, хотя сейчас «с отпусками совсем сложно».

— О мой Бог! О мой Бог! — только и повторяла Биргит, утирая слезы радости с лица. Лена впервые видела ее такой счастливой и не могла не удивиться, насколько иначе она выглядит. Черты лица стали мягче, а глаза так и сияли, выдавая ее эмоции.

Семья фон Ренбек тоже получила письма от Рихарда. Лена знала по опыту, что Иоганн непременно поделится с ней новостями, потому и не спешила уходить, когда принесла письмо на серебряном подносе. Раньше она оставалась рядом с ним исключительно из долга и вежливости, а теперь даже дыхание затаила, наблюдая, как скользит его взгляд по строчкам.

— Он был ранен! Мой мальчик! — воскликнул Иоганн, едва начав письмо. Сердце Лены бухнулось куда-то вниз. Брови немца сдвинулись к переносице, выдавая его волнение, и ей пришлось сжать руки, чтобы не выдать своих эмоций в этот момент.

Что с ним? Серьезно ли ранен? Он цел?

— Что ж, он все равно больше не играл на фортепьяно, — произнес медленно Иоганн. Лене пришлось собрать все свои силы, чтобы удержаться на ногах при этой фразе. Что это значило? Рихард потерял руку?

Время тянулось так медленно, пока Иоганн читал письмо, что Лене казалось, оно стало тягучим как густой мед. Она мысленно подгоняла немца дочитать поскорее и поделиться с ней хоть чем-то, кроме редких междометий, которыми он сопровождал чтение.

— Ты уже читал? Рихард написал тебе? — распахнулась вдруг дверь в комнаты Иоганна, и стремительно вошла баронесса. — Надеюсь, он ничего не скрыл от меня, и это действительно только фаланга мизинца, а не вся рука!

— Молодости свойственно грешить поспешностью, но ты-то, моя дорогая? — усмехнулся Иоганн. — Успокойся, переведи дыхание… Воробушек, не подашь ли моей сестре стакан воды? У меня ровно та же информация, но с подробностями, которые не напишешь женщине. Ничего страшного. Просто не будет больше играть…

— Ничего страшного! — передразнила его баронесса, принимая из рук Лены стакан воды. — Уверена, ты бы и про потерю руки сказал бы то же самое.

— Потеря руки — это не потеря жизни, Анне, — мягко заметил Иоганн. — Но ты должна быть счастлива — он приедет в отпуск на Рождество и пробудет здесь целую неделю снова, а не несколько дней, как в прошлом году. Только примет самолет и сразу же вылетит к нам.

— У него новая машина? — насторожилась баронесса, и Лена тоже напряглась невольно, заметив ее волнение. Иоганн тут же опустил взгляд к письму, которое по-прежнему держал в руках.

— Просто новая модель или что-то вроде того, — пробормотал он в ответ. — Приедет Фалько и сам все расскажет в подробностях.

— Прием на Рождество! — всплеснула руками баронесса, моментально переключившись на другую, более приятную тему для нее. — Нужно столько всего сделать! Разослать всем приглашения. Нужно позаботиться об угощении. Хорошо, что у нас большая винотека! Ты не представляешь, Ханке, в Берлине вино сейчас по талонам, и потому хорошее достать так сложно! А еще нужно выписать новые украшения для ели! Я видела недавно в «Вертхейме» такие удивительные украшения! Ах, мне нужно срочно в Берлин!

— О, как я люблю тебя такой, Анне! — рассмеялся Иоганн и потянулся к сестре, чтобы взять ее ладонь и поднести к губам. — Покупки и организация приемов — это самое действенное средство поднять твое настроение…

— Пошути еще, мой милый Ханке, и я решу, что твой парадный костюм устарел, и тебе необходим новый, — произнесла лукаво баронесса, и Иоганн шутливо поднял руки, сдаваясь на ее милость.

Янине несказанно повезло, что судьба послала одновременно и баронессе, и Биргит счастливые вести от сыновей. Потому что, кто знает, что было бы сложись все иначе? Так думала Лена позднее, когда заново прокручивала в голове перед сном случившееся. Она и сама была в какой-то странной эйфории от известия, что скоро снова в Розенбурге появится молодой барон. Поэтому не сразу поняла всю серьезность момента, когда девушек рано утром в одних рубашках согнали из спален в одной из гостиных замка. Заспанная баронесса сидела в кресле прямо по центру комнаты, уронив голову на ладонь, и устало смотрела на служанок. Биргит же, встала за ее плечом, словно помощник судьи на этом импровизированном судилище. В ее руках Лена заметила арбайткарточку, но не сумела разглядеть, чья именно была бумага.

— Лена, я хочу, чтобы перевела слово в слово то, что я скажу сейчас, — произнесла холодно баронесса. — В Розенбурге никогда не случалось распутства среди слуг. Никогда. Наверное, это было потому, что прежде в прислугу брали исключительно добропорядочных немок, а не слабых до беспутства русских. Мне отвратительно, что оказалась замешана в этом. И что вынуждена говорить об этом.

Лена и Катя обменялись встревоженными взглядами, без лишних слов понимая сейчас, о чем идет речь. Янина выполнила свое намерение, и теперь оставалось только гадать, чем это могло закончиться.

За окном раздался шум мотора. Это был грузовик под тентом, на котором приехали солдаты. Лена плохо видела со своего места, к какому подразделению они принадлежали, но само их появление не сулило ничего хорошего.

— Я знаю, что одна из вас носит в себе плод этого блуда. Это ее ошибка, я не стану вмешиваться в дела арбайтсамта и полиции. Пусть они разбираются. Просто хотела предупредить — если кто-то из вас решит последовать ее примеру, то прямиком отправится в трудовой лагерь. При любом намеке на какой-либо блуд. Если хотите выйти замуж за такого же как вы, разумеется, это иное дело. Я не буду препятствовать. Но блуд будет наказан. Надеюсь, я выразилась ясно. Вы свободны, девушки.

— Янина, — произнесла холодно Биргит уже в коридоре, куда девушки вышли из гостиной одна за другой. — Следуй за мной. Лена, ты тоже. Вряд ли кто-то из полиции умеет говорить на русском языке.

Полицейские ждали в кухне, мирно попивая эрзац-кофе, который успела сварить Айке. Судя по ее удивленному виду, она не имела ни малейшего понятия о происходящем, и только ахнула, когда Биргит подтолкнула Янину вперед.

— Вот, это она с приплодом!

— Ясно, фрау Биргит, — произнес старший из полицейских, с рыжеватыми кудрявыми волосами под кепкой. Он отставил чашку в сторону, но подниматься со стула не стал. Посмотрел на Янину, испуганно съежившуюся под его тяжелым взглядом. Потом он перевел взгляд на Лену, стоявшую чуть поодаль у порога, и она вдруг вспомнила, что ни она сама, ни Янина толком не одеты. А застиранная ткань ночных рубашек едва ли скрывает очертания тела. Айке видимо, подумавшая о том же самом вдруг сбросила шаль со своих плеч и накрыла ею Лену, пряча ее от жадных взглядов полицейских.

— Кто отец? — произнес коротко и резко рыжеволосый, вновь возвращая взгляд на Янину, дрожащую от страха, но стоявшую с прямой спиной и гордо поднятой головой.

— Скажи им, что он не немец, — ответила Янина на переведенный Леной вопрос. — Он такой же, как и я, поэтому они должны отправить меня домой! Я знаю правила!

— Это еще надо доказать, что отец не немец, — бросил полицейский, когда Лена передала ответ Янины, чуть смягчив резкость ее слов. — А пока она поедет с нами. Мало ли что говорит русская? Кто верит им на слово? Побудет у нас, пока разберемся что и как.

При этих словах Лена испуганно взглянула на равнодушную Биргит. Янина тоже заметно заволновалась, заметив ее страх.

— Отец — голландец один с хозяйства Штайлера! Гус Вассер. Переведи им! Переведи! — схватила она за руку Лену.

— Не далековато ли бегала в кустах валяться? — улыбнулся полицейский, словно забавляясь ее страхом. — Да еще и голландец! Вот уж диво-то!

— Я — отец ребенка! — раздалось от двери в кухню. На пороге стоял Войтек, упрямо поджав губы. Он показался Лене сейчас таким суровым, когда его лицо покрывала темная щетина, а темные глаза опасно сверкали.

— Я отец ребенка. Моя карточка есть в доме. По правилам она подлежит возвращению домой. Я бы хотел этого, — произнес, отчеканив каждое слово Войтек. Взгляда Лены он при этом избегал. Смотрел куда угодно, но только не на нее. Он прошел в кухню и встал возле испуганной Янины, набросив на нее свой старенький пиджак с потертыми на локтях руками.

Биргит ушла на некоторое время из кухни, чтобы вернуться с арбайткарточкой Войтека. Протянула ее старшему полицейскому. Тот бегло просмотрел данные, а потом поднялся из-за стола и встал прямо напротив Войтека.

— Значит, отец — ты?

— Я, господин, — упрямо ответил поляк. Рыжий ударил его так быстро, что Лена даже не успела осознать, что произошло. Только увидела, как отклонилась голова Войтека, но вскоре тот снова стоял прямо перед полицейским. Янина уже не скрывала своего страха и заплакала в голос.

Еще трижды повторял свой вопрос полицейский и, получая ответ упрямо стоявшего на своем Войтека, бил поляка в ответ. По лицу, ломая нос, в живот и в пах, чтобы причинить больше страданий и вынудить его признаться. Но Войтек твердил одно и то же — он отец, и, согласно правилам, Янина подлежит возвращению на родину.

Не выдержала Лена. Когда полицейский пригрозил, что поляка выведут во двор и заставят говорить уже не только он, а еще и его подчиненные, она шагнула к Биргит, молча наблюдающей за этой экзекуцией, и попросила шепотом:

— Я прошу вас, фрау Биргит… Помогите!

Биргит взглянула на нее чуть удивленно. Что-то неуловимое мелькнуло в ее глазах, прежде чем она шагнула вперед и властно проговорила:

— Здесь не участок тебе! Чего тут руки распустили? И где? В Розенбурге, под крышей дома семьи фон Ренбек! Неужто непонятно, что русская путалась не только с голландцем у Штайлера, но и с поляком?! — она выглядела так решительно, что рыжеволосый чуть стушевался перед ее напором. — В общем, мне тут все ясно. Я так и думала, что это поляк наш. Видела, как они пару раз в парке крутились вместе. Забирай русскую и оформляй как с приплодом от цивильарбайтера[31]. Вот и все.

— Пусть собирает свои вещи в таком случае, — недовольно сказал полицейский, и Биргит кивнула в ответ, а потом взглянула на Лену, взглядом отдавая распоряжение. Радостная Лена потащила вон из кухни зареванную Янину, чтобы та быстро переоделась в спаленке наверху и собрала свой нехитрый скарб. Верхнюю одежду и ботинки пришлось просить у Биргит, которая на удивление смилостивилась и в этот раз.

— Дура ты, Лена, — мягко сказала она девушке, когда Янина спешно натягивала пальто, путаясь в рукавах. — Теперь ты будешь со мной в город ездить. А ездить-то и не в чем.

— Ботинки мне все равно были велики, — ответила Лена, кутаясь в шаль Айке. Они так торопились собрать Янину, пока немцы не передумали, что времени одеться не было вовсе.

— Как знаешь! — бросила Биргит и ушла с крыльца в дом. Прощаться с русской работницей, которая так опозорила ее как старшую над слугами, она явно не желала. Но Янине даже не дали на это ни минуты. Она только и успела, что с виноватым видом шепнуть Войтеку короткое «Спасибо». Полицейские подтолкнули ее к грузовику, и ей пришлось забраться в кузов. Только на прощание успела помахать, прежде чем опустили брезент, скрывая ее от глаз. Вот и все. Пара минут, и грузовик скрылся в аллее голых деревьев, увозя Янину домой.

И она действительно уехала домой. Лена отправила почтовую карточку весной по адресу, на который Янина высылала почту, и девушки получили ответ. Янина родила здорового и крепкого мальчика в конце апреля и писала, что рада, что все так сложилось. Пусть и стала матерью-одиночкой, и опозорила своим незаконнорожденным ребенком семью на всю деревню. Но зато она была дома, на родине, рядом со своими близкими, а значит, ей уже было не так страшно и одиноко…

— Идиот! — ругалась Айке позднее днем на Войтека, когда Лена помогала ему обработать раны. — Чего ты полез-то? Разобрались бы в конце концов с русской-то. А ты пропасть мог ни за что ни про что. Все ведь знают! Ох уж, идиот и есть!

А Войтек ничего не говорил в ответ. Молчал и смотрел прямо в лицо Лены, склонившейся над ним с мокрой тряпицей, которой она оттирала кровь с его кожи.

— Ты тоже думаешь, что я дурак? — спросил он девушку, когда она закончила свое занятие и была готова отойти от него. Его темные глаза, под которыми уже стали залегать тени, как это бывает при переломе носа, встретились с ее светлыми глазами, и она улыбнулась несмело.

— Я думаю, что это было очень смело с твоей стороны, — ответила Лена откровенно. — Спасибо, что сделал это для Янины.

Но напряглась, когда он вдруг поднял руку и накрыл своей ладонью ее ладонь.

— Это путь отсюда. Самый верный. Только скажи, и я все сделаю. Но не так, как было у Гуса с Яниной. Совсем по-другому, ты же знаешь. Только одно твое слово, и я женюсь на тебе. И ты отправишься домой. Как всегда, хотела.

— Войтек… — растерялась Лена, не зная, что ответить ему сейчас.

Ее спасла Айке, все это время встревожено прислушивающаяся к их разговору. Она решила вмешаться, как только заметила, что Войтек ласково погладил ладонь Лены.

— Нельзя говорить на своей тарабарщине! Говорите на нашем языке! — хлестнула их полотенцем несколько раз кухарка и погрозила пальцем. — Ей-ей, Биргит увидит!

Лена не могла не думать над словами Войтека. Неужели это действительно был единственный выход вернуться домой, на родину? Но ребенок… «Как можно сейчас рожать детей? — мелькнула в голове страшная, но такая верная для нее мысль. — Не время, совсем не время для этого».

— Ты смогла бы? — спросила Лена Катерину, когда сидели однажды вечером по привычке в ее спальне перед сном. Несмотря на то, что они остались вдвоем в Розенбурге, Биргит не разрешила им поселиться вместе, и так выходило, что у каждой из девушек было теперь по отдельной комнате.

Подруга задумалась. Замерла на миг, прекратив на секунды заплетать длинные волосы Лены в косу, а после коротко ответила:

— Дитяте должно в этот свет рождаться по любви, а не по нужде. Так мне мати говорила. И только при муже, а не после гульбы.

Лене стало легче почему-то от этих слов, когда она поняла, что Катя разделяет ее мысли. Рассказала ей о том, что говорил Войтек в день, когда увезли Янину, и о его предложении. После этого момента Лена старательно избегала поляка из-за неловкости, которую ощущала всякий раз в его присутствии. И ей было жаль их прежнюю дружбу, которая окончательно разрушилась с этими словами.

— Как же ж за него замуж-то? — удивилась Катерина неподдельно. — Он же поляк, а мы советские… Как это можно?

И она произнесла это таким тоном, что Лену почему-то царапнуло. Что бы сказала Катя, когда узнала бы, о ком Лена порой думает бессонными ночами?

— Он такой же человек, как и мы, — отрезала она недовольно, отстраняясь от рук Кати. — С руками, ногами, головой и сердцем!

Кого она защищала в этот момент? О ком думала, произнося эти слова? Что с ней происходило сейчас? И почему она с таким нетерпением ждала двадцать третьего декабря, наблюдая за течением времени по настенному календарю в кухне?

За день до намеченной даты приезда Штефан принес в замок высокую пушистую ель с голубой хвоей. Лена такую никогда прежде не видела и с наслаждением трогала ее иголки, когда вешала на ветви украшения. Часть из них — стеклянные звезды, шишки и колокольчики серебряным напылением достали с чердака. А другую часть — красные и серебряные шары с символикой рейха — баронесса привезла из Берлина.

— Осторожно, они очень дорогие! — приговаривала баронесса всякий раз, когда Лена доставала украшения из ватных гнезд коробки.

Остаться в стороне от украшения ели хозяйка Розенбурга не могла и сейчас ходила вокруг нее в руках с неизменным мундштуком с тонкой сигаретой. Ее губы, накрашенные алой помадой, то и дело раздвигались в довольную улыбку.

— К нам на прием приедут Шенберги. Шенберг привезет своего начальника с женой. Еще будут Гуго Крой и Людвиг Тайнхофер. Помнишь Людвига, товарища Ритци по летной школе люфтваффе? А еще Мисси с подругами. О, мой Бог, я только сейчас поняла, что у нас не хватает кавалеров! Мы можем пригласить Клауса! Как тебе эта идея? Все равно одна из девушек не арийка. Одна из них родом, кажется, из Каунаса. По крайней мере, оттуда они приехали в Германию несколько лет назад. Едва успели убежать от коммунистов, представляешь? — рассказывала баронесса Иоганну, который прикатил коляску, чтобы тоже проникнуться духом предстоящего праздника при виде украшения ели. — Она русская дворянка, можешь подумать? Но такая красавица — есть что-то в их азиатской красоте…

— Я думал, что русские — это славянская группа, а не азиаты, — заметил Иоганн, подмигивая Лене украдкой. Баронесса только сделала очередную затяжку и скривила губы.

— Какая разница? Жаль, что она русская. Весьма.

— И что с того? Есть разные русские. К примеру, Чехова, к которой так благоволит наш фюрер. А если бы она не была русской, ты включила бы ее в свои матримониальные проекты? — пошутил Иоганн, и его сестра метнула в его сторону недовольный взгляд. — Надеешься, на перемены в следующем году в жизни Фалько?

— Об этом я неустанно молюсь, Ханке, — ответила баронесса, вмиг посерьезнев. — Если Мисси не будет дурочкой, все возможно. Она действительно очень хорошая девочка, ты сам поймешь, когда увидишь ее. Поверь, любой немецкий офицер был бы горд такой женой. И это отличная возможность совместить долг и чувства. В нее невозможно не влюбиться… О Господи! Лена! Как можно быть такой неуклюжей?! Это же стекло!

Весь день двадцать третьего декабря на Розенбург падал снег, обещая настоящее Рождество. Войтеку приходилось совсем несладко ездить до станции и обратно, встречая гостей баронессы, собиравшихся на праздник. Лена и Катерина, в белоснежных блузках и темных юбках, вышколенные Биргит, встречали их в холле замка и провожали в подготовленные для них комнаты.

Два офицера в знакомой Лене форме СС со знаками отличия, от которых неизменно шла дрожь вдоль позвоночника. Их жены, заносчивые с обслугой, но приторно любезные с баронессой, в меховых пальто и дорогих шерстяных платьях под ними. Молодой привлекательный блондин в форме люфтваффе, которого Лена приняла за Рихарда издалека. Она так и затаила дыхание в волнении, когда увидела, как мужчина выходит из машины. А потом сообразила, что Войтек еще вчера вечером отогнал на станцию автомобиль Рихарда, и что тот приедет сам за рулем.

Потом приехал офицер вермахта в компании трех девушек в разноцветных пальто и очаровательных шляпках — яркие пятна среди белой метели. Баронесса была права. Мисси фон Шольберг очаровывала с первого взгляда — со светлыми волнами волос и широко распахнутыми глазами серого цвета. Она была похожа на актрису, настолько она была ослепительна. Лена настолько засмотрелась на нее, пока они с Катериной помогали гостьям снять верхнюю одежду, что совсем забыла о своем желании рассмотреть получше другую гостью замка — зеленоглазую шатенку Анну Бернову или как ее называли здесь в Германии — Анна Бернофф. И глядя на Мисси, яркую красоту которой лишний раз подчеркивала невзрачная внешность ее подруги Магды, Лена не могла не думать, что Рихард определенно имеет все шансы влюбиться в это само воплощение арийской красоты, настолько подходящее ему и по статусу, и по крови. Тем более Иоганн так и не дождался ответа из Швейцарии, на который так надеялся.

Рихард приехал после наступления темноты, когда под неусыпным надзором Биргит в большой столовой сервировали стол. Лена заметила далекий свет фар в окно, и сердце ее сделало кувырок в груди.

— Быстрее! Быстрее! — стала торопить Биргит девушек поскорее завершить сервировку и спуститься вниз, где в просторном холле им предстояло встретить хозяина Розенбурга. Лена так торопилась через анфилады комнат, что едва не подвернула ногу на скользком паркете. Пришлось уцепиться за Катерину, чтобы не потерять равновесие. Даже Айке вышла из кухни на короткие минуты встречи, оставив свое дежурство. И вышел из темноты черного хода мрачный Войтек, поправляя шейный платок.

Никуда не торопилась лишь баронесса. Она спустилась по лестнице ровно в ту минуту, когда черный «опель» затормозил перед крыльцом. Медленно и степенно. В бархатном платье винного цвета и неизменной нитью дорогого жемчуга на шее. Неизменная «ракушка» из светлых волос. По ее лицу невозможно было прочитать абсолютно ничего. Только Лена заметила, как чуть подрагивают пальцы с дорогими кольцами на блестящей поверхности перил из красного дерева.

По знаку Биргит именно Катерина распахнула дверь, пропуская внутрь Рихарда. Лена даже позавидовала подруге в этот момент, что именно она оказалась ближе всего, и первой увидела барона. Ей же самой пришлось опустить взгляд на время положенного по случаю легкого наклона головы в приветствии хозяина.

— Рихард! Мой Ритци! — произнесла баронесса, когда Рихард подошел к матери, стоявшей на нижних ступенях лестницы, и коснулся губами ее руки. Видимо, он снял фуражку при подходе к двери. Теперь снежинки таяли в его зачесанных назад волосах и блестели маленькими капельками в электрическом свете. Сверкали как бриллианты на его серо-голубой шинели.

— Я думала, что снегопад помешает тебе прибыть вовремя, — проговорила баронесса после того, как поцеловала его в лоб. — Удивительная непогода! Слава Богу, все уже прибыли. Через час планируем ужин, ты ведь присоединишься к нам, мой дорогой?

— Это будет удовольствием для меня, — произнес Рихард, и при звуке его голоса внутри Лены что-то дрогнуло. Он еще раз поцеловал руку матери, а потом повернулся к прислуге, собравшейся в холле. Коротко пожелал всем доброго вечера, обведя взглядом знакомые лица.

Лена забыла, какие голубые у него глаза. И каким проникновенным может быть взгляд. Пусть он только скользнул взглядом мимолетно и быстро отвернулся, но Лена подметила каждую новую для себя деталь. Словно заново открывала его для себя после долгой разлуки.

Короткая щетина на щеках и подбородке. Маленькие, совсем крошечные, пятна шрамов у левого виска. Под глазами пролегли тени. Он выглядел усталым. Наверное, поэтому хмурил лоб, отчего у бровей образовались сейчас два коротких луча.

Она скучала по нему. Она невероятно по нему скучала. И почувствовала, что ей мало этих коротких мгновений, когда их взгляды встретились на секунду, а после разошлись. Ей не хватало…

Ей не хватало именно его. Рихарда. Все это время. Безгранично…

И так быть не должно. Не должно!