Да будет свет...

Глава 2 Тяжелая утрата

Не успели еще отгореть пожары Гражданской войны, как над страной с телеграфной скоростью пронеслась крылатая формула Ленина: «Коммунизм есть Советская власть плюс электрификация всей страны». Мог ли мой будущий отец, которому тогда едва исполнилось семнадцать лет, предположить, насколько этот лозунг, особенно вторая его часть, коснется одного из его сыновей, которому он, по независящим от него обстоятельствам, так и не смог оказать никакой существенной помощи?

Отец мой, Федор Афанасьевич, окончил в станице Марьинской местную гимназию. Построенная в 1910 году, она после революции была переименована в среднюю школу № 16, в которой пришлось учиться и мне. Это было просторное, светлое здание с большим залом, где мы стремглав бегали на переменах или гордо стояли на построениях пионерской дружины. С началом перестройки здание школы передали в аренду какому-то кооперативу. После окончания гимназии отец поступил во Владикавказский техникум, но затем был отчислен по доносу, как выходец из зажиточной семьи. Судьбе свойственно смеяться над людскими планами. Но юноша не успокоился и окончил этот техникум экстерном по специальности «бухгалтерский учет». Сумел ли он найти свою стезю, которая бы удовлетворяла его духовные запросы, соответствовала его предназначению? Мне об этом сейчас трудно судить. Но, думаю, что нет.

Надо сказать, что мой отец с малых лет, как принято сейчас говорить, вел здоровый образ жизни: никогда не употреблял спиртного и не курил. Он вырос в атмосфере, в которой не было места жадности, корысти или ненависти. Раннее сиротство вынудило его взвалить на свои плечи взрослые тяготы. Надо было заботиться о собственном выживании и ставить на ноги двух братьев: пятилетнего Ивана и трехлетнего Николая. Мальчиков пытались забрать старшие сестры, получившие от деда Афанасия в наследство дома, стоявшие в разных концах станицы. Но тем самым была бы нарушена старая казачья традиция, согласно которой, в случае смерти отца, обязанности по воспитанию младших детей переходят к старшему сыну. Поэтому Федор остался с братьями в родительском доме, а сестры им помогали. Но спокойно расти им не дали хозяева новой жизни, конфисковавшие дом деда Афанасия под свои нужды. Мой отец с братьями переселился в землянку, оборудованную в бывшем сарае. Резкий переход от обеспеченной жизни под родительским кровом к голодному и холодному сиротству изменил характер отца. Он рано повзрослел. Скоро возмужали и его воспитанники. Брат Иван после окончания семи классов уехал в Нальчик. Там он женился, оттуда был призван в армию и в 1939 году погиб на финском фронте. А брат Николай окончил ветеринарную школу, женился, прошел через всю Великую Отечественную и умер в станице Марьинской в 1995 году.

Федору Афанасьевичу Дьякову природа подарила недюжинный ум, он был начитанным человеком. В нашем доме хранились разные книги, в том числе и запрещенные советской властью дореволюционные издания А. С. Пушкина и М. Ю. Лермонтова, некоторые сборники С. А. Есенина, других писателей и поэтов. Интеллигенту по своей сути, отцу было трудно дышать в обстановке взаимного подсиживания, открытого и тайного предательства, насаждаемой в станице новой властью. Мглистые тридцатые годы запомнились семье моего отца, как и всем жителям Марьинской, мероприятиями по коллективизации. Помню тревожные рассказы родственников о том времени. Все жили в предчувствии нависшей опасности. Каждую минуту существования людей отравлял унизительный, никогда не отпускавший страх. Страх порождал двойную жизнь: одну — личную, естественную, обыкновенную, другую — официальную, превращавшую сердечных, добрых людей в винтики государства.

Коллективизация оставила на отцовском подворье в буквальном смысле пустое пятно. Члены созданной в станице сельхозартели, охваченные азартом экспроприации чужой собственности, положили глаз на деревянные зерновые амбары деда Афанасия, которые стояли на фундаменте, сооруженном из огромных камней-валунов. Артельщики разобрали амбары и вывезли их за околицу с намерением построить в поле хозяйственные блоки для полеводческой бригады, сельхозартели и фермы. Но вывезенный лес так и не был использован: часть его растащили, часть сгнила сама по себе. Зато восторжествовал принцип: «Мир — хижинам, война — дворцам». На огромном пустом подворье остались осиротевшие «дворцы»: родительский дом, окруженный валунами, да так называемая времянка, притулившаяся к каменному забору.

Я думаю, что отца не мог оставить равнодушным факт потери добра, нажитого дедом Афанасием. И, наверное, он задавал себе вопросы, на которые никто не давал ответа: «Почему открытый грабеж станичников называется коллективизацией? Почему амбары деда Афанасия так быстро опустели, и никто не закладывает в них зерно для будущей посевной? Почему он с братьями ютится в неприспособленном помещении, а в отчем доме хозяйничают люди, которых еще вчера казаки брезгливо называли голью беспортошной?»

Немудрено, что при таком способе ведения хозяйства на страну скоро накатил голод. Урожай 1932 года был если не самым богатым, то во всяком случае неплохим. Труженики обобществленных полей надеялись получить хорошую компенсацию за свой труд. Вместо этого начальство выдало колхозникам «встречный план» по хлебозаготовкам. Неумеренное усердие местных властей и малограмотных активистов привело к тому, что в сусеках не осталось ни одного зернышка. Люди остались без хлеба, а колхозные лошади без фуража.

Сегодня уже доподлинно известно, что голодом были поражены важнейшие зерновые районы страны, прежде всего Украина, Северный Кавказ, Поволжье, а также Казахстан. Бедствие не обошло стороной Южный и Средний Урал, Центральное Черноземье, Западную Сибирь и некоторые другие регионы. Согласно справке ОГПУ от 23 февраля 1933 года, самый сильный голод охватил 21 из 34 кубанских, 14 из 23 донских и 12 из 18 ставропольских районов (47 из 75 зерновых). По некоторым данным, жертвами этой беспрецедентной в истории России трагедии стали от 7 до 8 млн. человек. Вполне естественно, что голод 1932–1933 годов был «засекречен». На страницах газет в лучшем случае обсуждались трудности проведения хлебозаготовительных кампаний, вызванные «саботажем кулаков» и другими «объективными» причинами. На самом же деле голод начала тридцатых был искусственно «организован» сталинским руководством. В Советском Союзе имелось достаточное количество зерна для обеспечения сельского населения хлебом до следующего урожая. Засухи 1931 и 1932 годов не могли вызвать массового недорода зерна, аналогичного недороду 1921 года. Думаю, что наступление голода явилось результатом насильственной коллективизации. К голоду привела проводимая советским руководством политика хлебозаготовок, направленная на изъятие хлеба из деревни и служившая интересам форсированной индустриализации.

1933 год оставил одну из самых глубоких отметин в моей семье. Отец, мама и пятилетний брат Александр превратились в живые скелеты, от них остались кости, кожа да душа. Но именно душа помогла выжить! Выжить самостоятельно, потому что государство не искало резервы для спасения умирающих людей, не объявило тревогу, не намечало мер по борьбе с голодом. Напротив, из динамиков неслась бодрая музыка, звавшая трудящихся на бой во имя социализма, звучали речи, направленные против иностранных агентов и шпионов, мешавших законопослушным гражданам делать свое доброе дело. Руководство страны лезло из кожи вон, чтобы создать атмосферу пира, непрерывного праздника, сменяющих друг друга торжеств. Требовались красочные декорации, чтобы заслонить ими истинное положение дел. Этой цели служили, в частности, «картины благоденствия», написанные художниками Пластовым и Герасимовым и названные одинаково — «Колхозный праздник». На них изображены обильно накрытые столы, призванные «широко и свободно» представить обстановку избыточного изобилия. Колхозную идиллию воссоздавали также «художественные» полотна, подававшие в оптимистическом жанре «праздника еды» сцены кормления женщинами своих младенцев во время полевых работ. Даже столетие со дня гибели Пушкина стало поводом для большого и пышного празднества. По повелению свыше, нищету драпировали в одежды всеобщего изобилия, страх и отчаяние прикрывали наигранной и безудержной радостью, а тиранам и жестоким функционерам придавали черты мудрых человеколюбцев. В Кремле очень хотели, чтобы в головах людей нарисованный мир успешно конкурировал с миром реальным.

Но мир реальный все равно брал свое. Люди рождались, женились, умирали — в общем, делали свои земные дела. Отец женился в 1926 году, когда ему было двадцать лет. Несмотря на то что его семья влачила жалкое существование, над ней дамокловым мечом висело обвинение в принадлежности к зажиточному слою. С такой «славой» работать в станице было невозможно. Чтобы как-то выжить, отец в 1937 году решил перебраться с семьей в Кабардино-Балкарию. Там, в колхозе имени В. М. Молотова селения Средний Куркужин, что находилось примерно в пятидесяти километрах от станицы Марьинской, в пойме реки Золки, он работал главным бухгалтером. В конце 1939 года семья переехала в село Благовещенское, что под городом Прохладным.

Прохладная — это станица Терского казачьего войска, до революции входившая в Азово-Моздокскую оборонительную линию. С развитием железнодорожного узла, строительством и вводом в эксплуатацию нескольких заводов и предприятий станица была преобразована в город, ставший центром Прохладненского района, куда вошло и Благовещенское. Отец сначала работал в сельском потребительском обществе главным бухгалтером, а затем бухгалтером в местном райпотребсоюзе. Население Благовещенского составляли в основном украинские переселенцы, общавшиеся «на хохлацком» языке.

В Благовещенском нас встретили настороженно, я бы сказал, не совсем доброжелательно. К нам относились так, как везде относятся к чужакам. Все три года мы снимали одну комнату в хате с земляными полами. В другой комнате хранился хозяйский хлам. Нас с братом мало трогала убогость жилища. Самое главное, считали мы, чтобы в семье были покой и уют. Но это место жительства я запомнил на всю жизнь. Дело в том, что хата стояла рядом с кладбищем: могилы начинались прямо за ее стеной. Когда мы с братом оставались одни, при керосиновой лампе или свече, он пугал меня кладбищенскими ужасами. После его страшных рассказов не хотелось оставаться в закрытом пространстве: приятнее было сидеть во дворе, озаренном лунным светом. И я старался не смотреть в сторону могил с крестами.

Всего в Кабардино-Балкарии мы прожили пять лет — до октября 1942 года. Наша семья с чувством глубокой благодарности вспоминает кабардинцев, поддержавших нас в тяжелые годы. Уверен: отец с домочадцами выжил только благодаря помощи этих добрых и бескорыстных людей. Целых пять лет я провел среди кабардинских детей, гулял с ними по окрестностям и купался в реке Золке. Мне было хорошо, и я не ощущал затхлой атмосферы культа личности вождя, в которой пребывала тогда вся страна. Отец рассказывал, что у них в райпотребсоюзе имя Сталина превозносилось до небес. Все тайком спрашивали друг у друга: «А что, Сталин — это царь?» Везде висели портреты «вождя всех времен и народов». А под портретами, словно тати в ночи, орудовали сталинские сатрапы, огнем и мечом искоренявшие инакомыслящих, неугодных или неудобных. Вспышками молний приходили известия об арестах знакомых или сослуживцев.

Сейчас некоторые утверждают: арестовывали, мол, без всякого повода. Нет, поводов у властей было предостаточно. На чьей стороне воевал в Гражданскую? Что делал во время проведения новой экономической политики? Почему не донес на соседа-оппозиционера? Почему уклонялся от участия в коллективизации и раскулачивании? Искренне ли боролся с «саботажниками хлебозаготовок» и «расхитителями социалистической собственности»? На эти острые углы советской действительности — хотели они этого или нет — напоролись миллионы людей. Фактически, в круг подозреваемых попала значительная часть населения страны.

Какие-то сети плелись и вокруг моего отца, в чьей анкете компетентные органы наверняка поставили жирную галочку. В 1937 году, когда мы жили в Марьинской, а отец работал заместителем главного бухгалтера сельпо, к моей матери подошел начальник отца, главный бухгалтер, и тихо, чтобы никто вокруг не услышал, сказал:

— Знаешь, Настя, завтра утром твоего Федора заберут.

Всю эту ночь семья провела без сна, с замиранием сердца ожидая, что за отцом вот-вот приедут. Только к утру задремали — раздался сильный стук в дверь. Все обмерли. Обжигала мысль: «Неужели отца все-таки арестуют?» К счастью, все обошлось. Это была жена главного бухгалтера. Расстроенная, она прибежала, чтобы отдать ключи от кабинета и сейфов: ночью забрали ее мужа. Несчастный вернулся только в 1956 году, радуясь тому, что просто остался живым.

Не удалось избежать ареста и мужу моей родной тети Анастасии Афанасьевны, Борису Кудрявцеву, занимавшему должность секретаря станичного Совета. На руках у тетки осталось трое детей. Старший сын, Александр, надолго исчез. Сыну «врага народа» трудно было устроиться на работу, поэтому он перебивался, как мог. Александр вернулся домой в 1950-е годы, устроился на шахту, стал заслуженным шахтером. Река жизни основательно потрепала его на порогах, прежде чем вынесла в устье заслуженного общественного признания. «Сын за отца не отвечает». Тогда этот византийский афоризм был в моде. Но кто ответит за порушенные судьбы сыновей? Преждевременная смерть от рук доморощенных палачей не обошла стороной и Бориса Кудрявцева. Жестокий молох режима опалил его сознание, подверг, быть может, таким безжалостным испытаниям, от которых у нас, нынешних, волосы могут дыбом встать.

Для характеристики атмосферы, в которой начиналась моя жизнь, будет уместно напомнить старую притчу. Она повествует о том, как один царь послал к своему соседу-монарху посла, чтобы тот доподлинно разобрался, почему у него царит спокойствие, а у соседей подданные бунтуют. Прибыл посол по указанному адресу и задал этот вопрос владетелю земли, где была тишь и благодать. А царь-хозяин повел его на хлебное поле. Идут они по нему, царь ничего не говорит, а лишь срывает на ходу и бросает себе под ноги колосья, что повыше да потяжелее. Посол не выдержал затянувшегося молчания и спросил: «Так что же ты делаешь, чтобы в твоем царстве было спокойно?» «А я тебе все показал», — последовал ответ. Говорят, что с тех пор, как мы очеловечились, по Земле прошагало сорок тысяч поколений. И, наверное, каждому из этих поколений достался хотя бы один такой правитель. А ведь их было множество! Слава богу, что природа подарила русским одно счастливое качество: во все нелепые, дикие, крайние распоряжения и действия властей они вносят разумную, смягчающую, человечную корректировку.

Сейчас, оборачиваясь назад, я с особенным чувством душевной боли пытаюсь понять, почему люди, жившие в конце 30 — начале 40-х годов XX века, с такой жертвенной безропотностью позволяли ослеплять себя верой в мифы. Верой, которая не освещала путь, а слепила глаза. И лучи ее были беспощадны: они били прямо в лицо, в упор. Ослепленные люди верили Г. Г. Ягоде (расстрелян 15 марта 1938 г.) и Н. И. Ежову (расстрелян 4 февраля 1940 г.). Они верили казненным 23 декабря 1953 года Л. П. Берии, В. Н. Меркулову, В. Г. Деканозову и даже Р. С. Саркисову, лишенному жизни в 1955 году. Считается, что согрешившие получили свое. Правда, их жертвам легче не стало. Кто знает, может быть, мы потому до сих пор и плутаем в потемках, ища выхода, что он надежно спрятан от нас вышепоименованными наркомами-вурдалаками в тумане нечеловеческих 1930-х. А что произойдет, если этот выход будет в конце концов найден? Не ужаснемся ли мы тем затратам и потерям, которые понесли, ища прорыв к истине?

В конце 1930-х далеко от нашей станицы произошло событие, трагичность которого мне, естественно, тогда не дано было понять. В сентябре 1939 года пала Польша, раздавленная гигантской гитлеровской машиной. Осуществилась давняя мечта немцев: сокрушить позорные оковы Версальского мирного договора 1919 года, вернуть Германии «польский коридор» — полосу земли, дававшую Польше доступ к Балтийскому морю. Никто из западных политиков не заботился о судьбе польского народа, обреченного войной на страдания и гибель. В европейских столицах жили одним желанием — поскорее перекинуть факел войны на Восток. Как показали дальнейшие события, не спешила с выводами и Москва, не располагавшая к тому времени ни политическими, ни военными возможностями хотя бы для временной приостановки агрессора. Подожженный шнур продолжал медленно гореть, чтобы взорвать мир и покой, перебить и покалечить людей, одетых в серые и зеленые шинели. Откуда мне было тогда знать, чем этот холодный, изворотливый и циничный расчет политиков обернется лично для меня и моей семьи!

14 июня 1941 года в ставке Гитлера состоялось последнее совещание немецкого командования, на котором еще раз был подтвержден срок вторжения в Советский Союз. Наполеон перешел границы России 24 июня. Гитлер решил бросить вызов судьбе на два дня раньше. Страшной была ночь, когда самолеты люфтваффе сбрасывали первые бомбы на спящие советские города. Ранним утром 22 июня германский посол граф фон дер Шуленбург вручил в Кремле меморандум об объявлении войны Советскому Союзу. Началась Великая Отечественная война, бесчеловечность которой так образно передана в тревожных ритмах 7-й симфонии Д. Д. Шостаковича.

Война застала нас в Благовещенском. Здесь 3 июля мы услышали голос Сталина, обратившегося к советскому народу по радио: «Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Друзья мои!.. Народы Советского Союза должны подняться на защиту своих прав, своей земли против врага». После таких слов вождя уже ни у кого не было сомнений, что нынешняя война — всерьез и надолго. Уходящих на фронт советских солдат сопровождала надрывная по своему трагизму песня Александра Васильевича Александрова «Священная война». Огромная страна вставала на священный бой.

Оказывается, Кавказ был первоочередным объектом в захватнических планах немецкого командования. «Моя основная цель, — твердил Гитлер на совещании высшего командования Восточного фронта, проходившем в Полтаве 1 июля, — занять область Кавказа… Если я не получу нефть Майкопа и Грозного, я должен покончить с этой войной». В июле немцы захватили Крым и Донбасс, вторглись на Северный Кавказ, прорвались к большой излучине Дона, намереваясь к 25 июля выйти к Волге у Сталинграда. Но враг обманулся в своем наступлении на Воронеж, в стремлении окружить войска Южного фронта под Ростовом. На пути экспансионистских планов Гитлера встали сотни тысяч безымянных командиров и бойцов Красной Армии, в том числе и представители северокавказских и закавказских народов, не мысливших свое существование без Советского Союза. Они совершили подвиг уже одним тем, что в самую трудную годину, до самого своего смертного часа не разуверились в советской власти, не предали ее анафеме, не прокляли. Они завещали свою святую веру всем, кому суждено было жить, бороться, побеждать и исполнять свои обязанности на крутых поворотах истории. Цементирующей силой выступали, как всегда, русские, в какой уже раз за многовековую историю опускавшие свою богатырскую палицу на голову супостата. Русские вновь доказали способность к достижению такого единства, которое получается у них в особых обстоятельствах. А именно, как правильно подметил русский писатель и драматург Леонид Максимович Леонов, «лишь в кровавых сечах… да еще при особо гулком, на всю страну, ударе топора по плахе…».

Как это ни прискорбно, но для российского люда война 1941 года не была неожиданной. Сколько веков живет он на своей земле, столько его и сопровождают и пронизывают проклятые войны. Спросите самого пожилого человека в любом ставропольском селении или горном ауле Приэльбрусья, что он больше всего помнит, тот сразу ответит: «Войну». И назовет, какую войну, а может быть, и не одну. Я часто задумываюсь о том, а могла ли сохраниться в своей первозданной целости русская душа после стольких испытаний? Одна война, другая, третья, революции, перевороты… Да как после этого сохраниться душе?

Мой отец на фронт мог не идти: как ценный специалист, он был оставлен на брони. Но судьба, как хорошее половодье на большой реке, понесла его и закрутила, пока не попал он в мощный и безжалостный поток, неумолимо повлекший его к черному бездонному водосбросу. Осенью 1941 года немцы рвались к Москве. В один из тяжелых для страны дней к отцу зашел военком и попросил выдать ему бесплатно хромовый крой на сапоги. По каким-то причинам отец ему отказал — и через три дня оказался на фронте. Сколько нечисти бродит вокруг нас в этой жизни! Не стал отец изменять своей совести, не стал губить свою душу. Унес с собой он думку свою тяжелую, не поделился ни с кем переживаниями. У меня в памяти остались только серые обмотки на ногах отца, когда он прощался с нами перед выходом из дому.

Моя мама жадно ловила любые новости о развитии военной обстановки. Откуда ей было знать, что части Красной Армии, действовавшие на участке фронта, где воевал мой отец, не смогли сдержать яростное давление гитлеровских войск и были дезорганизованы? Началось беспорядочное отступление. Еще держались бойцы в отдельных очагах сопротивления, буквально вцепившись зубами в землю. Но уже невозможно было остановить набравшую скорость, хорошо оснащенную машину завоевателей.

Когда гитлеровцы вступили на землю Кавказа, многие его жители буквально согнулись под тяжестью дурной вести. Звучавшие по радио, словно литые из горячего металла, слова Юрия Борисовича Левитана «наши войска оставили город…» придавливали их каменной глыбой. Но еще тяжелее было тем вчерашним рабочим, крестьянам, бухгалтерам, счетоводам, лекальщикам, кандидатам наук, кто сдерживал фашистский натиск на передовой. Тысячу раз оказался прав автор повести «А зори здесь тихие…» Борис Львович Васильев, как-то сказавший, что в нашей послевоенной литературе так мало написано о людях, попавших в мясорубку первых месяцев войны, «не готовых к ней ни физически, ни психологически». В апреле 1942 года в одном из боев под Ростовом-на-Дону пулеметчик Федор Афанасьевич Дьяков получил опасное легочное ранение. Отца вывезли сначала в город Сальск Ростовской области, а затем доставили в Прохладный, где тогда находился военный госпиталь. Кто-то сообщил об этом маме. Она пешком добралась до Прохладного, в поисках госпиталя умоляя Господа об одном: «Только бы успеть!» Отец в буквальном смысле скончался у нее на руках.

В мае 1942 года Федор Дьяков был похоронен в селе Благовещенском на кладбище, рядом с хатой, в которой мы ютились всей семьей с тех пор, как он привез нас сюда. Мама сумела уговорить руководство госпиталя похоронить отца по месту жительства. «Люди не должны жить минувшим горем. Но тех, кто спас их от горя, они обязаны помнить…» Эти строки, принадлежащие писателю Анатолию Георгиевичу Алексину, выбиты на памятнике, который воздвигнут в честь героев, остановивших отборную эсэсовскую дивизию «Эдельвейс». Мне кажется, сказано очень точно и проникновенно, и слова эти с полным правом можно отнести ко всем солдатам Великой Отечественной войны, в том числе и к пулеметчику Дьякову. Если бы сейчас в каком-то мистическом полусне передо мной вдруг возник отец и узнал своего стареющего сына, то он, надеюсь, понял бы, что на земле, в которую он лег, живут его потомки, помнящие, любящие и жалеющие его. Главное, как мне кажется, отец бы понял, что жива еще русская земля, и смерть его не была напрасной…