Моя жизнь

ГЛАВА 12

Незадолго до конца моего первого года учебы должны были пройти выборы. За год до этого, а может быть, и раньше, я решил баллотироваться на пост президента студенческого совета. Хотя довольно большая часть моего времени проходила за пределами кампуса, я не отставал от друзей, был в курсе всех дел и, с учетом моих прежних успехов, рассчитывал на победу. Однако отрыв от действительности оказался более серьезным, чем мне представлялось. Мой конкурент, Терри Моджлин, был вице-президентом группы. Он готовился к выборам на протяжении всего года, выстраивая линию защиты и продумывая стратегию. Я предлагал конкретную, но не отличающуюся новизной платформу. Моджлин же опирался на растущее чувство неудовлетворенности в кампусах всей Америки и недовольство многих студентов характерной для Джорджтауна жесткостью учебных требований и правил проживания на территории университета. Он называл свою кампанию «Бунт Моджа», подражая слогану «Бунт Доджа», принадлежавшему известной автомобильной фирме. Моджлин и его сторонники изображали себя эдакими «хорошими парнями», которые сражаются против иезуитской администрации, а заодно и со мной. Из-за своих хороших взаимоотношений с руководством университета, работы, автомобиля, традиционных методов ведения кампании и постоянного радушия я превратился в кандидата истеблишмента. Я и мои друзья делали все возможное, но было очевидно, что активность Моджлина и его сторонников не сулила нам ничего хорошего. Например, наши плакаты исчезали с завидной регулярностью. В ответ мои ребята в одну из ночей незадолго до выборов сорвали плакаты Моджлина, сложили в багажник автомобиля, вывезли из кампуса и выбросили. Однако их разоблачили и устроили нагоняй.

Это стало последней каплей. Моджлин победил с разгромным для меня результатом: 717 против 570. Его победа была заслуженной. Он оказался умнее, организованнее и работоспособнее. Помимо всего прочего, Терри сильнее жаждал победы. Оглядываясь назад, я думаю, что вообще не надо было ввязываться в эту кампанию. В отличие от большинства моих сокурсников я считал, что смягчать требования учебного плана ни к чему; меня они вполне устраивали. Я потерял то особое ощущение жизни в кампусе, которое давало мне энергию для прошлых побед на выборах президента группы. А мои ежедневные отлучки из кампуса легко позволяли представить меня как человека администрации, без особого труда преодолевающего любые препятствия. Я довольно быстро оправился от поражения, и к концу учебного года с нетерпением ждал лета, чтобы посвятить его работе в комитете и занятиям по некоторым предметам. Откуда мне было знать, что лето 67 года окажется затишьем перед бурей и для меня, и для Америки.

Летом в Вашингтоне жизнь замедляется, а в Конгрессе затишье обычно продолжается весь август. Это чудесное время для того, кто молод, неравнодушен к политике и хорошо переносит жару. Кит Ашби и еще один мой сокурсник, Джим Мур, сняли старый дом по адресу 4513 Потомак-авеню, по соседству с бульваром Макартура, всего в миле от кампуса Джорджтаунского университета. Они предложили мне пожить с ними, а потом остаться на время второго года обучения, когда к нашей компании присоединятся еще два студента, Том Кэмпбелл и Томми Каплан. Окна дома выходили на реку Потомак. Там было пять спален, небольшая гостиная и вполне приличная кухня, а кроме того, плоская крыша над помещениями второго этажа, позволявшая днем загорать, а теплыми летними ночами спать на открытом воздухе. Дом когда-то принадлежал человеку, который в начале 50-х занимался разработкой национального свода санитарно-технических правил. На полках в гостиной все еще стоял комплект томов этого издания, подпертый совершенно несуразным книгодержателем, на котором был изображен Бетховен у рояля. Это была единственная заслуживающая внимания вещь во всем доме, которую мои соседи торжественно передали на мое попечение. Я до сих пор ее храню.

Кит Ашби был сыном врача из Далласа. В то время, когда я работал на сенатора Фулбрайта, Кит состоял в штате сенатора Генри «Скупа» Джексона от штата Вашингтон, который, как и Линдон Джонсон, пользовался славой либерала в вопросах внутренней политики и «ястреба» в отношении Вьетнама. Кит разделял его взгляды, и мы частенько спорили с ним по этому поводу. Джим Мур вырос в семье военнослужащего и превосходил нас по всем статьям. Он хорошо знал историю и был настоящим интеллектуалом. В отношении Вьетнама Джим занимал позицию, которая представляла собой нечто среднее между моей точкой зрения и мнением Кита. За то лето и последующий учебный год я по-настоящему сдружился с обоими. После Джорджтауна Кит записался в Корпус морской пехоты, а потом стал международным банкиром. Став президентом, я назначил его послом в Уругвае. Джим Мур, последовав примеру своего отца, пошел служить в армию, а позднее сделал очень успешную карьеру на поприще управления инвестициями пенсионного фонда Арканзаса. Когда в 1980-х многие штаты столкнулись с трудностями при решении этого вопроса, я не раз пользовался его бесплатными рекомендациями по поводу того, как нам следует поступить.

Мы чудесно провели то лето. 24 июня мне удалось послушать в Конститьюшн-холл самого Рэя Чарльза. Меня сопровождала Карлин Джанн, потрясающая девушка, с которой я познакомился на одной из бесчисленных смешанных вечеринок, устраиваемых местными женскими школами для парней из Джорджтауна. Она была очень высокой блондинкой с длинными волосами. Мы сидели в одном из последних рядов балкона, где практически не было белых. Я обожал Рэя Чарльза с того момента, как услышал чудесную строку из песни «Что мне сказать»: «Скажи своей матери, скажи своему отцу, что я отправляю тебя назад в Арканзас». К концу концерта вся публика уже танцевала в проходах. Тем вечером, когда мне удалось добраться до Потомак-авеню, я был так взволнован, что не мог уснуть, а в пять утра не выдержал и устроил себе трехмильную пробежку. Корешок билета на тот концерт я носил с собой в бумажнике на протяжении десяти лет.

В Конститьюшн-холл все сильно изменилось с 1930-х годов, когда распоряжающаяся им организация «Дочери американской революции» отказала в праве петь там великой Мариан Андерсон на том основании, что та чернокожая. Однако негритянская молодежь хотела намного большего, чем доступ в концертные залы. Нарастающее недовольство бедностью, непрекращающейся дискриминацией, актами насилия в отношении активистов движения в защиту гражданских прав и отправкой на вьетнамскую бойню непропорционально большого числа чернокожих вызвало новый всплеск агрессивности, особенно в городах, где Мартин Лютер Кинг-младший боролся за сердца и умы чернокожих американцев с еще более воинственным движением под лозунгом «Власть черным!»

В середине 60-х расовые волнения разного размаха прокатились по северным негритянским гетто. До 1964 года Малколм Икс, лидер чернокожих мусульман, отказывался от объединения усилий по борьбе с бедностью и другими проблемами в городах и предрекал «такое расовое насилие, какого белые американцы еще не видели».

Летом 1967 года, как раз в то время, когда я наслаждался Вашингтоном, в Ньюарке и Детройте произошли серьезные беспорядки. К концу лета расовые волнения были отмечены уже более чем в 160 городах. Президент Джонсон создал Национальную консультативную комиссию по гражданским беспорядкам под председательством Отто Кернера, губернатора штата Иллинойс, которая пришла к заключению, что причиной массовых волнений стали расизм и жестокость полицейских, а также отсутствие у чернокожих перспектив в сфере экономики и образования. Ее зловещий вывод был представлен в виде получившей известность формулировки: «Наша страна поделена на два общества — черных и белых, разделенных, но не равных».

В Вашингтоне же в то сложное лето было довольно спокойно, однако и мы слегка ощутили, что собой представляет движение «Власть черным!», когда на протяжении нескольких недель каждую ночь чернокожие активисты оккупировали Дюпон-серкл неподалеку от Белого дома на пересечении Коннектикут-авеню и Массачусетс-авеню. Один из моих друзей водил с ними знакомство и однажды взял меня с собой, чтобы послушать, о чем там говорят. Они оказались дерзкими, яростными, иногда непоследовательными, но вовсе не глупыми, и хотя я не принимал их методов борьбы, проблемы, ставшие причиной недовольства, были совершенно реальными.

Граница между воинствующим движением за гражданские права и антивоенным движением становилась все более расплывчатой. Хотя последнее зародилось как протест состоятельных белых студентов и их более взрослых сторонников из числа интеллектуалов, художников и религиозных деятелей, многие его организаторы имели отношение к движению за гражданские права. К весне 1966 года антивоенное движение сего массовыми демонстрациями и митингами по всей Америке переросло своих организаторов. В определенной мере его подпитывала реакция населения на фулбрайтовские слушания. Весной 1967 года в Центральный парк Нью-Йорка пришло 300 тысяч человек, чтобы выразить протест против войны.

Моя первая встреча с серьезными антивоенными активистами произошла в то лето на съезде либеральной Национальной студенческой ассоциации (НСА), который проходил в кампусе Мэрилендского университета, там, где я четырьмя годами раньше участвовал в программе патриотического воспитания «Бойз оф нейшн». НСА отличалась меньшей радикальностью, чем организация «Студенты за демократическое общество» (СДО), однако твердо стояла на антивоенной позиции. Доверие к ней было сильно подорвано прошлой весной, когда выяснилось, что международная деятельность ассоциации финансировалась ЦРУ. Несмотря на это она все равно пользовалась поддержкой среди студентов по всей Америке.

Как-то вечером я пошел в университетский парк, где проходил съезд НСА, чтобы посмотреть, что там происходит, и натолкнулся на Брюса Линдси, с которым познакомился в 1966 году во время кампании по выборам губернатора, когда тот работал на Брукса Хейза. Он приехал вместе с делегаткой от юго-западного отделения НСА, Дебби Сейл, тоже уроженкой Арканзаса. Брюс стал мне близким другом, советником и был моим доверенным лицом во времена губернаторства и президентства. Такой друг нужен любому человеку, и без него не обойтись ни одному президенту. Дебби впоследствии помогла мне утвердиться в Нью-Йорке. Но в 1967 году на съезде НСА мы, все трое, были обычными молодыми арканзасцами, которые протестовали против войны и искали подходящую компанию.

В НСА было полно молодых людей вроде меня, то есть тех, кого не устраивала СДО, но кому хотелось числиться в рядах борцов за прекращение войны. Наиболее заметную речь на съезде произнес Аллард Лоуэнштейн, который призвал студентов создать национальную организацию для проведения кампании против переизбрания президента Джонсона в 1968 году. Большинство в тот момент считало такой призыв пустой затеей, однако ситуация менялась достаточно быстро, чтобы превратить Ала Лоуэнштейна в пророка. Не прошло и трех месяцев, как антивоенному движению удалось собрать 100 тысяч протестующих у Мемориала Линкольна. Три сотни из них вернули призывные повестки, которые были переданы в Министерство юстиции двумя активистами старшего поколения, Уильямом Слоуном Коффином, капелланом Йельского университета, и доктором Бенджамином Споком, известным детским врачом.

НСА боролась и с проявлениями жесткого тоталитаризма, а потому на съезде присутствовали представители прибалтийских «оккупированных стран». Мне довелось побеседовать с женщиной из Латвии. Она была старше меня, и после разговора с ней у меня сложилось впечатление, что участие в подобного рода мероприятиях — ее единственное занятие. В словах женщины звучала уверенность в том, что однажды советский коммунизм рухнет, и Латвия вновь станет свободной. В тот момент я подумал, что это полный бред, но она оказалась таким же пророком, как и Лоуэнштейн.

Помимо работы в комитете и редких поездок я посещал в летней школе три курса — по философии, этике и американской дипломатии на Дальнем Востоке и впервые стал читать работы Канта, Кьеркегора, Гегеля и Ницше. После занятий по этике у меня остались хорошие конспекты, и как-то раз в августе один из студентов, который был хорошим организатором, но редко присутствовал на занятиях, попросил немного позаниматься с ним перед выпускными экзаменами. И вот 19 августа, в свой двадцать первый день рождения, я потратил на это около четырех часов, но в результате тот парень получил «хорошо». Двадцать пять лет спустя, когда я был президентом, мой бывший сокурсник Турки аль-Фейсал, сын покойного короля, возглавил разведслужбу Саудовской Аравии и оставался на этом посту двадцать четыре года. Сомневаюсь, чтобы степень доктора философии сильно помогла ему в жизни, однако мы любили пошутить на эту тему.

Профессор американской дипломатии Джулз Дейвидз был известным ученым, который впоследствии помогал Авереллу Гарриману писать мемуары. Я посвятил свою письменную работу Конгрессу и резолюции по Юго-Восточной Азии. Этот резолюцию, более известную как Тонкинская, приняли 7 августа 1964 года по предложению президента Джонсона в связи с тем, что 2 и 4 августа два американских эсминца, «Мэддокс» и «Тернер Джой», якобы были атакованы кораблями Северного Вьетнама, а США ответили на это ударами по северовьетнамским военно-морским базам и нефтехранилищу. Резолюция наделяла президента правом принимать «любые меры для пресечения враждебных действий против вооруженных сил США и предотвращения дальнейшей агрессии», а также осуществлять «любые действия, вплоть до использования военной силы», с тем чтобы помочь странам СЕАТО «в защите своей свободы».

Основная мысль моей работы заключалась в том, что за исключением сенатора Уэйна Морзе никто не попытался не только оценить конституционность резолюции или наличие в ней здравого смысла, но и просто взглянуть на нее критически. Страна и Конгресс ослепли от ярости и решили показать, что мы никому не позволим нами помыкать и выталкивать нас из Юго-Восточной Азии. Доктору Дейвидзу понравились мои идеи, и он сказал, что работа достойна публикации. Я не был в этом уверен; слишком уж много вопросов оставалось без ответа. Ряд известных журналистов ставил под вопрос не только конституционность, но и реальность самого нападения на наши корабли, и в тот момент, когда я завершал свою работу, Фулбрайт затребовал в Пентагоне дополнительную информацию о Тонкинском инциденте. Анализ этой резолюции, продолжавшийся в комитете до 1968 года, дал основания считать, что по меньшей мере второго нападения, 4 августа, на эсминцы не было. Редко в истории сомнительное событие приводит к столь ужасающим последствиям.

Всего через несколько месяцев они привели к крушению Линдона Джонсона. Быстрота и практически полное единодушие, продемонстрированные при принятии «Тонкинской резолюции», лишний раз подтвердили справедливость старой поговорки: «Посеешь ветер — пожнешь бурю».