Моя жизнь

ГЛАВА 7

Годы учебы в старших классах были для меня чудесным временем. Мне нравились школьные занятия, мои друзья, оркестр, работа в ордене де Моле и многое другое, но меня беспокоило то, что в школах Хот-Спрингс все еще существовало раздельное обучение: чернокожие дети посещали Лэнгстонскую среднюю школу, самым знаменитым выпускником которой был легендарный защитник футбольной команды «Вашингтон редскинз» Бобби Митчелл. Я следил за развитием движения за гражданские права, а также за событиями холодной войны, такими как вторжение в заливе Кочинос и инцидент с самолетом U-2 и Фрэнсисом Гэри Пауэрсом, по вечерним выпускам новостей и публикациям в нашей ежедневной газете Sentinel-Record. Прекрасно помню Кастро, въезжающего в Гавану во главе своей разношерстной, но победоносной армии. Однако политика имела для меня, как и для большинства детей, меньшее значение, чем события повседневной жизни. И, если не считать случавшихся время от времени у папы срывов, моя жизнь мне очень нравилась.

Именно учась в старших классах, я по-настоящему полюбил музыку. К рок-н-роллу, свингу и религиозной музыке госпел, которая в моем сознании ассоциировалась с чистой радостью, добавилась классическая, джазовая и оркестровая музыка. Так получилось, что к музыкальным стилям кантри и вестерн я пришел только после двадцати, когда дорос до творчества Хэнка Уильямса и Пэтси Клайн.

Помимо участия в «марширующем» и концертном оркестрах я играл и в нашем танцевальном оркестре — «Стардастерс». Целый год длилось мое соперничество за место первого тенор-саксофона с Ларри Макдугалом, который выглядел так, словно выступал вместе с Бадди Холли — рок-музыкантом, трагически погибшим в авиакатастрофе в 1959 году с двумя другими «звездами» — «Большим Боппером» и семнадцатилетним Ричи Валенсом. Став президентом, я выступил с речью перед студентами в Мейсон-Сити, штат Айова, неподалеку от того места, где состоялось последнее выступление Холли и его друзей, — им стал танцзал «Серф» в соседнем городке Клиар-Лейк,— после чего отправился туда на автомобиле. Этот зал сохранился до сих пор, и его следовало бы превратить в место поклонения для тех из нас, кто вырос на творчестве этих музыкантов.

Так вот, Макдугал выглядел и играл так, словно был одним из них. Он носил прическу «утиный хвост» — коротко остриженные волосы на макушке и набриолиненные длинные пряди по бокам, — а его манера исполнения был характерна скорее для рок-н-ролла, чем для джаза или свинга. В 1961 году я играл несколько хуже, чем он, но был полон решимости повысить свое мастерство. В том году мы вступили в соревнование с другими джазовыми оркестрами в Камдене на юге Арканзаса. Я должен был играть небольшое соло в медленной красивой пьесе. За его исполнение я, к своему удивлению, получил приз как «лучший лирический солист». В следующем году моя игра улучшилась настолько, что я получил место первого саксофона в сводном оркестре штата. Я занял его еще раз, уже учась в выпускном классе, когда Джо Ньюман стал лучшим ударником.

На протяжении двух последних лет учебы в средней школе я играл в джазовом трио «Три короля» с Рэнди Гудрамом, пианистом, который был на год младше меня и играл несравнимо лучше. Нашим первым ударником был Майк Хардгрейвз. У Майка не было отца, его воспитывала мать, которая часто приглашала меня и еще пару его друзей поиграть в карты. Когда я учился в выпускном классе, нашим ударником стал Джо Ньюман. Мы зарабатывали кое-какие деньги, играя на танцах, выступали на школьных мероприятиях, в том числе на ежегодном концерте эстрадных оркестров. Пьесой, которая служила нам своего рода визитной карточкой, была тема из кинофильма «Сид». У меня до сих пор хранится ее магнитофонная запись, которая и сегодня звучит неплохо, если не считать «петуха», которого я выдал в своем заключительном риффе. У меня всегда были проблемы с нижними нотами.

Руководителем нашего оркестра был Верджил Сперлин, высокий, крупный мужчина с темными волнистыми волосами и мягкими манерами. Он был неплохим руководителем оркестра и превосходным человеком. Сперлин занимался также организацией фестиваля оркестров штата, который ежегодно проводился в Хот-Спрингс и длился по нескольку дней. Он должен был разрабатывать программу выступлений оркестров, ансамблей и сольных исполнителей, которые обычно проходили в зданиях младшей и старшей средней школы. Сперлин планировал дни, время и место проведения всех мероприятий и вывешивал расписание на больших досках для объявлений. Те из нас, у кого было такое желание, могли остаться после уроков, чтобы помочь ему выполнить эту работу. Для меня это был первый значительный организаторский опыт, который впоследствии мне очень пригодился.

На фестивалях штата я завоевал несколько медалей за сольное исполнение и игру в ансамбле, а также пару медалей за дирижирование, которыми я особенно гордился. Мне нравилось читать партитуру и добиваться, чтобы оркестр играл пьесу именно так, как, по-моему, она должна была звучать. Во время моего второго президентского срока Леонард Слаткин, главный дирижер Национального симфонического оркестра в Вашингтоне, однажды предложил мне дирижировать исполнением марша Сузы «Звездно-полосатый навсегда» в Центре Кеннеди. Слаткин сказал мне, что от меня требуется лишь помахивать дирижерской палочкой более или менее в такт, а остальное сделают музыканты. Он даже предложил принести мне палочку и показать, как ее нужно держать. Когда я сказал ему, что с удовольствием это сделаю, но хотел бы сначала ознакомиться с партитурой марша, он чуть не уронил телефон. Однако палочку и партитуру все же принес. Встав перед оркестром, я очень волновался, но вот мы начали — и... пошло-поехало. Надеюсь, мистер Суза был бы доволен.

Еще одной моей попыткой проявить себя в художественном творчестве в период учебы в средней школе стало участие в спектакле «Мышьяк и старинные кружева» — фарсе о двух старых девах, которые отравляли людей и прятали их в доме, в котором жили вместе со своим ни о чем не подозревающим племянником. Я получил роль племянника, которого в снятом по этой пьесе фильме играл Кэри Грант. Роль моей подруги исполнила Синди Арнольд, высокая, очень привлекательная девушка. Спектакль имел большой успех, в значительной степени благодаря двум эпизодам, которые не были предусмотрены сценарием. В одной из сцен я должен был приподнять сиденье дивана, стоящего у окна, обнаружить под ним одну из жертв моих теток и изобразить на своем лице ужас. Я старательно репетировал эту сцену и выучил ее назубок. Однако во время премьеры, когда я приподнял сиденье, под ним оказался мой друг Ронни Сесил, который посмотрел на меня и произнес загробным голосом: «Добрый вечер!» Я начал безудержно смеяться. К счастью, моему примеру последовали и остальные. Нечто еще более забавное произошло в зрительном зале. Когда я поцеловал Синди во время нашей единственной любовной сцены, ее бойфренд, ученик выпускного класса и отличный футболист по имени Аллен Бройлз, сидевший в первом ряду, издал громкий комичный стон, и публика грохнула. Тем не менее я все же получил удовольствие от поцелуя.

В нашей средней школе преподавали элементы дифференциального и интегрального исчисления и тригонометрию, химию и физику, испанский и французский языки, мы четыре года изучали латынь, чего не было в программе многих других школ Арканзаса. Нам повезло и в том смысле, что у нас было много умных и высокопрофессиональных учителей и замечательная директриса, Джонни Мей Маки, высокая, импозантная женщина с густыми черными волосами, всегда готовая улыбнуться или нахмуриться — в зависимости от обстоятельств. Джонни Мей поддерживала на нашем «корабле» железный порядок и при этом ухитрялась разжигать в нас боевой дух, что было довольно тяжелой задачей, поскольку наша футбольная команда занимала первое место по проигрышам в Арканзасе, и это в то время, когда футбол был своего рода религией и от каждого тренера ждали, чтобы он был Кнутом Рокне[6]. Каждый, кто учился в то время в нашей школе, наверняка помнит, как Джонни Мей завершала школьные собрания речевкой нашей команды, которая называлась «Троянцы»: подняв сжатую в кулак руку, забыв о своем руководящем положении, она оглушительно вопила: «Трамтарарам, трамтарарам, им — разгром, победу — нам! Пусть наша команда победит или умрет! Троянцы! Троянцы! Вперед, вперед, вперед!» К счастью, это была только речевка. Учитывая, что сам я за три года сумел накопить всего лишь шесть тачдаунов, двадцать девять результативных пасов и один гол, можно представить, какого уровня достигла бы смертность среди наших игроков, если бы мы строго следовали нашей речевке.

Четырехлетний курс латыни у нас вела Элизабет Бак, прекрасная, высокообразованная женщина из Филадельфии, которая заставляла нас заучивать множество отрывков из «Записок о Галльской войне» Цезаря. После того как русские обогнали нас в космосе, запустив спутник, президент Эйзенхауэр, а вслед за ним и президент Кеннеди решили, что американцам необходимо лучше знать естественные науки и математику, так что я прошел все курсы, которые только мог пройти. Я не блистал на занятиях по химии у Дика Дункана, но добился некоторых успехов в биологии, хотя на самом деле помню только один примечательный урок, на котором наш учитель Натан Макколи сказал нам, что мы умираем раньше, чем предусмотрено природой, потому что с возрастом сокращается способность человеческого организма превращать пищу в энергию и перерабатывать отходы. В 2002 году результаты широкомасштабных медицинских исследований показали, что продолжительность жизни людей старшего возраста может быть значительно увеличена, если изменить рацион их питания. Наш учитель Макколи знал об этом еще сорок лет назад. Теперь, когда я сам принадлежу к числу людей старшего возраста, я пытаюсь следовать его совету.

Наш учитель всемирной истории Пол Рут был невысоким коренастым мужчиной из сельского района Арканзаса, сочетавшим в себе тонкий ум с грубоватыми манерами и оригинальным, язвительным чувством юмора. Когда меня выбрали губернатором, он оставил преподавательскую работу в Университете Уошито и стал работать у меня. Как-то раз в 1987 году я встретил Пола в Капитолии штата. Он и еще трое членов Законодательного собрания обсуждали недавний крах Гэри Харта, постигший его после того, как получила огласку история о его встречах с Донной Райс на яхте «Манки бизнес»[7]. Законодатели ханжески осуждали Гэри, а Пол, очень набожный человек, баптист, руководитель церковного хора и настоящий образец добропорядочности, терпеливо слушал их излияния. Когда они замолчали, чтобы перевести дыхание, он вполне серьезно заявил: «Вы абсолютно правы. То, что он сделал, ужасно. Но знаете, что я вам скажу? Просто удивительно, как способствовало укреплению моего морального облика то обстоятельство, что я — толстый уродливый коротышка». Законодатели заткнулись, а Пол ушел вместе со мной. Я был восхищен этим человеком!

Я с удовольствием занимался английским языком и литературой. Джон Уилсон «оживил» для нас, пятнадцатилетних арканзасских школьников, «Юлия Цезаря» Шекспира, предложив нам пересказать пьесу своими словами, а потом задав вопросы о том, насколько верными кажутся нам представления Шекспира о человеческой натуре и мотивах поведения людей. Мистер Уилсон считал, что старина Уилл был, в общем-то, прав: жизнь — это одновременно и комедия, и трагедия.

На дополнительных занятиях по английскому языку в предпоследнем классе мы должны были написать автобиографическое сочинение. Мое сочинение было полно сомнений в себе, которых я еще не осознавал и в которых тогда сам себе не признавался. Вот некоторые выдержки из него:

Я — человек, которым движет и на которого влияет такое множество разнообразных сил, что иногда я начинаю сомневаться в разумности своего существования. Я — живой парадокс: глубоко религиозный и, тем не менее, не настолько твердый в своих убеждениях, насколько должен бы быть; стремящийся к ответственности и, тем не менее, уклоняющийся от нее; любящий правду, однако нередко уступающий лжи... Я не выношу себялюбия, однако каждый день вижу его в зеркале... Я вижу людей, многие из которых мне очень дороги, и понимаю, что они так и не научились жить. Я хочу быть другим и борюсь, чтобы стать не таким, как они, однако зачастую оказываюсь почти точной их копией... Какое надоедливое слово — я! Я, мне, мое, мои... единственные вещи, которые позволяют достойным образом использовать эти слова, — это всеобщие добродетели: вера, доверие, любовь, ответственность, сожаление, знание, однако нам не слишком часто удается поставить эти слова рядом. Неизбежна и встреча с акронимами[8] этих символов того, что делает жизнь стоящей усилий. Я в моих попытках быть честным не буду лицемерить, чего я терпеть не могу, и признаю их зловещее присутствие в себе — мальчике, изо всех сил старающемся стать мужчиной...

Моя учительница Лонни Варнеке поставила мне высшую оценку — 100 баллов, сказав, что мое сочинение— прекрасная и честная попытка «углубиться в себя», чтобы выполнить классическое требование «познать самого себя». Я был доволен, но тем не менее не знал, как разобраться в том, что открыл в себе. Я не делал ничего дурного: не пил, не курил и не заходил слишком далеко в отношениях с девушками, хотя целовался со многими. Большую часть времени я чувствовал себя вполне счастливым, но все-таки не был до конца уверен, действительно ли я таков, каким мне хотелось быть.

Мисс Варнеке устроила для нашего класса экскурсию в округ Ньютон. Это была моя первая поездка в глубь плато Озарк на севере Арканзаса — в наши Аппалачи. В то время это было место, где удивительная красота природы сочеталась с крайней бедностью и где много внимания уделялось политике. В округе проживало около шести тысяч человек, расселившихся на покрытой холмами и лощинами территории площадью более двухсот квадратных миль. Джаспер, центр округа, имел население чуть более трехсот человек. В нем имелись здание суда, построенное Управлением развития общественных работ, два кафе, магазинчик, где продавалась всякая всячина, и крошечный кинотеатр, куда наш класс пошел однажды вечером посмотреть вестерн с участием Оди Мерфи. Занявшись политикой, я хорошо узнал каждый городок в округе Ньютон, но влюбился в него еще в шестнадцать лет, когда мы бродили по горным дорогам, знакомясь с историей, геологическим строением, флорой и фауной плато Озарк.

Однажды мы посетили хижину одного из жителей этих гор, сохранившего коллекцию винтовок и пистолетов времен Гражданской войны, а затем исследовали пещеру, которую армия южан использовала как склад боеприпасов. В ней были обнаружены остатки арсенала вполне исправного оружия, и это явило собой наглядное свидетельство реальности конфликта столетней давности в местах, где время течет медленно, старые обиды живут долго, а воспоминания продолжают передаваться из поколения в поколение. В середине 70-х годов, когда я был генеральным прокурором штата Арканзас, меня пригласили выступить с речью на церемонии вручения аттестатов в средней школе Джаспера. В своей речи я призвал учащихся идти вперед невзирая ни на что и сослался при этом на пример Авраама Линкольна — на все те трудности и неудачи, которые ему пришлось преодолеть. После этого лидеры местных демократов, выйдя вместе со мной на улицу, под усыпанное яркими звездами небо Озарка, сказали: «Билл, это была превосходная речь. Вы можете выступить с ней в Литл-Роке в любое время. Но больше не расхваливайте здесь этого президента-республиканца. Будь он настолько хорош, у нас не было бы Гражданской войны!» Яне знал, что на это ответить.

В выпускном классе на занятиях по английскому языку и литературе у Рут Суини мы читали «Макбета», и она предложила нам выучить наизусть отрывки из этой пьесы. Я выучил примерно сотню строк, включая знаменитый монолог, который начинается словами: «Бесчисленные “завтра”, “завтра”, “завтра” крадутся мелким шагом, день за днем, к последней букве вписанного срока» и заканчивается так: «Жизнь — ускользающая тень, фигляр, который час кривляется на сцене и навсегда смолкает; это — повесть, рассказанная дураком, где много и шума и страстей, но смысла нет»[9]. Почти тридцать лет спустя, когда я уже был губернатором, мне довелось побывать на занятиях в одной из школ Вилонии, штат Арканзас, где ученики обсуждали «Макбета», и я прочитал им наизусть эти строки, все еще полные для меня силы и ужасного смысла, который, как я твердо решил, никогда не будет применим к моей жизни.

Летом перед выпускным классом я провел неделю в лагере «Робинсон» в качестве участника ежегодного съезда юношеской секции Американского легиона штата. Это был старый армейский лагерь с плохо обустроенными деревянными казармами, в которых разместилась тысяча шестнадцатилетних мальчишек. Нас объединили в группы по городам и округам, разделили поровну на две политические партии и познакомили, в качестве кандидатов и избирателей, с политикой, проводимой на местном уровне, на уровне округа и штата. Кроме того, мы занимались разработкой политических платформ и проводили голосование по различным вопросам, слушали выступления представителей администрации Арканзаса, включая губернатора, и даже провели один день в Капитолии штата в качестве «губернатора», членов его «аппарата» и «законодателей», заняв их кабинеты и помещения Законодательного собрания.

В конце недели обе партии выдвинули по два кандидата для участия в общенациональном съезде юношеской секции Американского легиона, который должен был пройти в конце июля неподалеку от американской столицы, в Университете штата Мэриленд в Колледж-парке. Были проведены выборы, и два человека, получивших наибольшее число голосов, поехали туда в качестве сенаторов от штата Арканзас. Я был одним из них.

Отправляясь в лагерь «Робинсон», я намеревался баллотироваться именно на пост сенатора. Самым престижным был пост губернатора, однако в то время он не представлял для меня никакого интереса, как, впрочем, и в последующие годы, когда я уже стал взрослым. Я считал, что только в Вашингтоне можно заниматься важной работой в области гражданских прав, борьбы с бедностью, образования и внешней политики. К тому же я в любом случае не смог бы победить на выборах губернатора, потому что там, как говорят в Арканзасе, уже «налили в блюдечко и подули» — то есть все было решено заранее. У Мака Макларти, моего давнего друга из Хоупа, шансы были выше. Будучи президентом ученического совета своей школы, звездой футбола и круглым отличником, он за несколько недель до этого начал работу по обеспечению поддержки своей кандидатуры по всему штату.

Наша партия выдвинула Ларри Тонтона, диктора радио с прекрасным бархатным голосом, внушавшим доверие своей искренностью, однако избиратели предпочли Макларти, и на общенациональный съезд юношеской секции Американского легиона поехал он. Мы были уверены, что он первым из наших ровесников будет избран губернатором, и эта уверенность еще более усилилась, когда четыре года спустя его избрали президентом студенческой организации Университета штата Арканзас, а еще через год, в двадцать два года, он стал самым молодым членом Законодательного собрания штата. Вскоре после этого Мак, вместе с отцом работавший в компании Ford, придумал новую схему аренды грузовиков «Форд», которая в итоге принесла состояние и ему, и Ford Motor Company. Он сосредоточился на деловой карьере и вскоре занял пост президента Arkansas-Louisiana Gas Company, крупнейшей в штате компании газоснабжения.

Однако Мак продолжал активно заниматься политикой, и благодаря своему опыту руководителя и организатора сбора средств оказал помощь многим демократам Арканзаса, в частности мне и Дэвиду Прайору. Он работал вместе со мной в Белом доме вначале в качестве главы аппарата, а затем — специального представителя президента в американских государствах. В настоящее время Макларти является партнером Генри Киссинджера в консалтинговой компании и владельцем двенадцати фирм по продаже автомобилей в Сан-Паулу (Бразилия).

Хотя Ларри Тонтон потерпел поражение на губернаторских выборах, он получил большой утешительный приз: будучи единственным помимо Макларти юношей, чье имя было известно всем, он стал бесспорным кандидатом на одно из двух мест на общенациональном съезде — ему следовало лишь подать заявление о регистрации. Однако неожиданно возникла проблема. Другой «звездой» в делегации был Билл Рейнер, чрезвычайно умный и красивый молодой человек, отличный спортсмен. Отправляясь на съезд юношеской секции штата, они договорились, что Тонтон будет баллотироваться в губернаторы, а Рейнер — в делегаты общенационального съезда. Теперь же они оба намеревались выдвигать свои кандидатуры на общенациональный съезд, а правила запрещали направлять на него двух представителей от одного города. Кроме того, оба они были членами моей партии, а я уже неделю активно вел собственную кампанию. В письме, написанном тогда маме, я сообщил, что уже одержал победу на выборах сборщика налогов, секретаря партии и муниципального судьи и теперь баллотировался на должность окружного судьи — важный пост в реальной политической жизни Арканзаса.

В последнюю минуту, незадолго до собрания, на котором мы должны были выступить с предвыборными речами, Тонтон подал заявление о регистрации. Билл Рейнер был настолько ошеломлен, что с трудом произнес свою речь. У меня сохранился экземпляр моей собственной речи, в которой нет ничего примечательного, не считая упоминания о расовых беспорядках в Центральной средней школе Литл-Рока: «Мы выросли в штате, на котором лежит позорное пятно из-за кризиса, который был совершенно не нужен его жителям». Я не одобрял того, что сделал губернатор Фобус, и хотел, чтобы в других штатах люди были лучшего мнения об Арканзасе. После подсчета голосов выяснилось, что Ларри Тонтон победил с большим преимуществом. Я, с приличным отставанием, стал вторым. Рейнер же оказался далеко позади. Высоко оценив достоинство, с которым Билл перенес свое поражение, я стал относиться к нему с большой симпатией.

В 1992 году Билл, который тогда жил в Коннектикуте, связался со штабом моей предвыборной кампании, предложив свою помощь. Так возобновилась наша дружба, выкованная в горниле испытаний, через которые мы прошли в юности.

Через день мы с Ларри Тонтоном одержали победу над своими противниками из другой партии, и 19 июля 1963 года я прибыл в Колледж-парк. Мне не терпелось поскорее познакомиться с другими делегатами, принять участие в голосовании по различным важным вопросам, услышать выступления членов кабинета и других правительственных чиновников и посетить Белый дом, где мы надеялись увидеть президента.

Дни нашего пребывания там были до отказа заполнены различными мероприятиями, поэтому неделя пролетела быстро. Я помню, что особое впечатление на меня произвели выступление министра труда Уилларда Уирца и дебаты по законопроектам в области гражданских прав. Многие из делегатов съезда были республиканцами, поддерживавшими Барри Голдуотера, и надеялись, что он одержит победу над президентом Кеннеди на выборах 1964 года, однако среди них оказалось достаточно людей, придерживавшихся прогрессивных взглядов на вопрос о гражданских правах, включая и нас, четверых южан, и наши законодательные инициативы получили одобрение.

Всю неделю, пока продолжался общенациональный съезд юношеской секции Американского легиона, у меня сохранялись напряженные отношения с Ларри Тонтоном — из-за моей дружбы с Биллом Рейнером и из-за того, что я придерживался более либеральных взглядов на гражданские права. Я рад, что, уже будучи президентом, встретился с Ларри Тонтоном и его детьми. Он производил впечатление порядочного человека, чья жизнь сложилась вполне удачно.

В понедельник 22 июля мы посетили Капитолий, сфотографировались на его ступенях и встретились с сенаторами от нашего штата. Мы с Ларри завтракали с Джеймсом Уильямом Фулбрайтом, председателем сенатского Комитета по международным отношениям, и Джоном Макклелланом, председателем Комитета по ассигнованиям. Правило старшинства тогда еще действовало в полную силу, и благодаря ему ни один другой штат не мог в то время сравниться по влиятельности с Арканзасом. Кроме того, все четыре наших конгрессмена занимали важные посты: Уилбур Миллз был председателем бюджетного комитета, Орен Харрис — председателем комитета по торговле, «Тук» Гатингс — старейшим членом комитета по сельскому хозяйству, а Джим Тримбл, который был конгрессменом «всего лишь» с 1945 года, — членом влиятельного комитета по правилам, контролирующего поток законопроектов, стекающихся в Конгресс. Я и представить себе не мог, что не пройдет и трех лет, как я буду работать у Фулбрайта в Комитете по международным отношениям. Через несколько дней после этого завтрака мама получила от сенатора Фулбрайта письмо, в котором он писал, что наше общение доставило ему удовольствие и что она должна мною гордиться. У меня до сих пор хранится это письмо — свидетельство моего первого успеха в административной сфере.

В среду 24 июля мы отправились в Белый дом на встречу с президентом, которая должна была состояться в Розовом саду. Президент Кеннеди, вышедший из Овального кабинета в залитый ярким солнечным светом сад, высказал ряд кратких замечаний, похвалил нас за нашу работу и в особенности за наше выступление в поддержку гражданских прав. Он дал нам более высокую оценку, чем губернаторы, собравшиеся на свой ежегодный летний съезд. После того как ему была вручена футболка с эмблемой юношеской секции Американского легиона, Кеннеди спустился вниз по ступеням, и начался обмен рукопожатиями. Я стоял в первом ряду и был выше других юношей, а кроме того, считал себя наиболее последовательным сторонником президента из присутствующих, поэтому мне удалось бы пожать ему руку даже в том случае, если бы он подал ее лишь двум-трем из нас. Это был незабываемый для меня момент — встреча с президентом, в чью поддержку я выступал на наших школьных дебатах в девятом классе и к которому, после того как он пробыл в должности два с половиной года, испытывал еще большую симпатию. Один мой друг сфотографировал меня в этот момент, а впоследствии в Библиотеке имени Кеннеди мы нашли кинопленку, на которой было запечатлено это рукопожатие.

Об этой краткой встрече и о том, как она повлияла на мою жизнь, было сказано и написано очень много. По словам моей матери, когда я приехал домой, она уже знала, что я твердо намерен заняться политикой, а после того, как в 1992 году я стал кандидатом в президенты от демократической партии, эту встречу стали называть отправной точкой моих президентских устремлений. Однако сам я в этом не уверен. У меня сохранился экземпляр речи, с которой я по возвращении домой выступил перед членами Американского легиона в Хот-Спрингс, и я не слишком подробно рассказал в ней об этом рукопожатии. В то время я, как мне казалось, хотел стать сенатором, но в глубине души, вероятно, чувствовал то же самое, что и Авраам Линкольн, когда, еще будучи молодым человеком, писал: «Я буду учиться и готовиться, и, возможно, удача мне улыбнется».

Я достиг определенных успехов в политической жизни школы, где в предпоследний год обучения был избран президентом класса, и хотел баллотироваться на пост президента школьного совета, однако сертификационная группа, осуществлявшая надзор за нашей школой, решила, что школьникам Хот-Спрингс не следует заниматься слишком разнообразной деятельностью, и ввела ограничения. Будучи руководителем оркестра, я по новым правилам не мог баллотироваться в школьный совет или на должность президента класса, как и Фил Джеймисон, капитан футбольной команды и наиболее вероятный претендент на победу.

Невозможность баллотироваться на пост президента школьного совета не слишком огорчила ни меня, ни Фила Джеймисона. Фил поступил в военно-морскую академию, а по окончании флотской карьеры занял в Пентагоне важный пост, связанный с контролем над вооружениями. В годы моего президентства он участвовал во всех важнейших совместных российско-американских мероприятиях, и благодаря нашей дружбе я мог получать подробные оперативные сведения о нашей деятельности в этом направлении, что было бы невозможно, если бы я не был знаком с ним лично.

Один из наиболее глупых политических шагов в своей жизни я совершил, когда позволил одному из моих друзей, разгневанному новыми ограничениями на нашу деятельность, выдвинуть меня на должность секретаря выпускного класса. Моя соседка Кэролайн Йелделл запросто меня обошла, что и должно было случиться. Это был дурацкий, эгоистичный поступок, который лишь подтвердил одно из правил, которых я придерживаюсь в политике: никогда не баллотируйся на должность, которая тебе в действительности не нужна, если у тебя нет веских причин ее занять.

Несмотря на все эти неудачи, в какой-то момент, когда мне не было еще и шестнадцати, я решил, что хочу участвовать в общественной жизни, работая на выборной должности. Я любил музыку и считал, что из меня мог бы получиться очень хороший музыкант, но знал, что никогда не стану Джоном Колтрейном или Стэном Гетцем. Я интересовался медициной и считал, что мог бы стать хорошим врачом, но знал, что никогда не стану Майклом Дебейки. И в то же время я понимал, что смогу многого достичь на государственной службе. Меня увлекала перспектива работать с людьми и участвовать в политической жизни, и я был уверен, что смогу сделать карьеру без фамильного состояния, или связей, или господствовавшей на Юге позиции по расовым и другим вопросам. Конечно, это было маловероятно, но разве не именно так бывает в Америке?