Моя жизнь

ГЛАВА 49

Утром в субботу 15 августа, после ужасной бессонной ночи, когда до выступления перед большим жюри оставалось совсем немного времени, я разбудил Хиллари и рассказал ей всю правду о том, что произошло между мною и Моникой Левински. Она сжалась, словно от удара, — настолько ее оскорбило то, что я солгал ей в январе. Мне оставалось лишь просить прощения и говорить, что тогда у меня не было сил рассказывать об этом кому-нибудь, даже ей. Я сказал, что люблю ее, что не хотел причинять боль ей и Челси, что стыжусь своих поступков, но был вынужден держать все в тайне, потому что не мог нанести удар своей семье и ослабить свои позиции как президент. После того потока лжи и оскорблений, которым мы подвергались с начала моего президентства, мне не хотелось бы отступить под напором истерии, вызванной моими свидетельскими показаниями в январе, и лишиться поста президента. Я и сам до конца не понимал, как мог поступить так аморально и глупо. Чтобы осознать это, мне понадобились долгие месяцы, в течение которых мы старались восстановить наши отношения.

Мне предстоял разговор и с Челси. В определенном смысле он был еще более трудным. Рано или поздно каждый ребенок начинает понимать, что его родители не идеальны, но моя ситуация выходила далеко за привычные рамки. Я всегда считал себя хорошим отцом. Последние годы учебы в средней школе и первый год в университете и без того были омрачены для Челси постоянными нападками на ее родителей. Теперь же ей предстояло узнать, что ее отец не только совершил аморальный поступок, но и утаил правду от нее и ее матери. Я боялся не только разрушить свой брак, но и потерять любовь и уважение дочери.

Главным событием того ужасного дня стал очередной террористический акт. В городе Ома в Северной Ирландии группа боевиков ИРА, не поддержавшая «Соглашение Страстной пятницы», взорвала заминированный автомобиль у переполненного торгового центра, в результате чего погибло двадцать восемь человек. Все стороны — участницы мирного процесса, включая «Шин Фейн», осудили этот теракт. Я сделал заявление, в котором осудил виновников этой кровавой бойни, выразил сочувствие близким жертв трагедии и призвал всех участников урегулирования удвоить свои усилия для достижения мира. Отколовшаяся группа ирландских экстремистов, называвшая себя «Настоящей ИРА», насчитывала примерно двести участников и сторонников. Этого было достаточно, чтобы создать серьезные проблемы, но недостаточно для того, чтобы сорвать мирный процесс: взрыв в Оме еще раз продемонстрировал все безумие попыток вернуться к прошлому.

В понедельник, уделив подготовке максимально возможное время, я спустился в так называемую Комнату географических карт, где мне предстояло на протяжении четырех часов отвечать на вопросы. Старр пошел на уступки и не стал вызывать меня в суд, возможно из-за негативной реакции, с которой он столкнулся, заставив сделать это Хиллари. Однако он настоял на видеозаписи моих показаний на том основании, что один из двадцати четырех членов большого жюри не мог присутствовать на судебном заседании. Дэвид Кендалл сказал, что мы готовы принять большое жюри в Белом доме, если Старр откажется от видеозаписи моих «секретных» показаний. Но тот отверг это предложение: я подозревал, что он намеревался передать видеозапись в Конгресс, откуда информация легко могла просочиться в средства массовой информации, не бросив тени на Старра.

Большое жюри следило за допросом по специально выделенному кабельному телеканалу, оставаясь в помещении суда, а Старр и его следователи из кожи вон лезли, стараясь превратить видеозапись в некое подобие домашнего порно. Их вопросы были сформулированы таким образом, чтобы унизить меня, вызвать ко мне отвращение, заставить Конгресс и американский народ потребовать моей отставки, а затем предъявить мне обвинение и предать меня суду. По меткому замечанию Сэмюэля Джонсона, ничто так не активизирует работу ума, как перспектива личного краха. В моем же случае на карте стояло гораздо больше, чем судьба одного человека.

После предварительных замечаний я попросил предоставить мне возможность сделать краткое заявление. Я признался, что «несколько раз в 1996 году и один раз в 1997 году» совершал неэтичные поступки, включающие неподобающие интимные контакты с Моникой Левински; что подобное поведение, хотя и является аморальным, в моем представлении не подходит под то определение «сексуальных отношений», которое было принято судьей Райт по просьбе адвокатов Джонс; что я несу полную ответственность за свои действия и готов предельно открыто отвечать на вопросы независимого прокурора относительно законности моих действий, но отказываюсь обсуждать детали произошедшего.

После этого главный следователь представил мне длинный список вопросов, касавшихся определения «сексуальных отношений», принятого судьей Райт. Я признал, что не пытался помочь адвокатам Джонс, поскольку они, как и представители отдела независимого прокурора, не раз допускали незаконные утечки информации. Теперь же, когда суд постановил, что их расследование не имеет отношения к существу дела Джонс, я уверен, что меня убедили дать показания с единственной целью — получить дополнительную информацию и придать ее огласке. Я также заявил, что, давая показания, о которых идет речь, естественно, не знал, что в деле уже активно участвует отдел Старра.

Теперь юристы Старра пытались выжать из ситуации все возможное, фиксируя на пленке все откровенные подробности моего рассказа о том, что никто не должен обсуждать публично.

Когда юрист офиса независимого прокурора высказал претензии по поводу моих письменных показаний о моих сексуальных связях, я напомнил ему, что и мои адвокаты, и я предлагали адвокатам Джонс задавать мне более конкретные дополнительные вопросы, но те отказались. Я сказал, что теперь мне стало ясно, что они не пытались получить от меня признания, которые могли бы нанести мне ущерб в случае, если бы эта информация попала в прессу, поскольку уже работали на Старра. Теперь им нужны были от меня такие показания, которые могли бы стать основанием для моей отставки, или импичмента, или даже суда. Именно по этой причине они не задавали уточняющих вопросов, «потому что опасались, что я могу дать им правдивый ответ» «Они пытались заманить меня в ловушку, обмануть меня, — сказал я. — И теперь, как мне кажется, вы жалуетесь на то, что им это не очень удалось». Я признал, что «сожалею» о том, что делали юристы Института Рутерфорда от имени Джонс, — мучили ни в чем не повинных людей, провоцировали незаконные утечки информации, раздували дело, имевшее исключительно политические мотивы и никаких реальных оснований. «Но, — добавил я, — давая эти показания, я был исполнен решимости пройти по этому минному полю до конца, не нарушая закон, и считаю, что сделал это».

Я признал, что действительно ввел в заблуждение всех, кто расспрашивал меня об этой истории, после того как она всплыла. И я вновь и вновь повторял, что никогда никого не просил лгать. К тому времени, когда истекли оговоренные четыре часа, некоторые вопросы были заданы по шесть-семь раз — настолько велико было стремление добиться хоть какого-нибудь унизительного для меня признания в предосудительных поступках. В конечном итоге четырехлетнее расследование, на которое было потрачено 40 миллионов долларов, свелось к анализу определения понятия «сексуальные отношения».

Я закончил давать показания примерно в 18:30, за три с половиной часа до своего очередного обращения к нации. Заметно расстроенный, я поднялся на террасу, где, намереваясь обсудить произошедшее, собрались мои друзья и персонал. Там были юридический советник Белого дома Чак Рафф, Дэвид Кендалл, Мики Кантор, Рам Эмануэль, Джеймс Карвилл, Пол Бегала, Гарри и Линда Томасон. Среди присутствующих я заметил Челси, а около восьми, к моему облегчению, появилась и Хиллари.

Началась дискуссия о том, что я должен сказать. Все знали, что я признался в ужасной ошибке, но старались не подавать виду. Речь шла о том, можно ли поставить под сомнение законность расследования Старра и положить ему конец. В конечном итоге все сошлись на том, что это было невозможно. Большинству людей и так было известно, что Старр вышел из-под контроля, но они хотели услышать мое признание и увидеть мое раскаяние. Одни из моих друзей давали мне, как им казалось, стратегические советы, другие искренне ужасались тому, что я наделал. Только Хиллари держала свое мнение при себе, она лишь призывала всех оставить меня в покое и дать мне возможность подготовить заявление.

В 22 часа я рассказал американскому народу о своих свидетельских показаниях, сказал, что несу полную ответственность за собственную ошибку, и признал, что ввел в заблуждение всех, «даже свою жену». Я сказал, что пытался оградить себя и свою семью от нескромных вопросов, задаваемых в ходе политически инспирированного разбирательства. Я также сказал, что расследование Старра зашло слишком далеко, стало слишком дорогостоящим и задело слишком многих людей. Я заявил, что два года назад другое расследование, которое действительно было независимым, не обнаружило ничего предосудительного ни в моих действиях, ни в действиях Хиллари в связи с делом «Уайтуотер». Наконец, я пообещал сделать все возможное, чтобы восстановить прежние отношения в своей семье, и выразил надежду на то, что нам удастся вернуть спокойствие в общественную жизнь страны, положив конец попыткам уничтожить меня как личность и вторжениям в нашу частную жизнь. Я верил в каждое произнесенное мною слово, но боль была еще слишком сильна, чтобы я мог испытывать подлинное и полное раскаяние.

На следующий день мы отправились в отпуск на остров Мартас-Виньярд. Раньше я буквально считал дни до того момента, когда мы сможем поехать куда-нибудь всей семьей; на этот раз, хоть мы и нуждались в отдыхе, я предпочел бы работать круглые сутки. Когда мы следовали через Южную лужайку к вертолету — Челси шла между нами, а Бадди трусил рядом со мной, — фотографы сделали снимки, на которых видна та боль, которую я причинил своим близким. Стоило им скрыться из виду, как моя жена и дочь практически перестали со мной разговаривать.

Первые два дня я занимался только тем, что просил прощения и планировал удары по «Аль-Каиде». Ночью Хиллари уходила в спальню, а я устраивался на кушетке.

В мой день рождения генерал Дон Керрик — сотрудник аппарата Сэнди Бергера — прилетел на Мартас-Виньярд, чтобы ознакомить меня со списком объектов, рекомендованных ЦРУ и Объединенным комитетом начальников штабов для нанесения ударов. Это были тренировочные лагеря «Аль-Каиды» в Афганистане и две цели в Судане: кожевенный завод, принадлежавший бен Ладену, и химической завод, который, по данным ЦРУ, использовался для производства или хранения компонентов, необходимых при производстве нервно-паралитического газа VX. Я исключил из списка целей кожевенный завод, так как он не имел военного значения, а мне хотелось уменьшить потери среди гражданского населения. Удары по лагерям должны были наноситься в то время, когда, по сведениям разведки, бен Ладен собирался встретиться там с руководителями своей террористической сети.

В 3 часа ночи я дал Сэнди Бергеру окончательный приказ начать операцию, и эсминцы ВМС США, находившиеся в северной части Аравийского моря, выпустили крылатые ракеты по целям в Афганистане. Удар по химическому заводу в Судане был нанесен с кораблей, находившихся в Красном море. Большинство ракет поразили цели, но бен Ладена не оказалось в том лагере, где, как предполагало ЦРУ, он должен был находиться. По некоторым сообщениям, он покинул этот лагерь всего за пару часов до удара, но никто не мог утверждать это с полной уверенностью. Было убито несколько людей, связанных с «Аль-Каидой», и несколько пакистанских офицеров, которые обучали в этих лагерях кашмирских террористов. Химический завод в Судане был уничтожен.

Сделав заявление об этих ударах, я вылетел с Мартас-Виньярд в Вашингтон, чтобы выступить со вторым за эти четыре дня обращением к американскому народу. Я сказал, что приказал нанести эти удары, потому что «Аль-Каида» была ответственна за взрывы посольств, а бен Ладен являлся «наверное, самым главным организатором и финансистом терактов в современном мире», человеком, который поклялся вести террористическую войну против Америки, не щадя ни военных, ни мирных граждан. Я сказал, что наши удары были нанесены не по исламу, «а по фанатикам и убийцам» и что мы уже много лет сражаемся против них на разных фронтах и продолжим это делать, потому что «эта борьба будет неослабной и долгой».

В те дни я не только говорил о долгой борьбе, но и подписал первое из серии распоряжений, направленных на подготовку к этой борьбе с использованием всех имеющихся средств. Административным указом № 13099 были введены экономические санкции против бен Ладена и «Аль-Каиды». Позже эти санкции были распространены и на «Талибан». До той поры мы не уделяли достаточного внимания уничтожению источников финансирования террористов. Моя директива опиралась на закон «О чрезвычайных международных экономических полномочиях», который мы успешно использовали в борьбе против колумбийского наркокартеля «Кали».

Я также поручил генералу Шелтону и Дику Кларку продумать план заброски в Афганистан наших коммандос. Я подумал, что, если мы сумеем разгромить пару тренировочных лагерей «Аль-Каиды», это продемонстрирует серьезность наших намерений, даже если нам и не удастся пока добраться до самого бен Ладена и его главных приспешников. Мне было ясно, что военное командование не хотело проводить такую операцию, — может быть, из-за того, что случилось в Сомали, а может, потому что ему не хотелось посылать в Афганистан спецназ, не зная точного местонахождения бен Ладена и не имея уверенности в том, что коммандос сумеют провести операцию без серьезных потерь. Как бы то ни было, я не собирался окончательно отказываться от использования такой возможности.

Я также подписал несколько меморандумов об уведомлении, которые давали ЦРУ право использовать для уничтожения бен Ладена любые средства. ЦРУ получило разрешение проводить операции по нейтрализации бен Ладена еще прошлой весной, до взрывов посольств, но у него не было возможностей осуществлять их собственными силами. Для выполнения этой задачи разведслужбы наняли людей из местных афганских племен. Когда выяснилось, что ни агенты ЦРУ в Афганистане, ни нанятые ими люди не были уверены в том, следует ли им пытаться захватить бен Ладена живым, я в одном из меморандумов четко разъяснил, что этого делать не стоит и они могут сразу приступать к его ликвидации. Через несколько месяцев я еще более расширил их полномочия, включив в список лиц, подлежащих физической ликвидации, ряд главных помощников бен Ладена и расширив диапазон ситуаций, в которых разрешалось проводить операции по их уничтожению.

Реакция лидеров обеих партий в Конгрессе на ракетные удары в целом была положительной. В значительной степени этому способствовало своевременное информирование конгрессменов и то, что министр обороны Коуэн заверил своих коллег-республиканцев в том, что эти удары и выбор времени для них были оправданными. Спикер Гингрич сказал: «Соединенные Штаты сделали сегодня то, что должны были сделать». Сенатор Лотт подтвердил, что «удары были уместными и справедливыми». Том Дэшл, Дик Гепхардт и все демократы также их поддержали. Вскоре я получил радостное известие об аресте Мохамеда Рашеда — агента «Аль-Каиды», подозревавшегося в организации взрыва посольства в Кении.

Некоторые люди критиковали меня за уничтожение химического завода, который, по утверждениям суданского правительства, не имел никакого отношения к производству или хранению опасных компонентов, но я и сейчас считаю, что мы были правы. ЦРУ получило пробы почвы с этого завода, в которых были обнаружены химические вещества, использующиеся для производства отравляющего газа VX. Кроме того, на состоявшемся позже суде над террористом в Нью-Йорке один из свидетелей показал, что бен Ладен производил химическое оружие в Хартуме. Несмотря на очевидные доказательства, некоторые журналисты продолжали утверждать, что мое решение напоминало воплощенный в реальную жизнь сценарий фильма «Хвост виляет собакой» (Wag the Dog), в котором президент начинает войну, придуманную для телевидения, чтобы отвлечь внимание от своих личных проблем.

Американскому народу пришлось одновременно осмысливать сообщения и о ракетных ударах, и о моих показаниях перед большим жюри. Журнал Newsweek написал, что реакция публики на мои показания и телевизионное обращение была «спокойной и взвешенной». Рейтинг одобрения моей работы как президента составил 62 процента; 73 процента американцев поддержали решение о ракетных ударах. Большинство людей считало, что в личной жизни я вел себе нечестно, но в сфере общественной жизни и политики мне можно доверять. И, напротив, по словам Newsweek, «первая реакция экспертов была почти истерической». Они нанесли мне ощутимые удары. Да, я согласен, что заслуживал порки, но, в конце концов, я и получил ее — дома, в семье, там, где и должен был ее получить.

Мне оставалось лишь надеяться на то, что давление прессы не заставит демократов потребовать моей отставки и я смогу загладить свою вину перед моей семьей, моим аппаратом, кабинетом и людьми, которые верили в меня все эти годы, когда я подвергался непрекращающимся нападкам.

После своего выступления я еще на несколько дней вернулся на Мартас-Виньярд. Потепления отношений на семейном фронте не произошло. Мое первое появление на публике после показаний перед большим жюри состоялось во время поездки в Уорчестер, штат Массачусетс, куда я отправился по приглашению конгрессмена Джима Макговерна. Целью моей поездки было продвижение программы «Полицейский корпус», согласно которой студентам, обязавшимся после получения диплома поступить на службу в правоохранительные органы, оплачивалось обучение в колледже. Поскольку Уорчестер был типичным старинным рабочим городом, я опасался встретить там не слишком теплый прием и был приятно удивлен, когда увидел толпу радостно приветствовавших меня людей, среди которых были мэр, оба сенатора и четыре конгрессмена от штата Массачусетс. Многие участники этой встречи призывали меня продолжать мою работу; некоторые заявили, что тоже совершали в своей жизни ошибки, и сожалели о том, что мои ошибки стали достоянием гласности.

Двадцать восьмого августа, в тридцать пятую годовщину знаменитой речи Мартина Лютера Кинга-младшего «У меня есть мечта», я посетил мемориальную службу в церкви Юнион-Чапел в Оук-Блаффс, уже более столетия являвшейся популярным местом паломничества афроамериканцев. Мы выступали в ней вместе с конгрессменом Джоном Льюисом, одним из авторитетнейших американских политиков, работавшим с доктором Кингом. Мы с ним подружились задолго до 1992 года. Он был одним из наиболее давних моих сторонников и имел полное право меня осуждать. Вместо этого он, выйдя к микрофону, сказал, что я являюсь его другом и братом, что он разделял со мной мои успехи и не оставит меня теперь, когда я попал в беду. Он также сказал, что я был хорошим президентом и, если бы это зависело только от него, то и остался бы президентом. Джон Льюис даже не подозревал, как он помог мне в тот день.

В конце месяца, вернувшись в Вашингтон, мы столкнулись еще с одной важной проблемой. Финансовый кризис, начавшийся в Азии, распространился на другие страны и грозил дестабилизировать всю мировую экономику. Начавшись в Таиланде в 1997 году, он затем перекинулся в Индонезию и Южную Корею, а теперь ударил по России. В середине августа она объявила о прекращении выплат по внешнему долгу, и к концу месяца финансовый крах в России вызвал падение цен на фондовых рынках по всему миру. 31 августа индекс Доу-Джонса снизился на 512 пунктов, а за четыре дня до этого — на 357 пунктов, что свело на нет весь его рост за 1998 год.

Боб Рубин и его экономическая команда начали работать над преодолением финансового кризиса сразу после краха в Таиланде. Хотя в каждой стране существовали свои проблемы, можно было выделить и некоторые общие факторы: несовершенство банковской системы, просроченные долги, капитализм «для своих», основанный на приятельских и клановых связях, и общая потеря доверия. Ситуацию усугубило также то, что японская экономика не показывала роста уже пять лет. При отсутствии инфляции и 20-процентном уровне сбережений сама Япония могла выстоять, но прекращение роста крупнейшей экономики Азии усилило негативные последствия для других стран. Даже сами японцы начали беспокоиться: стагнация экономики была одним из главных факторов, вызвавших поражение на выборах и отставку с поста премьер-министра моего друга Рютаро Хасимото. Китай, страна с самым высоким в регионе темпом роста экономики, сумел избежать еще более катастрофических последствий кризиса, отказавшись девальвировать свою валюту.

Необходимым условием восстановления экономики в 1990-х годах было предоставление Международным валютным фондом и богатыми государствами крупных займов пережившим крах странам в обмен на их обязательство провести необходимые реформы. Однако проведение реформ во всех этих странах неизменно сталкивалось с препятствиями политического характера. Очень часто реформы затрагивали интересы множества людей и требовали ужесточения налоговой политики, что значительно усложняло жизнь обычных граждан, хотя в долговременной перспективе помогало ускорить выздоровление экономики и быстрее добиться стабилизации.

Соединенные Штаты поддерживали усилия МВФ в Таиланде, Индонезии и Южной Корее и сами предоставили кредиты двум последним странам. Министерство финансов решило не оказывать финансовой помощи Таиланду, поскольку уже выделенных МВФ этой стране 17 миллиардов долларов было вполне достаточно, а также потому, что деятельность Валютного стабилизационного фонда, который мы использовали для помощи Мексике, была (хотя и временно) ограничена Конгрессом. К тому времени, когда помощь понадобилась другим странам, эти ограничения были сняты, но я все же сожалел о том, что нам не удалось оказать хотя бы скромную помощь Таиланду.

Госдепартамент, Министерство обороны и Совет национальной безопасности поддерживали идею предоставления кредита Таиланду, так как эта страна была нашим старейшим союзником в Юго-Восточной Азии. Хотя решение не предоставлять помощь было правильным как с экономической, так и с внутриполитической точки зрения, оно было негативно воспринято в Таиланде и во всей Азии. Мы с Бобом Рубином сделали не очень много политических ошибок, но это была одна из них.

В случае с Россией у нас не было таких проблем, как с Таиландом. Соединенные Штаты поддерживали российскую экономику с первого дня моего президентства, и американская помощь составила почти треть 23-миллиардного кредита, предоставленного в июле России Международным валютным фондом. К несчастью, первый транш этого кредита, размером в 5 миллиардов долларов, бесследно исчез буквально за одну ночь, рубль был девальвирован, а сами русские стали вывозить из своей страны крупные суммы в валюте. Проблемы России усугубились безответственной инфляционной политикой ее Центрального банка и отказом Думы ввести эффективную систему сбора налогов. Уровень налогов в этой стране был высоким, может быть даже слишком высоким, но большинство налогоплательщиков их не платили.

Сразу после возвращения с Мартас-Виньярд мы с Хиллари совершили короткий визит в Россию и Северную Ирландию вместе с Мадлен Олбрайт, Биллом Дейли, Биллом Ричардсоном и делегацией конгрессменов от обеих партий. Посол США в России Джим Коллинз пригласил группу думских лидеров в свою резиденцию в Спасо-хаусе. Я пытался убедить их, что ни одна страна не может позволить себе нарушать законы глобальной экономики и что, если они хотят получать зарубежные займы и инвестиции, России нужно начать собирать налоги, перестать печатать деньги, чтобы оплачивать свои бюджетные расходы, помочь попавшим в сложное положение банкам, покончить с капитализмом «для своих» и возвращать свои долги. У меня создалось впечатление, что мои «проповеди» мало кого убедили.

Моя пятнадцатая встреча с Борисом Ельциным была довольно успешной, учитывая проблемы, с которыми он столкнулся. Коммунисты и ультранационалисты блокировали его законодательные предложения в Думе. Он пытался создать более эффективную систему сбора налогов при помощи президентских указов, но ничего не мог поделать с Центральным банком, который печатал слишком много денег, что только усиливало бегство капитала из страны, мешало рублю стать стабильной валютой и отпугивало западных кредиторов и инвесторов. Единственное, что я мог тогда для него сделать, — это подбодрить его и сказать, что оставшаяся часть кредита МВФ будет предоставлена сразу же, как только сможет принести эффект. Если бы мы предоставили ее немедленно, она исчезла бы так же быстро, как и первый транш.

Тем не менее мы сделали одно важное заявление, объявив, что сократим наши запасы оружейного плутония на пятьдесят тонн с каждой стороны — этого количества было достаточно для изготовления тысячи бомб — и сделаем этот плутоний непригодным для изготовления оружия в будущем. Учитывая попытки террористов и враждебных государств получить ядерные материалы, это был важный шаг, который мог сохранить жизнь многим людям.

После выступления перед ассамблеей Северной Ирландии в Белфасте, в котором я призвал ее членов претворять в жизнь «Соглашение Страстной пятницы», мы с Хиллари, Тони и Шери Блэр, Джорджем Митчеллом и Мо Моулэн, министром Великобритании по делам Северной Ирландии, отправились в город Ома, чтобы встретиться с людьми, пострадавшими от взрыва бомбы. Мы с Тони выступили перед собравшимися, а потом навестили семьи погибших и детей, получивших ранения. Мы были поражены непоколебимой решимостью пострадавших от взрыва людей продолжать борьбу за мир. В тяжелые времена, омраченные конфликтами и вооруженными столкновениями, кто-то написал на стене одного из домов в Белфасте: «Существует ли жизнь перед смертью?» Даже после кровавой бойни в Оме ирландцы ответили: «Да, существует».

Перед тем как отправиться в Дублин, мы с Блэрами приняли участие в митинге сторонников мира в городе Арма. Именно оттуда Святой Патрик начал распространять в Ирландии христианство, и в настоящее время этот город является духовным центром Северной Ирландии и для католиков, и для протестантов. Меня познакомили с симпатичной семнадцатилетней девушкой Шэрон Хофи, которая, когда ей было четырнадцать, написала мне письмо, в котором просила помочь прекратить войну и предлагала простое решение: «Обе стороны испытали потери и боль. Обе стороны должны простить».

Потом мы с Берти Ахерном провели пресс-конференцию. Один ирландский журналист сказал: «Похоже, что мирный процесс обычно получает ускорение после вашего приезда. Можем ли мы рассчитывать на ваш приезд в будущем?» Я ответил, что для них было бы лучше, если бы этого не понадобилось, но самому мне хотелось бы приехать еще раз. После этого Берти сказал, что мой визит после трагедии в Оме придал энергии сторонам, и они сумели быстро принять решения, на которые иначе «могли бы уйти недели, а то и месяцы». Всего за два дня до этого Мартин Макгиннес, возглавивший на переговорах делегацию «Шин Фейн», объявил, что будет лично наблюдать за процессом разоружения со стороны «Шин Фейн». Мартин был влиятельной фигурой и правой рукой Джерри Адамса. Для Дэвида Тримбла и юнионистов это заявление стало свидетельством того, что, по словам Адамса, для «Шин Фейн» и ИРА «насилие стало прошлым, о котором следует поскорее забыть». В нашей беседе с глазу на глаз Берти Ахерн сказал мне, что после Омы ИРА предупредила «Настоящую ИРА»: если они вновь попытаются сделать нечто подобное, то им придется опасаться уже не столько британской полиции, сколько своих бывших единомышленников.

Первый вопрос, заданный мне американскими журналистами, содержал просьбу прокомментировать резкую критику, которой за день до этого подверг меня в Сенате мой давний друг Джо Либерман. Я ответил: «Я согласен с тем, что он сказал... Я допустил большую ошибку, это ничем нельзя оправдать, и я сожалею об этом». Некоторые мои советники были очень расстроены тем, что Джо выступил с критикой в мой адрес в то время, когда я находился за рубежом, но меня это не очень огорчило. Я знал, что Джо был глубоко религиозным человеком и его глубоко возмутило то, что я сделал. Кроме того, он был осторожен и не сказал ничего, что можно было расценить как предложение подвергнуть меня импичменту.

Моей последней остановкой в Ирландии стал Лимерик, где на улицы вышли пятьдесят тысяч сторонников мира, включая родственников одного из членов нашей делегации, конгрессмена Питера Кинга из Нью-Йорка, который взял с собой в Ирландию и свою мать. Я сообщил собравшимся, что мой друг Фрэнк Маккурт увековечил старый Лимерик в романе «Прах Анджелы» (Angela's Ashes), но новый Лимерик мне нравится больше.

Девятого сентября Кен Старр прислал в Конгресс свой 445-страничный доклад, в котором приводил одиннадцать оснований для моего импичмента. Даже расследовавшему дело «Уотергейт» Леону Яворски не удалось ничего подобного. Независимый прокурор и его сотрудники должны были представить Конгрессу обнаруженные ими «существенные и достоверные» доказательства, которые могли бы служить основаниями для смещения с должности, но именно Конгресс решал, достаточно ли их для начала процедуры импичмента. Доклад Старра был опубликован 11 сентября, доклад Яворски об «Уотергейте» вообще не появился в печати. В докладе Старра слово «секс» появлялось более пятисот раз, дело же «Уайтуотер» было упомянуто всего два раза. Он и его союзники думали, что смогут спрятать в моем грязном белье все грехи, которые совершили за четыре года.

Десятого сентября я пригласил членов кабинета министров в Белый дом и извинился перед ними. Многие из них не знали, что сказать. Они верили в то, что мы делали, и были благодарны мне за предложенные им высокие посты, но большинство из них считало, что я вел себя эгоистично и глупо и восемь месяцев водил их за нос. Первой высказалась Мадлен Олбрайт, которая сказала, что я поступил дурно и разочаровал ее, но в данный момент единственным выходом для нас будет вновь вернуться к работе. Донна Шалала высказалась резче, заявив, что для лидеров важно быть порядочными людьми, а не только проводить правильную политику. Мои давние друзья Джеймс Ли Уитт и Родни Слейтер говорили о важности искупления совершенного греха и цитировали Священное Писание. Брюс Бэббит, который был католиком, говорил о значении исповеди. Кэрол Браунер заявила, что ей пришлось говорить со своим сыном на темы, которые она никогда не собиралась с ним обсуждать.

Слушая членов своего кабинета, я впервые в полной мере осознал, что мое недопустимое поведение и ложь о нем открыли «ящик Пандоры» и вызвали целую бурю негативных эмоций у американского народа. Было легко сказать, что я очень многое пережил за прошедшие шесть лет, что расследование Старра было в высшей степени мучительным, что иск Джонс был фальшивкой, за которой стояли сугубо политические интересы и что даже президент имеет право на частную жизнь. Но когда то, что я совершил, во всей своей неприглядности было передано на суд публики, в оценках произошедшего отразились не только убеждения людей, но и их личный опыт, их страхи, разочарования и страдания.

Честные и очень разные мнения членов моего кабинета помогли мне понять, о чем в то время говорили люди по всей Америке. По мере приближения слушаний по импичменту я получал много писем и от друзей, и от незнакомых мне людей. Некоторые из них говорили мне трогательные слова поддержки и ободрения, другие писали о собственных промахах и о том, как они их исправляли, многие возмущались действиями Старра. Были и такие, кто, резко осуждая меня, сообщал о своем глубоком разочаровании; немало людей выражали все эти эмоции одновременно. Чтение писем помогло мне справиться с моими собственными переживаниями и вспомнить о том, что, если я хочу получить прощение, то и сам должен уметь прощать.

Атмосфера в Желтом овальном кабинете оставалась неловкой и напряженной, пока не заговорил Боб Рубин. Рубин был тем человеком, который лучше всех из присутствовавших на той встрече представлял себе, чем была моя жизнь в последние четыре года. Он сам пережил длительное расследование в связи с делом Goldman Sachs, и, прежде чем с него были сняты обвинения, один из его партнеров был в наручниках отправлен в тюрьму. Выслушав высказывания еще нескольких человек, Рубин с характерной для него прямотой сказал: «Нет никаких сомнений в том, что вы виноваты, но мы все совершаем ошибки, и даже очень серьезные. Мне кажется, более важная проблема заключается в непомерном внимании к этому вопросу прессы и лицемерии некоторых из ваших критиков». После этого атмосфера разрядилась. Я был признателен этим людям за то, что никто из них не покинул кабинет. Все мы вернулись к работе.

Пятнадцатого сентября я предложил Грегу Крейгу, прекрасному адвокату и нашему с Хиллари старому другу еще со времен учебы на юридическом факультете, защищать меня в составе команды юристов, включающей Чака Раффа, Дэвида Кендалла, Брюса Линдси, Шерил Миллс, Лэнни Брюэра и Николь Селигман. 18 сентября, как я и предвидел, члены Комитета по юридическим вопросам Палаты представителей в строгом соответствии со своей партийной принадлежностью (республиканцы «за», демократы «против») проголосовали за то, чтобы показать публике видеозапись моих показаний перед большим жюри.

Через несколько дней мы с Хиллари принимали на ежегодном завтраке в Белом доме американских религиозных лидеров. Обычно мы обсуждали с ними волнующие нас общественные проблемы, но на этот раз я попросил их помолиться за меня, поскольку мне предстояли тяжкие испытания:

За эти несколько недель мне пришлось пройти большой путь, пройти его до самого конца, чтобы понять, что со мной произошло. Я согласен с теми, кто сказал, что в моем первом заявлении, которое я сделал после того, как дал показания, я не высказал должного раскаяния. Я не думаю, что можно сказать что-то еще, кроме как признать, что я согрешил.

Я сказал, что сожалею о той боли, которую причинил всем: моей семье, друзьям, членам аппарата, кабинету, Монике Левински и ее семье, что я прошу их простить меня и что мне нужен совет от пастырей и других людей, чтобы с божьей помощью и у других появились «желание простить меня, которое мне так нужно, готовность отказаться от гордыни и злобы, мешающих разумным суждениям и заставляющих людей потворствовать своим прихотям, обвинять и сетовать». Я также сказал, что буду отчаянно защищаться и продолжу работать с еще большей энергией «в надежде, что в душевном смятении не утрачу силы воли и смогу принести больше пользы».

Три пастора — Фил Уогаман, наш священник в методистской церкви «Фаундри», мой друг Тони Камполо и Гордон Макдональд, автор нескольких прочитанных мною религиозных книг, — согласились наставлять меня по крайней мере раз в месяц. Обычно они приезжали в Белый дом все вместе, но иногда и порознь. Мы вместе молились, читали Священное Писание и обсуждали такие вещи, о которых я раньше никогда ни с кем не разговаривал. Преподобный Билл Хайбелс из Чикаго также продолжал регулярно приезжать в Белый дом и задавать мне вопросы с целью убедиться в моем «духовном здоровье». Хотя эти священники часто говорили со мной довольно жестко, они помогли мне отойти от политики и подумать о душе и животворной силе любви Господа.

Мы с Хиллари начали серьезно консультироваться у психолога — специалиста по семейным отношениям. Мы посещали его раз в неделю почти целый год. Впервые в своей жизни я открыто говорил о своих чувствах и переживаниях, высказывал свое мнение о жизни, любви и природе человеческих взаимоотношений. Не все, что я узнал о самом себе и своем прошлом, меня обрадовало, и мне было больно признать, что некоторые события моего детства и последующей жизни сделали для меня труднодостижимым многое из того, что другим людям давалось совершенно естественно.

Я также осознал, что усталость, гнев и чувство одиночества делали меня более уязвимым, в результате чего я мог вести себя эгоистично и совершать непоправимые ошибки, за которые мне потом бывало стыдно. То, что происходило сейчас, как раз и было последним звеном в цепи множества ошибок, совершенных из-за того, что я вел как бы две «параллельные» жизни — внутреннюю и внешнюю, пытаясь отделить кипевшие в моей душе гнев и отчаяние от моей публичной жизни, которую я любил и которая была вполне успешной. Во время перерывов в работе правительства я вел борьбу сразу на двух направлениях: дискутировал с Конгрессом по вопросам будущего нашей страны и в то же время пытался сдерживать искушавших меня «демонов». Я одержал победу в публичной борьбе и проиграл борьбу с самим собой, в результате чего причинил вред не только своей семье и своей администрации, но и нанес ущерб институту президентства и всему американскому народу. Не имело значения, насколько тяжело мне было и какому стрессу я подвергался в то время, — я должен был проявить силу духа и найти более достойный выход из этой ситуации.

Я не находил оправданий тому, что сделал, но попытка понять, почему я это сделал, по крайней мере давала мне шанс наконец объединить две мои «параллельные» жизни.

В ходе долгих бесед у консультанта и во время их последующих обсуждений нам с Хиллари удалось также лучше узнать друг друга и открыть друг в друге новые стороны помимо преданности работе и идеям, которые мы давно разделяли, а также любви к нашей дочери. Я всегда очень любил Хиллари, но не всегда мог это выразить. Я был благодарен ей за то, что она согласилась посещать психолога. Мы все еще оставались лучшими друзьями, и я надеялся, что нам удастся сохранить наш брак.

В это время я все еще спал на кушетке в небольшой гостиной, смежной с нашей спальней. Это длилось два месяца, а может и больше. Я много читал, думал и работал, да и кушетка эта была довольно удобной, но я надеялся, что мне не придется спать отдельно всю оставшуюся жизнь.

Когда республиканцы усилили критику в мой адрес, мои сторонники начали меня защищать. 11 сентября восемьсот американцев ирландского происхождения собрались на Южной лужайке Белого дома, чтобы присутствовать при вручении мне Брайаном О’Дуайером награды, носившей имя его покойного отца Пола, за мой вклад в развитие мирного процесса в Ирландии. Выступление Брайана и реакция на него собравшихся не оставили сомнений в том, какова была главная причина их участия в церемонии.

Через несколько дней в Вашингтон с официальным визитом прибыл Вацлав Гавел. Отвечая на вопросы журналистов, он назвал меня «своим большим другом». Когда журналисты спросили его, как он относится к тому, чтобы подвергнуть меня импичменту и отправить в отставку, а также не лишился ли я, по его мнению, морального права руководить страной, Гавел ответил, что Америка многолика. «Мне нравится большая часть этих лиц, но есть и такие, которых я не понимаю. Я не люблю говорить о том, чего не понимаю», — сказал он.

Через пять дней я отправился в Нью-Йорк на открытие сессии Генеральной Ассамблеи ООН, где выступил с речью об обязанности всех стран мира вести борьбу с терроризмом. Эта обязанность, на мой взгляд, заключалась в следующем: не оказывать поддержки, не предоставлять убежища или финансовой помощи террористам; осуществлять давление на государства, которые все же делают это; усилить меры по экстрадиции и судебному преследованию террористов; поддержать всемирную антитеррористическую конвенцию и повысить эффективность конвенций, которые должны защитить нас от биологического и химического оружия; контролировать производство и экспорт взрывчатых веществ; усилить международные стандарты безопасности в аэропортах; устранять причины и условия, порождающие терроризм. Это была важная речь, особенно для того времени, но делегаты, собравшиеся в огромном зале Генеральной Ассамблеи, не забывали также и о том, что происходило в Вашингтоне. Когда я поднялся, чтобы начать свою речь, меня встретили продолжительной овацией. Это было неординарным событием для сдержанной атмосферы ООН, и я был глубоко тронут. Я не знал, чего было больше в этой беспрецедентной акции: желания поддержать меня или несогласия с тем, что происходило в Конгрессе. Пока я выступал в ООН с речью по проблеме терроризма, все телевизионные каналы транслировали запись моих показаний перед большим жюри.

На следующий день я провел прием в Белом доме в честь Нельсона Манделы и афроамериканских религиозных лидеров. Это было идеей Манделы. Конгресс проголосовал за то, чтобы наградить его Золотой медалью Конгресса, которую ему должны были вручить на следующий день. Мандела позвонил мне и сказал, что, по его мнению, время для этого было выбрано не случайно: «Как президент Южной Африки я не могу отказаться от этой награды, но мне хотелось бы приехать на день раньше и сказать американскому народу все, что я думаю о действиях Конгресса по отношению к тебе». И он так и сделал, заявив, что не помнит, чтобы такого приема, какой был оказан мне в ООН, удостоился какой-либо другой политик, что я нужен миру и поэтому мои враги должны оставить меня в покое. Его заявление было встречено бурными аплодисментами.

Но, как бы ни был хорош Мандела, Бернис Кинг, дочь Мартина Лютера Кинга, в тот день его превзошла. Она сказала, что даже великие люди иногда совершали тяжелейшие грехи. Царь Давид поступил хуже, чем я, отправив своего верного сподвижника на верную смерть, чтобы получить возможность жениться на его жене Вирсавии. Давид должен был искупить свой грех и был наказан за него. Никто не понимал, куда клонит Бернис, пока она не закончила свое выступление такими словами: «Да, Давид совершил страшный грех, и Бог наказал его. Но Давид остался царем».

Все это время я продолжал работать, убеждая Конгресс принять предложение о выделении средств на модернизацию и строительство школ в Мэриленде, Флориде и Иллинойсе; обсуждая с членами Национального фермерского союза проблемы сельского хозяйства; выступив с важным обращением к Совету по международным отношениям о необходимости модернизации мировой финансовой системы. Кроме того, я провел совещание с Объединенным комитетом начальников штабов по проблеме боеготовности наших вооруженных сил; добился одобрения решения об очередном повышении минимальной заработной платы профсоюзом «Межнациональное братство электриков»; получил от Джона Хоупа Франклина заключительный отчет Президентской консультативной комиссии по расовым проблемам; вел диалог с Тони Блэром, премьер-министром Италии Романо Проди и президентом Болгарии Петром Стояновым о возможности применения к другим странам философии «Третьего пути», которую поддерживали мы с Тони; провел первую встречу с новым премьер-министром Японии Кейзо Обучи; пригласил в Белый дом Нетаньяху и Арафата, чтобы попытаться сдвинуть мирный процесс с мертвой точки; оказал демократам поддержку более чем в десяти избирательных кампаниях в шести штатах и федеральном округе Вашингтон.

Тридцатого сентября, в последний день финансового года, я объявил, что мы добились 70-миллиардного профицита бюджета, — это произошло впервые за двадцать четыре последних года. Хотя прессу интересовал почти исключительно доклад Старра, в это время, как всегда, происходило много разных событий, требовавших моего внимания. Я не хотел, чтобы решение общественно значимых проблем откладывалось, и был рад, что аппарат Белого дома и мой кабинет министров считали так же. О чем бы ни писали газеты, они продолжали выполнять свою работу.

В октябре республиканская фракция в Палате представителей, возглавляемая Генри Хайдом и его коллегами из Комитета по юридическим вопросам, продолжала добиваться моего импичмента. Входившие в этот комитет демократы во главе с Джоном Кониерсом, конгрессменом от штата Мичиган, яростно сражались с ними, возражая, что, даже если бы самые суровые из предъявленных мне обвинений оказались правдой, их все равно нельзя было бы расценивать как «серьезные преступления и правонарушения», которые, согласно Конституции, могли служить основаниями для импичмента. По закону демократы были правы, но республиканцы имели больше голосов, и 8 октября Палата представителей проголосовала за то, чтобы начать слушания по импичменту. Это не было сюрпризом: до промежуточных выборов в Сенат оставался всего месяц, и кампания республиканцев строилась вокруг единственной темы — снятия с поста Клинтона. Я верил, что после выборов умеренные республиканцы согласятся с фактами и законом и поддержат резолюцию в пользу выговора или порицания, — именно так и был наказан Ньют Гингрич за указание ложных сведений в налоговой декларации и очевидные нарушения налогового законодательства.

Многие эксперты предсказывали демократам катастрофу. Ожидалось, что мы потеряем от двадцати пяти до тридцати пяти мест в Палате представителей и четыре-шесть мест в Сенате. Большинство людей в Вашингтоне были в этом уверены. Республиканцы могли потратить на избирательную кампанию на 100 миллионов долларов больше, чем демократы, к тому же среди переизбиравшихся сенаторов и конгрессменов демократов было больше, чем республиканцев. Из нескольких оспаривавшихся мест в Сенате одно — в Индиане — было практически гарантировано демократам, где нашим кандидатом был губернатор Эван Бей. Республиканцы почти наверняка должны были получить место уходящего Джона Гленна в Огайо, на которое претендовал губернатор Джордж Войнович. Это означало, что реальная борьба развернется за семь мест, пять из которых занимали демократы, а два — республиканцы.

По ряду причин я не был согласен с этой общепринятой точкой зрения. Во-первых, большинство американцев не одобряли поведения Старра и были разочарованы тем, что контролируемый республиканцами Конгресс был больше заинтересован в том, чтобы нанести мне ущерб, чем в том, чтобы помочь им. Почти 80 процентов опрошенных осудили публичный показ видеозаписи моих показаний перед большим жюри, и число американцев, давших положительную оценку работе Конгресса, снизилось до 43 процентов. Во-вторых, и в 1994 году Гингрич показал это своим «Контрактом с Америкой», если избиратели видят, что у одной партии есть позитивный план действий, а у другой — нет, побеждает первая партия. У демократов же впервые в истории появилась единая программа для промежуточных выборов, суть которой сводилась к следующему: сначала нужно позаботиться о системе социального обеспечения и только потом тратить бюджетные излишки на новые программы или снижение налогов; необходимо увеличить число школьных учителей на 100 тысяч человек, отремонтировать и модернизировать существующие школы и построить новые; поднять уровень минимальной заработной платы и принять «Билль о правах пациентов». Наконец, значительное большинство американцев выступало против импичмента. Я считал, что, если демократы будут вести кампанию за реализацию своего плана и против импичмента, они смогут получить большинство в Палате представителей.

В начале и конце октября я принял участие в нескольких мероприятиях, проведенных в рамках избирательной кампании. Большинство из них проходило неподалеку от Вашингтона и было нацелено на то, чтобы привлечь внимание к проблемам, на которые делали упор наши кандидаты. Все остальное время я посвятил работе. Ее было очень много, и наибольшего внимания требовали ближневосточные проблемы. Мадлен Олбрайт и Деннис Росс уже несколько месяцев работали над возобновлением мирного процесса, и Мадлен наконец удалось организовать встречу Арафата и Нетаньяху, прибывших в Нью-Йорк на сессию Генеральной Ассамблеи ООН. Ни один из них не хотел делать следующий шаг первым, чтобы его соотечественники не посчитали, что он слишком охотно идет на уступки, но обоих беспокоило, что ухудшающаяся ситуация может выйти из-под контроля, особенно в случае очередного удара «Хамас».

На следующий день Арафат и Нетаньяху прилетели в Вашингтон, чтобы повидаться со мной, и я сообщил им, что через месяц планирую вновь пригласить их в Соединенные Штаты, с тем чтобы доработать и заключить соглашение. Вскоре Мадлен Олбрайт снова отправилась на Ближний Восток на встречу с ними. Встреча состоялась на границе Израиля и Газы, после чего Арафат пригласил всех на завтрак в отель. Таким образом, сторонник жесткой линии Нетаньяху стал первым премьером Израиля, посетившим перешедшую под управление палестинцев Газу.

Подготовка саммита потребовала нескольких месяцев напряженной работы. Обе стороны рассчитывали, что Соединенные Штаты помогут им согласовать непростые решения, и надеялись, что исключительная значимость соглашения обеспечит им поддержку соотечественников. Конечно, при проведении любого саммита всегда существует риск, что стороны не сумеют выработать общую позицию и это нанесет ущерб престижу всех причастных к этой неудаче лиц. Моя команда по национальной безопасности была обеспокоена возможностью такого развития событий и его последствиями. И Арафат, и Нетаньяху делали жесткие публичные заявления, а Биби к тому же назначил министром иностранных дел Ариэля Шарона — наиболее последовательного сторонника жесткой линии в партии «Ликуд», назвавшего мирное соглашение 1993 года «национальным самоубийством» для Израиля. Было непонятно, то ли Нетаньяху вручил Шарону министерский портфель для того, чтобы было на кого возложить ответственность в случае неудачи саммита, то ли Шарон был ему нужен как прикрытие от нападок правых, если переговоры увенчаются успехом.

Я считал, что саммит был хорошей идеей, и мне хотелось, чтобы он поскорее начался. Мне казалось, что терять нам особенно нечего: я всегда был уверен, что лучше предпринять активные действия и не добиться успеха, чем ничего не делать из-за боязни неудачи.

Пятнадцатого октября начался саммит в Белом доме, а затем делегации переместились в конференц-центр в Уай-Ривер, штат Мэриленд. Он хорошо подходил для этой цели: залы для совещаний и столовые были удобными, а жилые помещения расположены таким образом, что члены каждой делегации жили вместе и в то же время на достаточном удалении от представителей другой стороны.

Первоначально планировалось, что саммит продлится четыре дня, и через два дня после его окончания Нетаньяху должен был вернуться в Израиль, чтобы открыть новую сессию кнессета. Мы придерживались обычных для таких случаев правил: ни одна из сторон не связывала себя промежуточными договоренностями по конкретным вопросам, пока соглашение не было достигнуто в целом, а Соединенные Штаты оказывали помощь в разработке окончательного проекта соглашения. Я сказал участникам переговоров, что постараюсь проводить вместе с ними как можно больше времени, но по вечерам, как бы поздно ни заканчивались наши совещания, буду возвращаться на вертолете в Белый дом, чтобы утром иметь возможность работать в своем кабинете над законопроектами и продолжать переговоры по бюджету с Конгрессом. Новый финансовый год уже начался, но из тринадцати законопроектов по ассигнованиям была подписана и стала законами пока только треть. На морских пехотинцев, управлявших президентским вертолетом НМХ1, всегда можно было положиться, но во время встречи в Уай-Ривер они оказали мне просто неоценимую помощь, нередко ожидая меня до двух-трех часов ночи, если переговоры затягивались.

На первом же совместном ужине я попросил Арафата и Нетаньяху подумать о том, как они могут помочь друг другу преодолеть внутреннюю оппозицию соглашению. Они вели переговоры уже четыре дня и очень устали, но до финальной договоренности было еще далеко. Нетаньяху сказал мне, что всеобъемлющего соглашения достичь не удастся, и предложил подписать его промежуточный вариант, по которому Израиль обязуется освободить 13 процентов территории Западного берега реки Иордан, а палестинцы — значительно активизировать сотрудничество с Израилем в вопросах обеспечения безопасности, выполняя план, разработанный при участии директора ЦРУ Джорджа Тенета, которому доверяли обе стороны.

Поздно вечером я впервые беседовал с Ариэлем Шароном с глазу на глаз. Этот семидесятилетний человек, бывший генерал, принимал непосредственное участие в создании государства Израиль и последующих войнах. Арабы не любили Шарона не только из-за его негативного отношения к сделке «земля в обмен на мир», но и из-за той роли, которую он сыграл в 1982 году во время израильского вторжения в Ливан, когда большое количество безоружных палестинских беженцев было убито вооруженными формированиями ливанцев, сотрудничавших с Израилем. Во время нашей беседы, продолжавшейся более двух часов, я в основном задавал вопросы и слушал. Нельзя сказать, что Шарон был абсолютно глух к проблемам палестинцев. Он готов был оказывать им экономическую помощь, но считал, что передача Западного берега не соответствует интересам безопасности Израиля, и не верил, что Арафат действительно будет бороться с терроризмом. Мне были интересны рассуждения Шарона о его жизни и его взглядах, и после нашей беседы, которая закончилась почти в три часа ночи, я стал понимать его значительно лучше.

Меня очень удивила настойчивость, с которой он просил меня помиловать Джонатана Полларда — бывшего аналитика разведки ВМФ США, который в 1986 году был осужден за шпионаж в пользу Израиля. Рабин и Нетаньяху раньше уже просили меня освободить Полларда. Было очевидно, что его судьба имела большое значение для внутренней политики Израиля, а граждане этой страны считали, что Соединенные Штаты не должны были так сурово наказывать Полларда за то, что он продал секретную информацию их союзнику. Впоследствии этот вопрос был затронут еще раз, но пока я продолжал работать с руководителями делегаций и членами их команд, включая министра обороны Израиля Ицхака Мордехая и ближайших советников Арафата Абу-Алу и Абу-Мазена, которые затем в разное время были премьер-министрами Палестины, Саеба Эреката, главного представителя Арафата на переговорах, и Мохаммеда Далана, тридцатисемилетнего шефа службы безопасности Газы. И в израильской, и в палестинской командах было немало ярких личностей. Я старался найти время, чтобы побеседовать со всеми, поскольку нельзя было предугадать, кто из них внесет решающий вклад в дело достижения мира и окажет необходимое влияние на своих коллег.

Нам не удалось достигнуть консенсуса к воскресному вечеру, и стороны согласились продолжить переговоры. Тогда же к нам присоединился Ал Гор, усилив нашу команду, уже включавшую членов аппарата Белого дома Сэнди Бергера, Роба Малли и Брюса Райдела, а также нескольких сотрудников Госдепартамента: госсекретаря Олбрайт, Денниса Росса, Мартина Индика, Аарона Миллера, Уэнди Шерман и Тони Верстандига. Все эти люди ежедневно проводили совещания по различным вопросам то с израильтянами, то с палестинцами, надеясь увидеть пробивающийся сквозь тучи луч надежды.

Незаменимую роль в этих и других переговорах сыграл переводчик Госдепартамента Джемал Хелал. Члены обеих делегаций говорили по-английски, но деловые вопросы Арафат всегда обсуждал на арабском. Джемал был единственным человеком, которому позволялось принимать участие в наших с Арафатом конфиденциальных переговорах. Он хорошо знал специфику Ближнего Востока, роль и статус каждого участника палестинской делегации, а кроме того, нравился Арафату. Позже он стал советником в моей внешнеполитической команде, и нам не раз помогали его интуиция и хорошие отношения с Арафатом.

В понедельник я почувствовал, что нам удалось сдвинуться с мертвой точки. Я продолжал убеждать Нетаньяху, что он должен дать Арафату возможность ощутить преимущества мира, передав палестинцам землю, аэропорт, а также порт в Газе, обеспечив им свободный и безопасный проезд из Газы на Западный берег. Это дало бы Арафату новые возможности в борьбе с террористами. Одновременно я призывал Арафата не только усилить меры по обеспечению безопасности, но и созвать сессию Палестинского национального совета с целью пересмотра Палестинской хартии и исключения из нее положения об уничтожении Израиля. Исполнительный комитет ООП уже отказался от этой формулировки, но Нетаньяху считал, что граждане Израиля никогда не поверят в то, что палестинцы являются их надежными партнерами в мирном процессе, пока специально созванная ассамблея не проголосует за исключение из своей Хартии оскорбительных и неприемлемых для Израиля призывов. Арафат не хотел созывать ассамблею, поскольку не был уверен, что сможет гарантировать положительный результат. Правом голоса на выборах депутатов Совета обладали также палестинцы, живущие за рубежом, а многие из них не так благосклонно относились к мирному процессу, связанным с ним компромиссам и к самому Арафату, как палестинцы, проживающие в Газе и на Западном берегу.

Двадцатого октября к нам присоединились король Хусейн и королева Нур. Хусейн приехал в Соединенные Штаты, чтобы лечиться от рака в клинике Мэйо. Я рассказал ему о достигнутых нами успехах и еще не решенных проблемах. В результате болезни и проведенного курса химиотерапии король был очень слаб, тем не менее он сказал, что обязательно приедет в Уай-Ривер, если понадобится его помощь. После разговора с Нур, которая уверила меня, что он действительно хочет приехать и что они готовы остановиться в любых свободных апартаментах для гостей, я сказал Хусейну, что его помощь была бы очень полезна. Трудно переоценить то влияние, которое оказало на переговоры присутствие Хусейна. Он очень похудел, после химиотерапии у него выпали волосы — не было даже бровей, но его разум и сердце остались прежними. Он принес большую пользу, убеждая переговорщиков проявить здравый смысл, и само его присутствие сдерживало стороны, не давая им «вставать в позу» или придираться к мелочам, что часто случается в подобных ситуациях.

К двадцать первому октября мы достигли соглашения только по вопросам безопасности, и создавалось впечатление, что Нетаньяху придется отмечать свой сорок девятый день рождения с сознанием того, что переговоры провалились. На следующий день я провел с переговорщиками довольно много времени. После двухчасового совещания стороны придумали хитроумный способ заставить Палестинский национальный совет одобрить изменения в Хартии. План заключался в следующем: я вместе с Арафатом отправлюсь в Газу, где выступлю перед депутатами Совета, после чего Арафат попросит их поднятием руки или аплодисментами продемонстрировать одобрение внесенных в Хартию изменений. Сэнди Бергер, хоть и поддержал этот план, предупредил, что для меня это будет рискованным шагом. Это было правдой, но ведь мы попросили израильтян и палестинцев пойти на еще больший риск, поэтому я согласился.

В тот вечер мы продолжали обсуждать требование Арафата выпустить из израильских тюрем тысячу заключенных палестинцев. Нетаньяху сказал, что сможет освободить не более пятисот человек, при условии, что они не были членами «Хамас» и не «запачкали руки кровью». Я уже знал, что это заявление будет поворотным моментом переговоров, и заранее попросил Хусейна прийти на обед, чтобы обратиться одновременно к обеим делегациям. Когда король вошел в комнату, всех поразили его величественный облик, сверкающие глаза и сдержанное красноречие. Это впечатление еще более усиливалось его физической слабостью. Своим глубоким звучным голосом он сказал, что все мы предстанем перед судом истории. Сохраняющиеся разногласия, заявил он, ничтожны по сравнению с теми благами, которые принесет мир, поэтому стороны должны заключить его ради своих детей. Невысказанная мысль Хусейна была ясна: я скоро умру, и ответственность за успех мирного процесса ляжет исключительно на вас.

После того как Хусейн удалился, мы перешли в гостиную. Участники переговоров разбились на группы, собравшись за разными столами, где продолжали обсуждать те или иные проблемы. Я заявил своей команде, что у нас осталось очень мало времени, поэтому сегодня я не пойду спать. Моя стратегия достижения успеха на этот раз опиралась на выносливость: я решил, что буду держаться до последнего. Нетаньяху и Арафат также понимали, что если не добьются мирного соглашения сейчас, то не добьются его никогда. Как и мы, они и члены их команд не спали всю эту долгую ночь.

Наконец примерно в три часа ночи нам удалось достичь договоренности об освобождении заключенных, и мы продолжили двигаться вперед. Было уже почти семь часов утра, но оставалось еще одно препятствие: Нетаньяху угрожал, что откажется от всех достигнутых договоренностей и уедет, если я не освобожу Полларда. Биби заявил, что я обещал ему это во время нашей предыдущей встречи и он только поэтому пошел на уступки по другим проблемам. На самом деле я сказал премьер-министру, что, если таково его условие заключения мира, я в принципе мог бы с ним согласиться, но сначала мне необходимо обсудить это с моими коллегами.

Несмотря на всю симпатию к Полларду в Израиле, в Америке было трудно найти убедительные доводы в пользу его освобождения: он передал другому государству секретную информацию за деньги, а не из-за своих убеждений, и за все эти годы не раскаялся в своем поступке. Когда я обсудил эту проблему с Сэнди Бергером и Джорджем Тенетом, они, как и Мадлен Олбрайт, высказались категорически против освобождения Полларда. Джордж, напомнив мне об ущербе, причиненном ЦРУ Олдричем Эймсом, заявил, что подаст в отставку, если я смягчу приговор Полларду. Я, конечно, не мог этого допустить, и после комментария Тенета тема была закрыта. Ключевыми пунктами достигнутых нами договоренностей были безопасность и обязательство израильтян и палестинцев вместе бороться с террористами. Тенет помог сторонам разработать конкретные условия соглашений и пообещал помощь ЦРУ в их реализации. Если бы Тенет ушел в отставку, то Арафат, скорее всего, не стал бы продолжать переговоры. Джордж, кроме того, нужен был мне для борьбы с «Аль-Каидой» и терроризмом. Я пообещал Нетаньяху тщательно изучить дело Полларда и обсудить его с Тенетом и другими моими советниками, но сказал, что безопасность его страны для него сейчас должна быть важнее, чем освобождение Полларда.

Наконец, после долгих обсуждений, Биби согласился подписать соглашение, при условии, что состав освобождаемых палестинцев будет изменен: в нем увеличится доля обычных уголовников и уменьшится доля тех, кто угрожал безопасности Израиля. Это стало неприятной новостью для Арафата, который, напротив, хотел, чтобы были освобождены люди, которых он считал борцами за свободу. Деннис Росс и Мадлен Олбрайт отправились к Арафату и убедили его в том, что это все, что я могу сделать. Потом к нему отправился и я, чтобы выразить свою благодарность: его уступка помогла сохранить все, чего мы достигли.

По этому соглашению под контроль палестинцев переходили дополнительные территории на Западном берегу, аэропорт, морской порт, обеспечивался свободный проезд из Газы на Западный берег. Кроме того, палестинцам гарантировались экономическая помощь и освобождение нескольких сот заключенных. В обмен на это палестинцы обещали Израилю беспрецедентное сотрудничество в борьбе против насилия и террора. Они также согласились отдать под суд несколько человек, которых Израиль считал виновными в насилии и убийствах, внести изменения в Палестинскую хартию и приступить к переговорам об окончательном статусе Палестины. Впоследствии Соединенные Штаты оказали Израилю финансовую помощь, чтобы компенсировать затраты на перестройку системы безопасности и содействие палестинцам в развитии экономики, а также сыграли ключевую роль в упрочении беспрецедентного сотрудничества по проблемам безопасности, о котором договорились израильтяне и палестинцы.

Достигнув наконец соглашения, мы поспешили в Белый дом, чтобы объявить об успехе. Многие члены нашей команды не спали уже почти сорок часов, и им не помешало бы отдохнуть и принять душ, но все это происходило в пятницу после полудня, и мы торопились, чтобы успеть завершить церемонию до захода солнца и начала еврейской субботы — Шаббата, когда израильская делегация не могла работать. Церемония началась в четыре часа дня в Восточном зале Белого дома. После выступления Мадлен Олбрайт и Ала Гора я вкратце рассказал о соглашении и поблагодарил представителей обеих сторон, вслед за чем Нетаньяху с Арафатом обменялись любезными и оптимистичными замечаниями. Биби держался с подобающим государственному деятелю достоинством, а Арафат с необычной для него решительностью осудил насилие. Хусейн предупредил, что враги мира попытаются сорвать соглашение новыми актами насилия, и призвал оба народа поддержать своих лидеров и вместо разрушения и смерти стремиться к общему светлому будущему для детей Авраама, «которого они заслуживают».

В качестве дружеского жеста по отношению ко мне, а также для того, чтобы выразить свое отношение к действиям и намерениям республиканцев в Конгрессе, Хусейн, напомнив, что был другом девяти американских президентов, заявил: «Но, если говорить о мире... никогда, при всем уважении к вашим предшественникам, я не сталкивался с человеком, который был бы так же предан делу мира, мыслил так же ясно, действовал так же целеустремленно и решительно... и мы надеемся, что вы и дальше будете работать с нами и мы добьемся еще больших успехов и поможем нашим собратьям построить лучшее будущее».

Потом, как раз перед заходом солнца, Нетаньяху и Арафат подписали соглашение, и начался еврейский Шаббат. Мирный процесс на Ближнем Востоке удалось спасти.

Пока мы работали над заключением соглашения в Уай-Ривер, Эрскин Боулз вел с Конгрессом напряженные переговоры о бюджете. Он предупредил меня, что после выборов покинет свой пост, и хотел перед своим уходом достичь максимально благоприятного соглашения. На этот раз мы имели существенное преимущество, потому что республиканцы не осмелились бы вновь остановить работу правительства: в прошедшие месяцы они и так уже потратили массу времени, препираясь друг с другом и нападая на меня, вместо того чтобы заниматься делом.

Эрскин и его команда ловко маневрировали, обсуждая детали бюджетных законопроектов, и шли на уступки по незначительным вопросам, чтобы сохранить финансирование приоритетных для нас программ. 15 октября мы объявили о достижении договоренности, и на следующий день отпраздновали этот успех в Роуз-Гарден вместе с Томом Дэшлом, Диком Гепхардтом и всей нашей экономической командой. Окончательный вариант соглашения предусматривал использование бюджетных излишков для финансирования реформы социального обеспечения и первого этапа программы увеличения числа школьных учителей, программы дополнительных школьных занятий и летних образовательных программ, а также других наших приоритетов в области образования. Мы также включили в бюджет крупный пакет помощи фермерам и владельцам ранчо и добились большого успеха в сфере экологии, предусмотрев финансирование программы восстановления 40 процентов наших рек и озер, которые были слишком загрязнены, чтобы ловить в них рыбу или купаться. В проект бюджета также были заложены ассигнования на борьбу с негативными последствиями глобального потепления и программу охраны ценных природных ландшафтов от застройки и загрязнения. После восьмимесячного перерыва мы наконец возобновили выплату взносов в Международный валютный фонд, что позволило Соединенным Штатам продолжить усилия по преодолению финансового кризиса и стабилизации мировой экономики.

Не все наши предложения были приняты, поэтому у нас оставалось еще много «боеприпасов» для последних двух с половиной недель избирательной кампании. Республиканцы заблокировали «Билль о правах пациентов»; не позволили принять закон, регулирующий торговлю табачными изделиями, который предусматривал увеличение налога на продажу сигарет и запрет рекламы табачных изделий, нацеленной на подростков; затормозили прохождение в Сенате законопроекта о реформе финансирования избирательных кампаний, несмотря на то что сенаторы-демократы единодушно поддержали его после того, как он был утвержден Палатой представителей; отвергли законопроект о повышении минимальной заработной платы и, что меня особенно удивило, мое предложение выделить ассигнования на строительство или ремонт пяти тысяч школ. Они также отказались предоставить налоговые льготы производителям и потребителям «чистой» энергии и энергосберегающего оборудования.

И все же, учитывая соотношение сил в Сенате, это был отличный бюджет, утвержденный во многом благодаря Эрскину Боулзу и его умению вести переговоры. Это стало очередным успехом после утверждения сбалансированного профицитного бюджета в 1997 году и, как я сказал Эрскину, «достойным завершением его деятельности».

Через четыре дня, как раз перед тем как снова отправиться в Уай-Ривер, я назначил преемником Эрскина Джона Подесту, поскольку Боулз настойчиво рекомендовал именно эту кандидатуру. Я знал Джона уже почти тридцать лет: мы познакомились с ним в 1970-е годы, во время кампании по выборам в Сенат Джо Даффи. Он успел поработать помощником и заместителем руководителя аппарата Белого дома, хорошо знал специфику работы Конгресса и помогал определять нашу политику в сферах экономики, безопасности и международных отношений. Джон был страстным борцом за защиту окружающей среды и знал об информационных технологиях больше, чем кто-либо другой в Белом доме, за исключением, пожалуй, Ала Гора. Он обладал и необходимыми для этой работы качествами — живым умом, умением не обижаться на критику, остроумием — и, что немаловажно, играл в мою любимую карточную игру «черви» даже лучше, чем Эрскин Боулз. С приходом Джона в Белом доме сложилась чрезвычайно эффективная команда, в которую входили также заместители руководителя аппарата Стив Ричетти и Мария Эчавесте, а также помощница Джона Карен Трамонтано.

После всех испытаний и побед, совместных игр в гольф и карты мы с Эрскином стали близкими друзьями. Мне его очень не хватало, особенно как партнера по гольфу. Часто, когда нам бывало трудно, мы с Эрскином отправлялись на поле для гольфа Сухопутных войск и Военно-морских сил, чтобы сыграть одну-две партии. Перед тем как уйти в отставку, нам часто составлял компанию мой друг Кевин О’Киф. На поле для гольфа нас всегда сопровождал Мел Кук — работавший там отставной офицер, который знал это место как свои пять пальцев. Иногда мне приходилось пройти четыре или пять лунок, прежде чем у меня получался приличный удар, но красота окружающей природы и любимая игра помогали мне забыть обо всех неприятностях. Я продолжал ездить туда и всегда скучал по Эрскину. Но, по крайней мере, он «передал меня в хорошие руки», рекомендовав на свое место Подесту.

Вскоре Белый дом покинул Рам Эмануэль. С тех пор, как он начал работать со мной в качестве финансового директора моей избирательной кампании в 1991 году, в его жизни произошло важное изменение: он женился и теперь хотел обеспечить свою семью. У Рама был особый дар воплощать идеи в жизнь. Он видел возможности там, где другие их не замечали, и умел выделить детали, которые как раз и определяют успех или неудачу. После нашего поражения в 1994 году он приложил все усилия к тому, чтобы избиратели узнали меня таким, каким я был в действительности. Через несколько лет Рам вновь вернулся в Вашингтон, на этот раз в качестве конгрессмена от Чикаго — города, который, по его мнению, должен быть столицей мира. Я заменил его Дугом Сосником, политическим директором Белого дома, который был почти таким же предприимчивым, как и Рам, хорошо знал расстановку сил в Конгрессе, всегда предупреждал об опасностях, связанных с той или иной ситуацией, но при этом не убеждал меня отказаться от решительных действий и, помимо всего прочего, прекрасно играл в «черви». Обязанности политического директора стал выполнять Крейг Смит — он занимал такой же пост и во время избирательной кампании 1992 года.

Утром 22 октября, незадолго до того как я отправился в Уай-Ривер, где провел последний нескончаемый день, Конгресс ушел на каникулы, послав мне перед этим на утверждение законопроект, который предписывал к 2000 году открыть в Америке три тысячи чартерных школ[67]. В последнюю неделю месяца произошли важные события: премьер-министру Нетаньяху удалось сохранить свой пост после голосования по вотуму недоверия в кнессете, причиной которого стало соглашение в Уай-Ривер, а президенты Эквадора и Перу с помощью Соединенных Штатов сумели урегулировать пограничный спор, угрожавший перерасти в вооруженный конфликт. В Белом доме я принял нового президента Колумбии Андреса Пастрану и выразил поддержку его намерению положить конец не затихающему уже несколько десятилетий конфликту, в котором участвовали вооруженные партизанские группировки. Я также подписал Международный акт о религиозной свободе от 1998 года и назначил Роберта Сайпла, в прошлом возглавлявшего христианскую благотворительную организацию World Vision U.S., специальным представителем госсекретаря по вопросам международной религиозной свободы.

Когда избирательная кампания вступила в свою заключительную фазу, я совершил поездки в Калифорнию, Нью-Йорк, Флориду и Мэриленд, а также вместе с Хиллари посетил космодром на мысе Канаверал во Флориде, чтобы присутствовать при старте космического корабля, на борту которого находился Джон Гленн. Национальный комитет республиканской партии запустил серию рекламных клипов, в которых содержалась резкая критика в мой адрес; судья Норма Холлуэй Джонсон пришла к заключению, что отдел Старра двадцать четыре раза нарушил закон о недопустимости утечки информации, касающейся показаний, данных перед большим жюри; в телевизионных новостях сообщили о том, что, согласно результатам тестов ДНК, Томас Джефферсон действительно являлся отцом нескольких детей своей рабыни Салли Хемингс.

Третьего ноября, несмотря на огромное финансовое преимущество республиканцев, их нападки на меня и заявления экспертов, предсказывавших демократам поражение, мы одержали победу на выборах. Вопреки прогнозам о потере четырех-шести мест в Сенате, мы не потеряли ни одного. Мой друг Джон Бро, который помог мне восстановить доверие к нашей администрации «Новых демократов» после выборов 1994 года и был убежденным противником моего импичмента, одержал уверенную победу в Луизиане. В Палате представителей демократам даже удалось вернуть пять мест — такого успеха на шестом году нахождения своего представителя у власти президентская партия не знала с 1822 года.

Выбор, поставленный перед избирателями в ту кампанию, был прост: демократы выступали в первую очередь за сохранение программы социального обеспечения, увеличение числа школьных учителей на 100 тысяч человек, модернизацию школ, повышение минимального уровня заработной платы и принятие «Билля о правах пациентов». Республиканцы все это отвергали. По существу, их кампания строилась вокруг единственного вопроса — импичмента, хотя в некоторых штатах они помимо этого использовали рекламные клипы, направленные против гомосексуалистов, в которых утверждалось, что если демократы получат большинство в Конгрессе, то они заставят узаконить однополые браки во всех штатах. А в таких штатах, как Вашингтон и Арканзас, республиканцы подкрепили эту рекламу плакатами с изображением гомосексуальных пар — целующихся или стоящих перед алтарем. Незадолго до выборов в штате Вайоминг был забит до смерти молодой гомосексуалист Мэтью Шепард. Причиной расправы стала его сексуальная ориентация. Эта трагедия потрясла всю страну, особенно когда о ней, набравшись мужества, публично рассказали родители погибшего. Я не мог поверить, что после гибели Шепарда крайне правые все же решатся использовать политическую рекламу, направленную против гомосексуалистов, но они, видимо, не могли обойтись без образа врага. Республиканцы были также сильно ослаблены глубокими внутренними разногласиями по вопросу октябрьского бюджетного соглашения: наиболее консервативные из них считали, что пошли на серьезные уступки, ничего не получив взамен.

Еще за много месяцев до выборов я решил, что не стоит придавать слишком большого значения так называемому «проклятью шестого года». В этот год избиратели, как правило, голосуют против президентской партии потому, что считают, что администрация выработала свой ресурс, у нее иссякли энергия и новые идеи, а потому нужно дать шанс их противникам. Однако в 1998 году избиратели видели, что я вплоть до самых выборов продолжал напряженно работать над решением ближневосточной и других внешне- и внутриполитических проблем, и знали, что у меня имеется конкретный план работы и на следующие два года. Кроме призывов к импичменту, придавших энергии демократам и заставивших их действовать активнее, чем в 1994 году, республиканцы не предложили избирателям ничего нового. И напротив, губернаторы-республиканцы, которые, по существу, разделяли мою платформу, суть которой составляли ответственная налоговая политика, реформа социального обеспечения, разумные меры по снижению уровня преступности и решительная поддержка развития образования, добились на выборах успеха. В Техасе губернатор Джордж Буш, одержав убедительную победу над моим старым другом Гарри Мауро, произнес свою победную речь на фоне флага с надписью «Возможность и ответственность» — эти слова составляли две трети лозунга, использованного мною во время избирательной кампании 1992 года.

Большой процент пришедших на выборы афроамериканцев помог молодому юристу Джону Эдвардсу нанести поражение сенатору от Северной Каролины Лочу Фэрклоту, другу судьи Сентелла и одному из самых яростных моих критиков. А в Южной Каролине чернокожие избиратели помогли сенатору Фрицу Холлингсу преодолеть отставание от соперника-республиканца и одержать победу. В Нью-Йорке конгрессмен Чак Шумер — последовательный и откровенный противник импичмента, добившийся заметных результатов в борьбе с преступностью, легко победил сенатора Ала Д’Амато, который последние несколько лет потратил на нападки на Хиллари и ее сотрудников во время слушаний в возглавляемом им комитете. В Калифорнии добилась переизбрания сенатор Барбара Боксер, а Грей Дэвис был вновь избран губернатором, причем их преимущество над соперниками оказалось более убедительным, чем показывали проведенные перед выборами опросы общественного мнения. На волне протестов против импичмента демократы получили два дополнительных места в Палате представителей, кроме того, в выборах более активно, чем обычно, участвовали испаноязычные избиратели и афроамериканцы.

На выборах в Палату представителей мы вернули себе место, потерянное в 1994 году Мэрджори Марголис-Мезвински: наш кандидат Джо Хеффел, проигравший в 1996 году, вновь участвовал в выборах, активно выступая против импичмента. В штате Вашингтон Джей Инсли, потерпевший неудачу в 1994 году, также вернул себе место в Палате. В штате Нью-Джерси профессор физики Раш Холт за десять дней до выборов уступал своему сопернику 20 процентов голосов. Активно используя телевизионный рекламный ролик, содержащий критику намерения республиканцев подвергнуть меня импичменту, он занял место в Палате представителей, которое демократы не могли получить уже целое столетие.

Мы делали все возможное, чтобы компенсировать существенное отставание от республиканцев по собранным для выборов финансовым средствам, и я записал специальные телефонные обращения для испаноязычных и чернокожих американцев, а также других категорий наших потенциальных избирателей. Ал Гор энергично вел избирательную кампанию по всей стране, а Хиллари появлялась на избирательных мероприятиях, наверное, чаще всех нас. В Нью-Йорке, куда она приехала для участия в предвыборных мероприятиях, у нее распухла нога, под правым коленом был обнаружен тромб. Она стала принимать кроверазжижающие препараты, и доктор Мариано рекомендовал ей в течение недели соблюдать постельный режим, однако Хиллари продолжала появляться на встречах с избирателями, поддерживая наших кандидатов и вселяя в них уверенность. Я очень беспокоился о ней, но она была решительно настроена продолжать участие в кампании. Конечно, Хиллари была очень сердита на меня, но еще больше ее возмущало то, что пытались сделать Старр и республиканцы.

Опросы общественного мнения, проведенные Джеймсом Карвиллом и Стэном Гринбергом, а также специалистом по социологическим опросам Марком Меллманом, показали: в целом по стране вероятность того, что избиратели проголосуют за демократа, считающего, что президент должен получить порицание от Конгресса и продолжить работу, на 20 процентов выше вероятности, что они проголосуют за республиканца, выступающего в поддержку импичмента. Имея эти данные, Карвилл и другие наши специалисты смогли предложить нашим кандидатам тактику, дававшую шансы на победу. Ее эффективность проявилась и в тех случаях, когда мы с небольшим отрывом проигрывали республиканцам в штатах, где, как считалось, они могли одержать легкую победу.

Например, в штате Нью-Мексико демократ Фил Малуф, только что проигравший дополнительные выборы в июне, на которых он уступил кандидату от республиканцев 6 процентов голосов, а перед ноябрьскими выборами отстававший от него на 10 процентов, в последние выходные перед выборами использовал рекламные ролики против импичмента и опередил своего соперника. Правда, он все же проиграл выборы в целом, уступив своему сопернику 1 процент, поскольку треть избирателей штата проголосовала заранее, еще до выхода ролика. Я считал, что, если бы большее число наших кандидатов сделали основными пунктами своих избирательных кампаний нашу позитивную программу и борьбу против импичмента, мы смогли бы получить большинство в Палате представителей. Многие из них не сделали этого потому, что не верили, что такая простая тактика может оказаться успешной на фоне массированной кампании, развязанной против меня в СМИ, и почти единодушного мнения экспертов, предрекавших, что действия Старра и Генри Хайда нанесут существенный ущерб демократам (а не республиканцам, как случилось в действительности).

В день после выборов я позвонил Ньюту Гингричу, с которым должен был обсудить ряд деловых вопросов. Когда речь зашла о прошедших выборах, он проявил великодушие, сказав, что как историк и «капитан команды» противника хочет поздравить меня с успехом. Гингрич также сказал, что не верил в наш успех, который он назвал настоящим историческим достижением. Позже, в ноябре, Эрскин Боулз рассказал мне о совсем другой беседе, которая состоялась у него с Гингричем. Ньют заявил Эрскину, что республиканцы по-прежнему намерены настаивать на импичменте, несмотря на результаты выборов и тот факт, что многие умеренные республиканцы не собираются за него голосовать. Когда Эрскин спросил Ньюта, почему они продолжают настаивать именно на импичменте, а не на других мерах — порицании или выговоре, — спикер ответил: «Потому что мы можем его добиться».

Правые республиканцы, контролировавшие Палату представителей, полагали, что раз уж им пришлось заплатить за импичмент поражением на выборах, то с ним стоит поторопиться, пока не собрался новый состав Конгресса. Они считали, что импичмент уже не сможет повлиять на исход следующих выборов, потому что к тому времени избиратели, озабоченные другими проблемами, о нем забудут. Ньют и Том Дел ей были уверены, что смогут заставить большинство умеренных республиканцев поддержать их позицию, оказав на них давление. Для этого они собирались использовать ток-шоу, уличные демонстрации активистов, угрозы (отказа в выделении средств на избирательную кампанию, поддержки соперника на первичных республиканских выборах или смещения с руководящего поста) и, наконец, предложения новой должности или других благ.

После своего поражения на выборах правые конгрессмены-республиканцы в Палате представителей кипели от негодования. Многие из них вполне серьезно считали, что проиграли потому, что пошли на слишком большие уступки Белому дому в ходе двух последних переговоров по бюджету. На самом же деле, если бы их предвыборная программа содержала такие положения, как сбалансированный, бездефицитный бюджет 1997 и 1998 годов, программа медицинского страхования для детей и финансирование 100 тысяч дополнительных рабочих мест для школьных учителей, они бы смогли добиться успеха на выборах, так же как губернаторы-республиканцы. Но республиканцы были слишком озабочены идеологией и слишком раздражены и теперь хотели вернуть себе инициативу с помощью импичмента.

Я уже четыре раза сталкивался с правыми радикалами — на выборах 1994 года, которые они выиграли, во время остановки работы правительства из-за их отказа принять бюджет, на президентских выборах 1996 года и выборах в Конгресс в 1998 году, на которых мы одержали победу, — тем не менее я всегда старался конструктивно сотрудничать с Конгрессом, чтобы страна могла двигаться вперед. И теперь, несмотря на неприятие импичмента общественным мнением, несмотря на очевидные доказательства того, что никакие из моих проступков не могут служить законным для него основанием, они готовились к очередному идеологическому сражению. Нам ничего не оставалось, как занять оборону.