Моя жизнь

ГЛАВА 50

Через неделю после выборов об уходе с политической сцены объявили два видных вашингтонских политика. Разразился очередной кризис, связанный с Саддамом Хусейном. Ньют Гингрич удивил нас, сообщив, что покидает пост спикера и вообще Палату представителей. Очевидно, между конгрессменами-республиканцами возникли глубокие разногласия, к тому же его право на лидерство было поставлено под сомнение после поражения на недавних выборах, и он решил выйти из схватки. Несколько умеренных республиканцев дали понять, что с учетом результатов выборов шансов на импичмент нет.

Решение спикера вызвало у меня смешанные чувства: он поддерживал большинство моих внешнеполитических инициатив, откровенно рассказывал о планах своей партии в беседах с глазу на глаз, а когда битва за бюджет была окончена и работа правительства приостановлена, повел себя гибко, продемонстрировав готовность поддерживать разумный компромисс, предлагаемый Белым домом. Теперь он подвергся нападкам с обеих сторон: умеренно-консервативные республиканцы были разочарованы тем, что на выборах 1998 года Гингрич не предложил позитивной программы и почти целый год ничего не предпринимал, ограничиваясь критикой в мой адрес; представители правого идеологического крыла республиканцев считали, что он слишком тесно сотрудничал с президентом, вместо того чтобы его «демонизировать». Неблагодарность правых, которые теперь задавали тон в республиканской фракции в Конгрессе, наверняка сильно подействовала на Гингрича: ведь они получили власть только благодаря его блестящей стратегии на выборах 1994 года и его предшествовавшей этому многолетней организаторской и пропагандистской работе.

Уход Ньюта широко освещался в прессе, но для моей семьи более важным стало решение уйти в отставку, принятое сенатором от Нью-Йорка Патом Мойнихеном. В тот вечер, когда Мойнихен объявил, что не будет выставлять свою кандидатуру на выборах, Хиллари позвонил наш друг Чарли Рэнджел, конгрессмен от Гарлема и влиятельный член Бюджетного комитета Палаты представителей, и предложил ей избираться в Сенат по округу Мойнихена. Хиллари, поблагодарив Чарли за это предложение, сказала, что никогда не думала о подобной возможности.

Тем не менее она не ответила решительным отказом, и я был рад этому. Я считал, что предложение Чарли — хорошая идея. После окончания моего второго президентского срока мы собирались переехать в Нью-Йорк, и я намеревался больше времени проводить в Арканзасе, занимаясь своей библиотекой[68]. Нью-йоркские избиратели гордились тем, что их представляли влиятельные сенаторы — Мойнихен, Роберт Кеннеди, Джейкоб Джевитс, Роберт Вагнер и многие другие, которые воспринимались одновременно как представители и Нью-Йорка, и нации в целом. Я думал, что из Хиллари выйдет отличный сенатор и ей будет нравиться эта работа, но до выборов оставалось еще несколько месяцев.

Восьмого ноября я собрал свою команду по национальной безопасности в Кэмп-Дэвиде, чтобы обсудить положение в Ираке. За неделю до этого Саддам Хусейн вновь выслал из страны инспекторов ООН, и необходимость военного вмешательства казалась неизбежной. Совет Безопасности ООН единогласно принял резолюцию, в которой осудил «вопиющие нарушения» Ираком резолюций ООН. Билл Коуэн отправился на Ближний Восток, чтобы обеспечить поддержку наших авиаударов, Тони Блэр был также готов принять в этом участие.

Через несколько дней международное сообщество предприняло еще один важный шаг к стабилизации международной финансовой системы, выделив Бразилии пакет помощи размером в 42 миллиарда долларов, 5 миллиардов из которых составили средства американских налогоплательщиков. В отличие от помощи Таиланду, Южной Корее и России, на этот раз кредит был предоставлен еще до того, как Бразилия оказалась на грани дефолта, что соответствовало нашей новой политике, сутью которой было предотвращение новых кризисов, с тем чтобы не дать им распространиться на другие страны. Мы делали все от нас зависящее, чтобы убедить международных инвесторов в твердом намерении Бразилии следовать по пути реформ и в том, что у нее имеются достаточные средства для борьбы с финансовыми спекулянтами. На этот раз условия займа МВФ были менее жесткими и не требовали свертывания программ помощи малообеспеченным гражданам, а бразильские банки получали разрешение продолжать выдавать кредиты. Я не знал, сработают ли эти меры, но испытывал глубокое доверие к президенту Энрике Кардосо, а Соединенные Штаты как крупнейший торговый партнер Бразилии были кровно заинтересованы в успехе этой страны. Мы рисковали, однако это был риск, на который стоило пойти.

Четырнадцатого ноября я поручил Алу Гору представлять Соединенные Штаты на ежегодной встрече стран — участниц Организации азиатско-тихоокеанского экономического сотрудничества (АТЭС) в Малайзии, что должно было стать первым пунктом назначения его давно запланированного визита в Азию. Сам я не мог отправиться в эту поездку, потому что Саддам продолжал выдвигать неприемлемые условия возвращения в Ирак инспекторов ООН. Мы, в свою очередь, готовились нанести авиаудары по объектам, которые, согласно данным нашей разведки, были связаны с программами Ирака по разработке и производству оружия, и по другим военным целям. Непосредственно перед нанесением этих ударов, когда самолеты уже поднялись в воздух, мы получили первое из трех писем, в которых Ирак дал ответ на наши требования. Через несколько часов Саддам окончательно сдался и выполнил все условия, поставленные нашими инспекторами, предоставил им доступ ко всем объектам, передал все необходимые документы и пообещал выполнять все резолюции ООН, касающиеся оружия массового поражения. Я был настроен скептически, но решил дать ему еще один шанс.

Восемнадцатого ноября я вылетел в Токио и Сеул. Я хотел побывать в Японии, чтобы наладить рабочие отношения с Кейзо Обучи, новым премьер-министром этой страны, и попытаться повлиять на общественное мнение японцев с тем, чтобы они поддержали более решительные реформы, необходимые для вывода экономики страны из пятилетней стагнации. Мне нравился Обучи, и я считал, что он сможет решить непростые проблемы, имевшиеся в японской внутренней политике, и сохранить за собой пост премьера на несколько лет. Ему был интересен американский прагматический подход к политике. В 1960-х годах, еще молодым человеком, он побывал в Соединенных Штатах и сумел договориться о встрече с Робертом Кеннеди, в то время генеральным прокурором, который стал для него идеалом политика. После встречи мы с Обучи вышли на улицы Токио, где нас приветствовали школьники, державшие в руках японские и американские флаги. Я отвечал на вопросы, которые задавали мне местные жители. Эта встреча транслировалась по телевидению, и японцы, известные своей сдержанностью, удивили меня прямыми и нелицеприятными вопросами, касавшимися не только текущих проблем Японии. Например, они спросили меня, встречался ли я когда-нибудь с жертвами атомных бомбардировок Хиросимы и Нагасаки; что можно сделать для того, чтобы японские отцы проводили больше времени со своими детьми, как, например, я с Челси; сколько раз в месяц я обедаю вместе со своей семьей; как я справляюсь со стрессами, связанными с выполнением мною президентских обязанностей; как я просил прощения у Хиллари и Челси.

В Сеуле я поддержал усилия президента Ким Дэ Чжуна по преодолению экономического кризиса, а также его стремление наладить отношения с Северной Кореей, поскольку так же, как и он, был твердо намерен не допустить распространения ракетного, ядерного или каких-то других видов оружия массового поражения. Мы оба были обеспокоены недавними испытательными запусками в Северной Корее ракет большой дальности. Я поручил Биллу Перри возглавить небольшую группу аналитиков, которая должна была проанализировать нашу политику в этом регионе и наметить план будущих действий, которые увеличили бы шансы на то, что Северная Корея откажется от продолжения своей программы вооружений, в том числе ракетных, и достигнет примирения с Южной Кореей, и одновременно свели бы до минимума риск в том случае, если она откажется это сделать.

В конце месяца мы с Мадлен Олбрайт провели в Государственном департаменте конференцию, посвященную проблемам экономического развития Палестины, в которой участвовали также Ясир Арафат, глава Всемирного банка Джим Вулфенсон, представители Европейского союза, ближневосточных и азиатских стран. Израильский кабинет министров и кнессет поддержали договоренности, достигнутые в Уай-Ривер, и настало время инвестиций в Газу и Западный берег реки Иордан, которые дали бы палестинцам возможность почувствовать преимущества мирной жизни.

Тем временем Генри Хайд и его коллеги продолжали придерживаться своей тактики, прислав мне восемьдесят один вопрос, на которые требовали ответить «да» или «нет», и опубликовав расшифровку двадцати двух часов телефонных разговоров Трипп с Левински. То, что Трипп продолжала записывать эти разговоры без разрешения Левински, после того как юристы предупредили ее, что такие действия являются противозаконными и не должны повторяться, в штате Мэриленд считалось уголовным преступлением. Против Трипп было выдвинуто обвинение, но судья, который вел процесс, не разрешил прокурору вызвать в качестве свидетеля Левински, чтобы доказать, что записанные беседы действительно имели место. Он мотивировал это тем, что защита от судебного преследования, предоставленная Трипп Старром в обмен на ее показания о незаконном вторжении в частную жизнь Левински, запрещала Левински давать показания против Трипп. Старр в очередной раз позволил избежать заслуженного наказания сотрудничавшему с ним нарушителю закона, продолжая преследовать ни в чем не повинных людей, отказавшихся лгать ему в угоду.

В то же самое время Старр в третий раз выдвинул обвинение против Уэбба Хаббела, утверждая, что тот ввел в заблуждение федеральные власти относительно услуг, которые он и юридическая фирма Rose оказывали еще одной разорившейся финансовой компании. Это стало последней отчаянной попыткой Старра сломить Хаббела и заставить его дать показания против меня или Хиллари.

Девятнадцатого ноября Кеннет Старр предстал перед Комитетом по юридическим вопросам Палаты представителей. И в докладе, и в комментариях к нему он вышел далеко за пределы своих полномочий, состоявших в том, чтобы сообщить Конгрессу об обнаруженных им фактах. Доклад Старра уже критиковали за то, что в нем отсутствовало одно очень важное для меня положение — заявление Моники Левински о том, что я никогда не просил ее лгать.

В заявлении Старра содержались три удивительные вещи. Во-первых, он сказал, что не обнаружил никаких доказательств предосудительных действий с моей стороны или со стороны Хиллари в ходе расследования возможных финансовых нарушений, допущенных отделом командировок Белого дома, как не обнаружил и нарушений при обращении с досье ФБР. Конгрессмен Барни Фрэнк из Массачусетса спросил его, когда он пришел к такому заключению. «Несколько месяцев назад», — ответил Старр. Тогда Фрэнк поинтересовался, почему он не снял с меня эти обвинения еще до выборов и не включил это заключение в свой доклад, «в котором было много негативной информации о президенте». Ответ Старра был уклончивым и невразумительным.

Во-вторых, Старр признал, что беседовал с журналистами о расследовании, что было нарушением правила о неразглашении показаний большому жюри. Наконец, он отрицал под присягой, что его сотрудники пытались заставить Монику Левински носить скрытый диктофон, чтобы записывать разговоры с Верноном Джорданом, мною или другими людьми. Когда ему предъявили отчет агентов ФБР, из которого следовало, что в действительности такие попытки имели место, он снова ответил уклончиво. Газета Washington Post писала, что «попытки Старра отрицать это были опровергнуты его собственными отчетами ФБР».

Тот факт, что Старру пришлось признаться в разглашении показаний большому жюри, и то, что он дал ложные показания под присягой, ничуть не умерило ни его собственного пыла, ни активности республиканцев в Комитете по юридическим вопросам. Они считали, что «хозяева поля» могут играть по собственным правилам.

На следующий день Сэм Дэш ушел в отставку с поста советника Старра по этическим вопросам, заявив, что Старр, позволив себе сделать замечания на слушаниях в Конгрессе, тем самым «незаконно» вмешался в процесс импичмента. Как любила говорить моя мать, Дэш «опоздал на целый день»: Старра уже давно не беспокоила законность его действий.

Сразу после Дня благодарения конгрессмены-республиканцы, вернувшись в Вашингтон, избрали новым спикером Палаты представителей Боба Ливингстона из штата Луизиана, который до этого был председателем Комитета по ассигнованиям. Он должен был занять этот пост в январе, в начале новой сессии Конгресса. К тому времени большинство людей уже считало, что попытка подвергнуть меня импичменту сорвалась. Против импичмента выступили несколько умеренных республиканцев, заявив, что выборы ясно показали: большинство американцев предпочли бы, чтобы Конгресс, вынеся мне выговор или порицание, занялся своим основным делом — законотворчеством.

В середине месяца я удовлетворил требование Полы Джонс, заплатив ей значительную сумму, однако не принес извинений. Я не стал этого делать, потому что с точки зрения закона одержал убедительную победу в этом политически мотивированном судебном разбирательстве. Юристы Джонс подали апелляцию в Апелляционный суд Восьмого округа, но исход дела был совершенно очевиден: если Апелляционный суд был намерен выполнять свои собственные решения, я должен был выиграть и на этот раз. К несчастью, комиссию из трех судей, которая должна была разбирать это дело, возглавлял Паско Боуман — тот самый ультраконсерватор, который сместил судью Генри Вудса, рассматривавшего один из исков по делу «Уайтуотер», на основе сфальсифицированного газетного материала, опубликованного после того, как Вудс вынес решение, не понравившееся Старру. Паско Боуман, как и судья Дэвид Сентелл в Вашингтоне, ясно показал, что готов делать исключения и нарушать закон в случае, если дело имеет отношение к «Уайтуотер».

В какие-то моменты я почти желал проиграть апелляцию, чтобы предстать перед судом и предъявить ему все свидетельства — тогда бы люди наконец поняли, чего в действительности хотели мои противники. Но я пообещал американскому народу, что в следующие два года буду работать для него, поэтому не имел права тратить на дело Джонс даже пяти минут. На выплату по этому иску у нас ушла примерно половина всех наших сбережений, и мы уже залезли в долги, поскольку нужно было еще оплачивать услуги адвокатов, но я знал, что, если буду здоров, то после истечения моего второго президентского срока сумею заработать достаточно денег для своей семьи и оплаты всех счетов. Поэтому я согласился возместить моральный ущерб по делу, которое уже практически выиграл, и вернулся к работе.

Моя решимость раз и навсегда покончить с делом Джонс впоследствии была подвергнута еще одному тяжелому испытанию. В апреле 1999 года судья Райт приняла решение оштрафовать меня за невыполнение приказов суда предоставить необходимые документы и потребовала от меня оплаты своих транспортных расходов и расходов адвокатов Джонс на сбор доказательств по делу. Я был абсолютно не согласен с этим решением Райт, но не мог его оспорить, не вдаваясь в детальное рассмотрение всех фактов, чего я стремился избежать, чтобы не отрываться от работы. Меня глубоко возмутила необходимость оплачивать услуги адвокатов Джонс: они работали недобросовестно и вступили в сговор со Старром, а также много раз намеренно допускали утечки информации, причем не разу не понесли за это наказания.

Второго декабря Майк Эспи был оправдан по всем пунктам обвинения, выдвинутого против него независимым прокурором Доналдом Шмальцом. В деле Эспи Шмальц использовал тактику Старра: потратил на него более 17 миллионов долларов и предъявил обвинения всем, кому только мог, чтобы заставить этих людей дать показания против Майка. Однако твердая позиция жюри сделала Шмальца и Старра единственными в истории независимыми прокурорами, которые проиграли дело в суде присяжных.

Через несколько дней мы с Хиллари вылетели в Нашвилл, чтобы присутствовать на панихиде по отцу Ала Гора, сенатору Альберту Гору-старшему, умершему в возрасте девяноста лет в своем доме в Картедже, штат Теннеси. Зал, в котором проходила панихида, был заполнен людьми самого разного возраста и социального положения, пришедшими отдать последнюю дань человеку, который, будучи сенатором, способствовал созданию системы скоростных автострад, в 1956 году отказался подписать так называемый «Южный манифест» сторонников расовой сегрегации и мужественно боролся против войны во Вьетнаме. Я восхищался сенатором Гором еще со времен моей молодости и с радостью использовал возможность общения с ним, которую мне предоставила совместная работа с Алом Гором. Сенатор и миссис Гор активно помогали нам с Алом на выборах 1992 года, и я получал огромное удовольствие, слушая зажигательные речи Гора-старшего, выдержанные в старых добрых традициях.

Большое впечатление на присутствующих произвела музыка, звучавшая на церемонии, особенно запись 1938 года, где сенатор Гор, тогда еще молодой подающий надежды политик, играл на скрипке в Конститьюшн-холл. В прощальной речи Ал произнес исполненные любви слова в адрес своего отца, прекрасного человека и выдающегося государственного деятеля. После панихиды я сказал Хиллари, что хотел бы, чтобы эту речь услышали все американцы.

В середине месяца, как раз в то время, когда я собирался поехать в Израиль и Газу, чтобы выполнить наши обязательства по соглашению в Уай-Ривер, Комитет по юридическим вопросам Палаты представителей в строгом соответствии с партийной принадлежностью его участников проголосовал за то, чтобы подвергнуть меня импичменту за лжесвидетельство под присягой, за показания, вводящие в заблуждение большое жюри, и за препятствование правосудию. Они предъявили мне и четвертое обвинение — в том, что я солгал, отвечая на их вопросы. Это была в высшей степени странная процедура. Председатель Хайд отказался назвать нарушения, которые могли бы служить основанием для импичмента, или вызвать кого-то из свидетелей, имевших непосредственное отношение к рассматриваемому делу. Голосование по импичменту в действительности стало голосованием за то, чтобы отослать отчет Старра в Сенат, который и должен будет решить, соответствуют ли действительности изложенные в нем факты и могут ли они служить основанием для моей отставки.

Прокурорская комиссия, в которую вошли представители от обеих партий, заявила комитету, что ни один нормальный прокурор не обвинил бы меня в лжесвидетельстве на основании доказательств, приведенных в этом отчете, а группа выдающихся историков, включавшая Артура Шлесинджера из Городского университета Нью-Йорка, С. Ванна Вудварда из Йельского университета и Шона Уиленца из Принстона, пришла к выводу, что инкриминируемые мне действия не соответствовали давно принятому определению нарушений, способных повлечь за собой импичмент, то есть не были «серьезными преступлениями или правонарушениями», совершенными при исполнении президентских обязанностей. Данная позиция была изложена в открытом письме Конгрессу, которое подписали четыреста историков. Например, во время расследования дела «Уотергейт» Комитет по юридическим вопросам Палаты представителей проголосовал против вынесения импичмента президенту Никсону в связи с обвинением в уклонении от уплаты подоходного налога, потому что такой проступок не имел ничего общего с выполнением должностных обязанностей. Но все это абсолютно не интересовало ни Хайда, ни его столь же враждебно настроенного советника Дэвида Шипперса, ни правых республиканцев, контролировавших Палату представителей.

Сразу после выборов Том Делей и его аппарат начали агитировать правый электорат добиваться моего импичмента. Этим активно занимались ведущие ток-шоу на радио, и избиратели все чаще встречали на улицах антиклинтоновских активистов. Мои противники были убеждены, что смогут вынудить умеренных конгрессменов поддержать импичмент, заставив их забыть об отрицательном отношении к нему общества и напугав местью со стороны людей, ненавидящих Клинтона.

В контексте данной стратегии голосование комитета Хайда против вынесения мне порицания имело такое же значение, как и его голосование за начало процедуры импичмента. За порицание выступало 75 процентов американцев: если бы вопрос о его вынесении был поставлен на голосование в Палате представителей, его бы поддержали умеренные республиканцы, и голосование по импичменту было бы похоронено. Хайд заявил, что Конгресс не имеет права выносить порицание президенту: либо импичмент, либо ничего. В действительности Конгресс уже выносил порицание президентам Эндрю Джексону и Джеймсу Полку. Комитет в конце концов проголосовал против резолюции о вынесении порицания, причем голоса вновь разделились в строгом соответствии с партийной принадлежностью. Палата представителей, таким образом, была лишена возможности проголосовать за то наказание, которое предпочитало большинство американцев. Теперь весь вопрос заключался в том, скольких умеренных республиканцев удастся «убедить» сторонникам импичмента.

После голосования в комитете мы с Хиллари вылетели на Ближний Восток. Мы встретились с премьер-министром Нетаньяху и поужинали с ним, зажгли свечи в честь Хануки и посетили могилу Рабина вместе с его близкими. На следующий день Мадлен Олбрайт, Сэнди Бергер, Деннис Росс, Хиллари и я на вертолете вылетели в густонаселенную Газу, чтобы перерезать ленточку на церемонии открытия нового аэропорта. Мы обедали с Арафатом в отеле, из окон которого открывался прекрасный вид на длинную полосу средиземноморского пляжа Газы. Потом я выступил с речью перед Национальным советом Палестины, выполнив обещание, данное в Уай-Ривер. Как раз перед тем, как я встал, чтобы начать свое выступление, почти все делегаты подняли руки за то, чтобы исключить из Палестинской хартии призыв к уничтожению Израиля. Ради одного этого стоило совершить поездку. Казалось, мы услышали вздох облегчения в Израиле; хотелось верить в то, что израильтяне и палестинцы смогут мирно жить на одной земле и у них будет общее будущее. Я поблагодарил делегатов, выразив надежду на то, что их народ увидит реальные преимущества мирной жизни, и попросил их продолжать мирный процесс.

Этот призыв не был излишним. Менее чем через два месяца после триумфа в Уай-Ривер переговоры снова зашли в тупик. Несмотря на то что кабинет Нетаньяху одобрил соглашение, правящая коалиция его не поддержала, что практически лишило израильского премьера возможности осуществить вывод войск с передаваемых палестинцам территорий и освободить заключенных, как предусматривалось этим документом, а также перейти к более трудной заключительной стадии переговоров, на которой должен был решиться вопрос о создании палестинского государства и превращении восточной части Иерусалима в его столицу. Изменение, внесенное в Палестинскую хартию, за которое палестинцы проголосовали в предыдущий день, помогло Нетаньяху успокоить израильских граждан, однако собственную правящую коалицию убедить оказалось значительно труднее. Складывалось впечатление, что ему нужно или создавать более широкую коалицию «национального единства», или проводить досрочные выборы.

На следующее утро после моего выступления перед палестинцами я встретился с Нетаньяху и Арафатом в пограничном пункте Ерез, чтобы придать новый импульс реализации соглашений, достигнутых в Уай-Ривер, и обсудить возможности перехода к окончательному обсуждению вопроса статуса Палестины. Потом Арафат пригласил нас с Хиллари посетить Вифлеем. Он был горд тем, что под его попечением находится священное для христиан место, и знал, что нам будет очень приятно посетить его именно перед Рождеством.

Расставшись с Арафатом, мы вместе с премьер-министром Нетаньяху отправились в Масаду. Я был поражен тем, как много было сделано для восстановления этой крепости, в которой еврейские мученики сражались и шли на смерть за свои убеждения, с тех пор, как мы с Хиллари впервые побывали в ней в 1981 году. Биби показался нам задумчивым и подавленным. Он пошел на большой политический риск в Уай-Ривер, и теперь его будущее находилось под вопросом. Трудно было сказать, к чему приведет этот риск — к длительному миру для Израиля или к отставке его правительства.

Мы попрощались с премьер-министром и вылетели домой, чтобы заняться урегулированием очередного конфликта. Шестью днями ранее, через день после возобновления инспекций ООН в Ираке, нескольким инспекторам было отказано в доступе в штаб-квартиру политической партии Саддама «Баас». В тот день, когда мы вернулись в Вашингтон, главный инспектор ООН Ричард Батлер доложил Кофи Аннану о том, что Ирак нарушает свое обещание сотрудничать с ним и даже создает новые препятствия для работы инспекторов.

На следующий день Соединенные Штаты и Великобритания нанесли по объектам, предположительно связанным с производством или хранением химического или биологического оружия, ядерным лабораториям и другим военным целям в Ираке, представляющим угрозу для его соседей, серию ударов, использовав для этого бомбардировщики и крылатые ракеты. В тот вечер в своем обращении к американскому народу я отметил, что Саддам ранее уже использовал химическое оружие против иранцев и курдов в северном Ираке и ракеты «Скад» против соседних стран. Я сказал, что четыре недели назад отменил решение о бомбардировке Ирака, потому что Саддам обещал выполнить все требования инспекторов ООН, однако вместо этого начал им угрожать. Следовательно, «Ирак не использовал свой последний шанс».

В то время, когда наносились удары, наша разведка сообщила, что Ирак скрыл от инспекторов ООН значительное количество биологических и химических материалов, оставшихся у него после войны в Заливе, а также некоторое число ракетных боеголовок и несколько лабораторий, в которых велись работы по созданию ядерного оружия. Наши военные эксперты считали, что ядерное оружие приобрело для Саддама еще более важное значение потому, что уровень его обычных вооружений после войны в Заливе существенно сократился.

Наша команда, занимающаяся проблемами национальной безопасности, была единодушна во мнении, что удар по Саддаму следовало наносить сразу после получения доклада Батлера, чтобы минимизировать возможность того, что Ирак рассредоточит свои военные силы и спрячет запасы биологического и химического оружия. С этим согласились также Тони Блэр и его советники. Англо-американская военная операция продолжалась четыре дня. Самолеты совершили 650 боевых вылетов, в ходе которых было выпущено 400 крылатых ракет. Все удары наносились с большой точностью, чтобы свести к минимуму потери среди мирного населения. Когда операция завершилась, у нас не было возможности определить, сколько именно военных материалов и снаряжения было уничтожено, однако не вызывало сомнения, что возможности Ирака производить и развертывать оружие массового поражения существенно сократились.

Хотя республиканцы и считали Саддама дьяволом во плоти, некоторые из них прямо-таки кипели от возмущения из-за наших ударов по Ираку. Часть республиканцев, включая сенатора Лотта и конгрессмена Дика Арми, была недовольна выбором времени для нанесения ударов, утверждая, что я отдал этот приказ для того, чтобы отложить голосование по импичменту в Палате представителей. На следующий день после того как некоторые сенаторы-республиканцы поддержали нашу операцию в Ираке, Лотт немного поостыл, однако Арми так и не успокоился. Вместе с Делеем и другими своими сторонниками он старался оказать давление на своих более умеренных коллег и торопился провести голосование по импичменту до того, как те вновь обретут способность к самостоятельным оценкам.

Девятнадцатого декабря, незадолго до голосования по импичменту в Палате представителей, кандидат в спикеры Боб Ливингстон объявил об отставке в связи с публичной оглаской его личных проблем. Позже я узнал, что к нему явились семнадцать республиканцев-консерваторов и сказали, что он должен уйти — не из-за того, что он сделал, а потому, что его проблемы могли стать препятствием для объявления мне импичмента.

Всего через шесть недель после того как американский народ ясно продемонстрировал свое негативное отношение к этой процедуре, Палата проголосовала за два из четырех пунктов импичмента, одобренных комитетом Хайда. За первый пункт, о ложных показаниях перед большим жюри, было подано 228 голосов, против проголосовали 206 человек, в том числе пять республиканцев. Второй пункт, содержавший обвинения в препятствовании правосудию, подстрекательству к лжесвидетельству и сокрытии информации о полученных мною подарках, был принят 221 голосом против 212, и среди проголосовавших против него было двенадцать республиканцев. Эти два обвинения имели слабые места, поскольку первое было основано на расхождениях между описанием подробностей моих отношений с Моникой Левински, приведенном в отчете Старра, и моими показаниями большому жюри, а во втором игнорировались показания Левински о том, что я не просил ее лгать, — этот факт подтвердили и все остальные свидетели. Видимо, республиканцы доверяли только тем ее показаниям, которые расходились с моими.

Вскоре после выборов Том Делей и К° принялись обрабатывать умеренных республиканцев. Они получили еще несколько голосов, лишив умеренных конгрессменов возможности проголосовать за порицание, а потом заявив им, что, раз уж они хотят как-то меня наказать, то могут спокойно голосовать за импичмент, поскольку республиканцам все равно не удастся собрать необходимые для моей отставки две трети голосов в Сенате. Через несколько дней после голосования в Палате представителей четверо умеренных конгрессменов-республиканцев — Майк Касл от штата Делавэр, Джеймс Гринвуд от Пенсильвании и Бен Гилман и Шервуд Болерт от Нью-Йорка — отправили в New York Times письмо, в котором заявили, что их голосование за импичмент вовсе не означает, что, по их мнению, меня нужно отправить в отставку.

Я, конечно, не знаю всего о том, какие «кнуты» и «пряники» использовались для давления на умеренных конгрессменов, однако некоторые подробности мне известны. Некий республиканец, возглавлявший один из комитетов Палаты, сказал советнику Белого дома, что лично он против импичмента, однако вынужден голосовать за него, иначе лишится своего поста. При этом он выглядел явно растерянным и подавленным. Джей Дики, республиканец из Арканзаса, сообщил Маку Макларти, что может потерять место в Комитете по ассигнованиям, если не проголосует за импичмент. Я был очень расстроен тем, что Джек Куин, республиканец из Буффало, штат Нью-Йорк, бывший частым гостем в Белом доме и в разговорах с несколькими людьми, и со мною в том числе, возражавший против импичмента, вдруг развернулся на сто восемьдесят градусов и объявил, что поддержит три пункта обвинения. В 1996 году в его избирательном округе за меня проголосовало подавляющее большинство, но, похоже, крикливое меньшинство избирателей Куина сумело задать ему перца. Майк Форбс, республиканец из Лонг-Айленда, поддерживавший меня в битвах, развернувшихся вокруг импичмента, изменил свою позицию после того, как ему предложили руководящую должность в команде нового спикера Ливингстона. Правда, когда Ливингстон подал в отставку, об этом предложении никто не вспомнил.

Среди голосовавших за импичмент было и пять демократов. Четверо из них представляли консервативные избирательные округа, а пятый, по его собственным словам желавший проголосовать за вынесение мне порицания, поверил доводам о том, что голосование за импичмент — единственный способ осудить мое поведение. Среди республиканцев, голосовавших против импичмента, были Амо Хоктон из Нью-Йорка и Крис Шейс из Коннектикута — два наиболее прогрессивных и независимых республиканца в Палате представителей; Конни Морелла из Мэриленда, также представительница прогрессивной части республиканцев, чей округ дружно проголосовал за меня в 1996 году, а также два консерватора: Марк Саудер из Индианы и Питер Кинг из Нью-Йорка, отказавшиеся поддержать действия своего партийного руководства, которое решило превратить голосование по важному конституционному вопросу в проверку партийной лояльности.

Питер Кинг, вместе с которым я работал по проблемам Северной Ирландии, в течение нескольких недель подвергался огромному давлению, включая угрозы сделать его «политическим трупом», если он не проголосует за импичмент. В нескольких телевизионных интервью Кинг привел своим коллегам-республиканцам простой и убедительный аргумент: «Я голосую против импичмента потому, что, если бы президент Клинтон был республиканцем, а не демократом, вы тоже голосовали бы против». Республиканцы, выступавшие в тех же телевизионных программах, не нашлись, что на это ответить. Правые были уверены, что любого человека можно купить или сломать, и для этой их уверенности имелись некоторые основания, однако у Питера Кинга была ирландская душа: он любил поэзию Йейтса, не боялся сражаться за дело, казавшееся безнадежным, и не продавался.

Сторонники импичмента, по слухам, собирались для молитвы в офисе Делея, чтобы просить Господа поддержать их священную миссию, однако их подлинным мотивом были не соображения морали или уважение к законам, а борьба за власть. Ньют Гингрич выразил это одной короткой фразой: они делали это потому, «что имели возможность это делать». Основаниями для объявления мне импичмента явились вовсе не мои проступки: республиканцы и сами были не без греха, и информация об этом стала появляться без помощи подтасованных судебных дел и расследований независимых прокуроров. Дело также было не в том, лгал я или нет во время судебных слушаний: Ньют Гингрич, уличенный Комитетом по этике Палаты представителей во лжи на слушаниях о противозаконных акциях Комитета политических действий своей партии, отделался порицанием и штрафом, причем это решение приняли люди, только что проголосовавшие за мой импичмент. Кэтлин Уилли, которую Старр обеспечил защитой от судебного преследования в обмен на нужные ему показания, солгала, и ей вновь была предоставлена защита.

Сюзан Макдугал отказалась лгать — и ей было предъявлено обвинение. Когда ее примеру последовали Херби Бранскам и Роб Хилл, Старр выдвинул обвинения и против них. После того как отказался солгать Уэбб Хаббел, он трижды возбуждал иск против него, а потом и против его жены, адвоката и бухгалтера, — правда, впоследствии обвинения с этих троих ни в чем не повинных людей были сняты. Когда показания, которые дал против меня Дэвид Хейл, были опровергнуты, Старр позволял Хейлу менять их до тех пор, пока тот не предложил наконец такую версию, опровергнуть которую было просто невозможно. Бывший партнер Джима Макдугала и мой старый друг Стив Смит был готов пройти проверку на детекторе лжи, лишь бы доказать, что люди Старра заранее отпечатали заявление, которое пытались заставить его зачитать перед большим жюри, даже несмотря на его неоднократные утверждения о том, что это заявление было ложью. Наконец, сам Старр, давая показания под присягой, ни слова не сказал о том, что пытался заставить Монику Левински тайно записывать на диктофон свои разговоры с другими людьми.

Голосование в Палате представителей, кроме того, абсолютно не соответствовало исторически сложившемуся представлению о том, какие проступки и преступления могут служить причиной импичмента. Если бы в моем случае были использованы стандарты, по которым расследовалось дело «Уотергейт», ни о каком импичменте речь вообще бы не зашла.

Причиной всего этого была власть, к которой стремились лидеры республиканцев в Палате представителей и ради которой они готовы были использовать любые методы. Кроме того, они хотели утвердить законопроекты, которые были неприемлемы для меня и которые я блокировал. У меня не было сомнений, что многие простые избиратели искренне верили, что республиканцы руководствовались соображениями морали и законности, и ни минуты не сомневались в том, что я был глубоко аморальным человеком, поэтому не имело никакого значения, соответствуют или нет выдвинутые против меня обвинения определению достаточных для импичмента оснований, приведенному в Конституции. Но эта позиция противоречила важнейшему условию соблюдения законности: все должны подчиняться одним и тем же правилам. Как сказал однажды Теодор Рузвельт, «никто не может быть выше закона, но никто не может быть и ниже закона».

В межпартийных войнах, бушевавших с середины 1960-х годов, ни одна из сторон не вела себя безукоризненно. Я считал, что демократы также были неправы, когда занялись обсуждением вкусов судьи Борка в области киноискусства или пристрастия к употреблению алкоголя сенатора Джона Тауэра. Но если говорить об умении унизить и уничтожить оппонента как личность ради достижения своих политических целей, то в этом новым правым республиканцам просто не было равных. Можно признать, что и моя собственная партия порой не очень умело использовала власть, но я гордился тем, что существуют вещи, которых демократы никогда не станут делать, даже если у них будет соответствующая возможность.

Незадолго до голосования в Палате представителей Boston Globe опубликовала статью Роберта Хили, в которой рассказывалось о встрече спикера Типа О’Нила и президента Рейгана, произошедшей в конце 1986 года. Это случилось в самый разгар скандала вокруг дела «Иран-контрас», когда два советника Белого дома, Джон Пойндекстер и Оливер Норт, нарушив закон, дали ложные показания в Конгрессе. О’Нил не стал спрашивать президента, знал ли он о нарушениях закона и приказывал ли его нарушать. (Позже двухпартийная комиссия под руководством сенатора-республиканца Джона Тауэра установила, что Рейган об этом знал.) По словам Хили, О’Нил сказал президенту, что не позволит начать процедуру импичмента, поскольку уже пережил «Уотергейт» и не станет еще раз подвергать страну подобному испытанию.

Наверное, Тип О’Нил был большим патриотом, чем Гингрич и Делей, но он явно уступал им и их союзникам в умении концентрировать власть и использовать ее в борьбе со своими противниками. Гингрич и Делей считали, что в кратковременной перспективе сила и правота — одно и то же, и их не заботили мысли о том, что предстояло пережить стране. Их в действительности не заботило даже и то, что Сенат не проголосует за мою отставку: они надеялись, что если будут достаточно долго нападать на меня, то пресса и общество, в конце концов, возложат на меня вину не только за мои собственные прегрешения, но и за неприглядное поведение моих противников. Они очень хотели так заклеймить меня, чтобы в течение всей моей жизни и даже после нее тот факт, что меня собирались подвергнуть импичменту, помнился гораздо лучше, чем связанные с ним обстоятельства, и чтобы все забыли о том, каким лицемерным фарсом была эта затея, ставшая кульминацией бесчестных усилий Кеннета Старра и его команды.

Вскоре после голосования Дик Гепхардт привел в Белый дом большую группу конгрессменов-демократов, защищавших меня в Палате представителей, чтобы я смог их поблагодарить и мы тем самым продемонстрировали бы наше единство в преддверии грядущей битвы. Ал Гор дал высокую оценку моим достижениям на посту президента, а Дик пылко и эмоционально призвал республиканцев отказаться от политики нападок и заняться делами страны. Позже Хиллари сказала мне, что атмосфера была такой, словно мы одержали победу. В некотором смысле это и была победа. Демократы продемонстрировали готовность защитить не только меня, но и, что гораздо важнее, Конституцию.

Мне, конечно, не хотелось подвергнуться импичменту, но меня утешала мысль о том, что в тот единственный раз за всю историю США, когда это произошло (в конце 1860-х с Эндрю Джонсоном), причиной также были не «тяжкие преступления или правонарушения»: отставка Джонсона стала результатом политически мотивированных действий зарвавшегося партийного большинства в Конгрессе.

Хиллари еще больше, чем я, была расстроена тем, что ход слушаний в Палате представителей определялся межпартийной борьбой. Во времена «Уотергейта», будучи еще молодым юристом, она работала в аппарате Джона Доара, возглавлявшего Комитет по юридическим вопросам Палаты. Тогда представители обеих партий проводили серьезное и беспристрастное расследование официальных действий президента с целью обнаружения в них состава преступления.

Я с самого начала знал, что лучше всего для меня продолжать выполнять свою работу, предоставив заниматься моей защитой другим людям. Именно такая тактика позволила бы мне одержать окончательную победу в схватке с крайне правыми, и именно это я пытался делать во время слушаний в Палате представителей и Сенате. Впоследствии многие люди говорили мне, что считали такое поведение наиболее правильным.

Избранная мною тактика сработала даже лучше, чем я ожидал. Публикация доклада Старра и решимость республиканцев добиваться импичмента существенно повлияли на освещение событий в средствах массовой информации. Как я уже говорил, мнение прессы по этому вопросу никогда не было единым. Теперь же даже те журналисты, которые раньше были готовы во всем верить Старру, стали указывать на причастность к интриге правых группировок, на нарушение закона со стороны отдела независимого прокурора и на беспрецедентный характер действий республиканцев. Телевизионные ток-шоу также продемонстрировали большую объективность, когда такие ведущие, как Грета ван Састерен и Сюзан Эстрич, а также их гости, в частности юристы Лэнни Дейвис, Алан Дершовиц, Джулиан Эпстайн и Винсент Буглиози, позаботились о том, чтобы были услышаны обе стороны конфликта. Большую помощь оказали и члены Конгресса: сенатор Том Харкин, члены Комитета по юридическим вопросам Палаты представителей Шейла Джексон Ли и Билл Делахант — последний в прошлом сам был прокурором. Профессора Касс Санстайн из Чикагского университета и Сюзан Блок из Джорджтаунского университета опубликовали письмо о несоответствии процесса импичмента Конституции, под которым поставили свои подписи четыреста ученых-юристов.

К началу 1999 года уровень безработицы снизился до 4,3 процента, а цены на фондовом рынке поднялись до рекордных отметок. Во время визита в Старое здание Исполнительного управления президента Хиллари, отправившаяся туда, чтобы поздравить с Рождеством сотрудников администрации, повредила спину, но, перестав по совету своего доктора ходить по скользкому мраморному полу в туфлях на высоких каблуках, вскоре почувствовала себя лучше. Мы с Челси нарядили елку и, как всегда перед Рождеством, отправились покупать подарки.

Для меня в тот год лучшим рождественским подарком были добрые пожелания и слова поддержки, которые я получил от простых американцев. Тринадцатилетняя девочка из Кентукки написала мне, что даже несмотря на допущенную ошибку я не должен уходить в отставку, потому что мои противники «ведут себя низко». Восьмидесятишестилетний белый мужчина из Нью-Брунсвика, штат Нью-Джерси, сказав своим близким, что едет на целый день в Атлантик-Сити, сам вместо этого отправился в Вашингтон. Там он взял такси и поехал домой к Джесси Джексону. Открывшей ему дверь теще Джесси он сказал, что явился к преподобному отцу потому, что тот был единственным из известных ему людей, имевшим доступ к президенту. Он попросил передать мне следующее: «Скажите президенту, чтобы он не уходил. Я еще помню, как республиканцы пытались уничтожить Элла Смита [кандидата в президенты от демократов на выборах 1928 года], потому что тот был католиком. Мы не должны им поддаваться». Потом он снова сел в такси, отправился на вокзал Юнион-стейшн и ближайшим поездом вернулся домой. Я позвонил ему, чтобы сказать спасибо, после чего вместе со своей семьей отправился на «Ренессансный уикенд» встречать Новый год.