Моя жизнь

ГЛАВА 14

Сентябрь я провел, готовясь к отъезду в Оксфорд: прощался с друзьями и наблюдал, как разворачивается избирательная кампания. Отсрочка от призыва на военную службу на меня больше не распространялась, поэтому я выяснил у председателя участковой призывной комиссии Билла Армстронга, когда мне следует ждать повестки. Хотя отсрочка для последипломных студентов перестала действовать еще весной, тем, кто уже учился, давали возможность закончить семестр. В Оксфорде учебный год состоял из трех семестров по восемь недель каждый, между которыми были каникулы по пять недель. Мне сказали, что я не попадаю в осенний призыв и, возможно, смогу проучиться даже больше, чем один семестр, если участковой призывной комиссии удастся набрать достаточное число призывников. Мне очень хотелось попасть в Оксфорд, даже если срок моего пребывания там будет ограничен двумя месяцами. Фонд Родса позволял стипендиатам продолжить учебу после окончания военной службы, но, поскольку я твердо решил исполнить свой долг, а конца войне во Вьетнаме не было видно, вряд ли стоило слишком много думать о будущем.

Хотя после Чикаго у нас, на мой взгляд, не было никаких шансов, а Хамфри твердо поддерживал политику Линдона Джонсона во Вьетнаме, я все же желал ему победы — хотя бы из-за его позиции по вопросу о гражданских правах. Расовая неприязнь по-прежнему разделяла Юг, а благодаря практике достижения сбалансированности расового состава учащихся путем перевода их из одной школы в другую этот раскол распространялся и на остальные части страны. По иронии судьбы, участие в предвыборной борьбе Уоллеса увеличило шансы Хамфри, поскольку подавляющую часть избирателей первого составили сторонники сегрегации и политики «закона и порядка», которые наверняка голосовали бы за Никсона, будь кандидатов всего двое.

Столкновения культур в стране не прекращались. Антивоенные выступления оказывали на Хамфри большее давление, чем Никсон и Уоллес. Вице-президента также измучила постоянная критика полицейской тактики, использованной мэром Дейли во время съезда в Чикаго. Хотя опрос, проведенный Институтом Гэллапа, показал, что 56 процентов американцев одобрили действия полиции в отношении демонстрантов, демократы не могли рассчитывать на то, чтобы получить большинство голосов, особенно в гонке с тремя участниками, одним из которых был Уоллес. И в довершение всего, словно уже случившегося было недостаточно, во время проведения в Атлантик-Сити конкурса «Мисс Америка» на улицу вышли еще две группы протестующих. Группа афроамериканцев была возмущена отсутствием на конкурсе чернокожих претенденток, а сторонники движения в защиту прав женщин выступили против самой идеи проведения подобных конкурсов, унижающих, по их мнению, достоинство женщин. В конце концов несколько митингующих американок демонстративно сожгли свои бюстгальтеры, и для многих старомодных граждан Америки это стало убедительным свидетельством того, что в стране происходит нечто ужасное.

Никсон, казалось, уверенно лидировал в президентской гонке. Он обвинял Хамфри в слабости и неэффективности и почти ничего не говорил о том, что собирается сам предпринять на президентском посту, ограничиваясь реверансами в сторону сегрегационистов (и избирателей Уоллеса) и обещаниями прекратить политику изъятия федеральных средств у школьных округов, отказавшихся исполнять решения суда о десегрегации школ. Напарник Никсона по кампании, Спиро Агню, с помощью своего спичрайтера Патрика Бьюкенена выполнял роль нападающего. Его резкие заявления и словесные выпады стали легендарными. Куда бы ни приезжал Хамфри, его повсюду встречали шумные демонстранты. К концу месяца Никсон стабильно удерживал 43 процента голосов, тогда как Хамфри, спустившемуся на двенадцать пунктов, удалось сохранить лишь 28, что было на 7 процентов больше, чем у Уоллеса. В последний день сентября Хамфри в отчаянии публично отрекся от поддержки президента Джонсона по вьетнамскому вопросу, заявив, что прекратит бомбежки Северного Вьетнама и «пойдет на этот риск ради достижения мира». Наконец-то он стал действовать самостоятельно, однако до выборов осталось всего пять недель.

В тот момент, когда Хамфри произносил свою речь под лозунгом «свободен наконец», я находился в Нью-Йорке, готовясь к отъезду в Оксфорд. У нас с Дениз Хайленд состоялась потрясающая встреча за завтраком с Уилли Моррисом, молодым редактором Harper's Magazine. В последний год учебы в Джорджтауне я прочитал удивительные воспоминания Морриса «Домой на Север» (North Toward Ноте) и стал его поклонником на всю жизнь. После получения стипендии Родса я написал Уилли, прося его о встрече в Нью-Йорке, и весной он принял меня в своем офисе на Парк-авеню. Эта встреча произвела на меня такое впечатление, что я попросил его встретиться со мной еще раз перед моим отъездом. Не знаю почему, может, просто в силу южных представлений о приличиях, но он назначил время.

Четвертого октября Дениз проводила меня к 86-му причалу на реке Гудзон, где я поднялся на борт корабля «Юнайтед Стейтс», отправлявшегося в Англию. Мне был прекрасно известен пункт назначения этого гигантского океанского лайнера, но я не имел ни малейшего представления о том, что меня ожидает.

«Юнайтед Стейтс» в те времена считался самым быстроходным лайнером, однако путешествие все равно заняло почти неделю. По давней традиции стипендиаты Родса отправлялись в путь группой, чтобы иметь возможность познакомиться друг с другом. Благодаря неспешному ходу корабля и совместным обедам у нас было достаточно времени, чтобы лучше узнать друг друга (после процедуры обязательного «обнюхивания», как в своре осторожных породистых охотничьих собак), завести знакомство с другими пассажирами и немного отдохнуть от напряженной американской политической обстановки. Большинство из нас были настолько серьезными молодыми людьми, что почти стыдились того удовольствия, которое доставляло нам путешествие: нам казалось странным, что есть люди, которых ситуация во Вьетнаме и внутренняя политика волнуют намного меньше, чем нас.

Наиболее удивительной стала моя встреча с Бобби Бейкером, известным политическим протеже Линдона Джонсона, который занимал должность секретаря Сената в то время, когда президент был лидером сенатского большинства. Год назад Бейкера обвинили в уклонении от уплаты налогов и других нарушениях федерального законодательства, однако он оставался на свободе, пока рассматривалась апелляция по его делу. Бейкер казался беззаботным, поглощенным политикой человеком, которому было интересно проводить время со стипендиатами Родса. Этот интерес нельзя было назвать полностью взаимным. Одни члены нашей группы понятия не имели, кто он такой; большинство же других видели в нем лишь представителя погрязшей в коррупции и протекционизме части политического истеблишмента. Я не одобрял того, что он, по всей видимости, совершил, однако меня заинтриговали его рассказы и его видение ситуации, которым он всегда был рад поделиться. Чтобы его разговорить, достаточно было задать один-два вопроса.

Если не считать Бобби Бейкера и его окружения, я в основном общался со стипендиатами Родса и другими молодыми людьми, находившимися на борту лайнера. Больше всех мне нравилась Марта Сакстон, блестящая, очаровательная, подающая надежды писательница. Она почти все время проводила в компании другого стипендиата Родса, однако в конце концов мне повезло. Когда наш роман закончился, мы стали друзьями на всю жизнь. Не так давно Марта подарила мне свою последнюю книгу «Добродетель: моральные ценности женщин в раннеамериканский период» (Being Good: Women s Moral Values in Early America).

Как-то раз один из пассажиров пригласил нас к себе в каюту на коктейль. До этого момента я вообще не знал вкуса алкоголя и не испытывал желания его попробовать. Мне достаточно было видеть, что он сделал с Роджером Клинтоном, и я опасался, как бы подобное не произошло и со мной. Однако я решил, что пришло время преодолеть свой страх. В ответ на вопрос хозяина, что мне налить, я попросил виски с содовой — напиток, который в годы учебы в Джорджтауне я несколько раз наливал другим, пару раз исполняя роль бармена на студенческих вечеринках. Я понятия не имел, каков он на вкус, а когда попробовал, то не получил никакого удовольствия. На следующий день я попробовал бурбон с водой, который мне понравился больше. В Оксфорде я отдавал предпочтение пиву, сухому вину и хересу, а после возвращения домой в основном пил джин с тоником, а летом — пиво. Не могу сказать, что я никогда не перебирал, но это случалось всего несколько раз, когда мне было уже далеко за двадцать. После встречи с Хиллари мы нередко отмечали особые события шампанским, но, к счастью, меня никогда сильно не тянуло к алкоголю, да к тому же в конце 70-х у меня появилась аллергия на все алкогольные напитки за исключением водки.

Поэтому я рад, что тогда, на корабле, преодолел свой страх перед спиртным и понял, что меня не тянет к выпивке. У меня было достаточно проблем и без этого.

Самым лучшим в морском путешествии, однако, было то, ради чего оно и задумывалось, — общение с другими стипендиатами Родса. Я старался побеседовать со всеми, слушал их рассказы, учился у них. Академические успехи многих из них были гораздо более внушительными, чем у меня, а кое-кто активно участвовал в антивоенных выступлениях, в студенческом самоуправлении и предвыборных кампаниях Маккарти и Кеннеди. Некоторые из тех, кто вызывал у меня наибольшую симпатию, стали моими друзьями на всю жизнь, и на удивление многие занимали в годы моего президентства важные административные посты: афроамериканец Том Уильямсон, член студенческой футбольной команды Гарварда, работавший юрисконсультом в Министерстве труда в годы моего первого президентского срока; Рик Стернс, выпускник Стэнфорда, который привлек меня к участию в предвыборной кампании Макговерна и которого я назначил федеральным судьей в Бостоне; Строуб Тэлботт, редактор Yale Daily News, ставший моим специальным советником по России и заместителем госсекретаря после блестящей карьеры в журнале Time; Дуг Икли, в период учебы на юридическом факультете мой сосед по комнате, а впоследствии председатель совета директоров Корпорации юридических услуг; выходец из Бруклина Алан Берсин, еще один выпускник Гарварда и футболист, которого я назначил федеральным прокурором в Сан-Диего, где он до сих пор работает главным инспектором школ; Уилли Флетчер из Сиэтла, штат Вашингтон, назначенный мною в апелляционный суд девятого округа; Боб Райх, уже в то время заводила в нашей компании, занимавший пост министра труда в течение моего первого срока на посту президента. Деннис Блэр, выпускник Военно-морской академии, к тому времени, когда я стал президентом, был уже адмиралом в Пентагоне, а позднее командовал нашими вооруженными силами в Тихоокеанском регионе, но, надо заметить, всего этого он добился без моей помощи.

В последующие два года каждый из нас по-своему относился к Оксфорду, однако общим для всех было чувство неопределенности и беспокойства за то, что происходило дома: нам очень нравилось учиться, и тем не менее мы постоянно задавались вопросом, какого черта мы здесь делаем. Большинство из нас не ограничивались лекциями и семинарами. Общение друг с другом, чтение книг, экскурсии казались более важными, особенно для тех из нас, кто думал, что все это скоро закончится. Два года спустя процент американцев среди выпускников — стипендиатов Родса был ниже, чем в любом из предыдущих выпусков. Однако, полные юношеского беспокойства, за годы учебы в Оксфорде мы, пожалуй, больше узнали о себе и о жизненных ценностях, чем подавляющая часть наших предшественников.

Через пять дней, сделав короткую остановку в Гавре, мы наконец прибыли в Саутгемптон, где получили первое впечатление об Оксфорде в лице сэра Эдгара «Билла» Уильямса, хранителя дома Родса. Он встречал нас на причале в котелке, плаще и с зонтом в руках, больше напоминая английского денди, чем человека, в годы Второй мировой войны служившего начальником разведки при штабе фельдмаршала Монтгомери.

Билл Уильямс проводил нас к автобусу. Было темно и дождливо, поэтому мы почти ничего не увидели. В Оксфорд мы прибыли примерно в одиннадцать вечера, и все заведения, где можно было бы перекусить, уже закрылись. Свет горел лишь в небольшом автофургоне на Хай-стрит, где продавались хот-доги, плохой кофе и готовые закуски. Он находился рядом с Юниверсити-Колледж, в котором мне предстояло учиться. Мы вышли из автобуса и оказались в четырехугольном дворе, который был построен еще в XVII веке, где нас встретил Дуглас Миллин, главный привратник, контролировавший доступ на территорию колледжа. Миллин был сварливым старым чудаком и до того, как поступить на работу в колледж, служил в военно-морском флоте. Он был очень умен, однако умело скрывал это за потоком добродушных насмешек, причем особенно любил подтрунивать над американцами. Первое, что он сделал, — это проехался на счет Боба Райха, чей рост бы меньше пяти футов. «Ну вот, — произнес Миллин, — обещали прислать четырех янки, а прислали только трех с половиной». Он никогда не упускал случая посмеяться над нами, но за его насмешками крылись мудрость и глубокое знание людей.

В последующие два года я часто беседовал с Дугласом. Перемежая свою речь крепкими английскими выражениями, вроде «что за дьявольщина!», он рассказывал мне о порядках в колледже. От него я узнал много историй о ведущих профессорах и персонале. В своих беседах мы обсуждали и текущие проблемы, в том числе различия между вьетнамской войной и Второй мировой. В последующие двадцать пять лет каждый раз, бывая в Англии, я неизменно навещал Дугласа, чтобы проверить, правильно ли я воспринимаю реальность. В конце 1978 года, после моего первого избрания губернатором Арканзаса, я отправился в Англию вместе с Хиллари, чтобы провести там столь необходимый нам отпуск. Когда мы, приехав в Оксфорд, шли через главные ворота колледжа, я очень гордился собой. Пока не увидел Дугласа. Тот, конечно, не упустил случая посмеяться. «Клинтон,— сказал он, — я слышал, тебя только что выбрали королем какого-то захолустья, где все население — три человека и одна собака». Я обожал Дугласа Миллина.

Мои комнаты находились в глубине, позади библиотеки, в месте, которое называлось Хеленз-корт в честь жены прежнего главы колледжа. Два стоящих друг против друга здания разделяло небольшое, со всех сторон закрытое пространство. В более старом здании, находившемся слева, было две двери, за которыми на первом и втором этажах располагались жилые блоки. Я жил в левом крыле общежития на втором этаже, куда можно было попасть через дальний вход. Мне отвели крошечную спальню и небольшой кабинет, которые когда-то вместе составляли одну большую комнату. Туалет находился на первом этаже, к нему вела неотапливаемая лестница. Душ, к счастью, располагался на моем этаже, и иногда из него даже текла теплая вода. В современном здании, находившемся справа, последипломные студенты размещались в двухуровневых квартирах. В октябре 2001 года я помогал Челси устроиться в квартире со спальней как раз напротив тех комнат, где сам жил тридцать три года назад. Это был один из тех бесценных моментов, когда под лучами солнца меркнет все, что отравляет нашу жизнь.

Проснувшись на следующий день, я сразу же познакомился с одной из достопримечательностей оксфордской жизни — «служителем» Арчи, который поддерживал порядок в комнатах Хеленз-корт. Я вообще-то привык сам застилать постель и убирать за собой, однако постепенно сдался и позволил Арчи выполнять работу, которой он до встречи со мной занимался без малого пятьдесят лет. Это был тихий, добродушный человек, к которому я и другие студенты через некоторое время почувствовали искреннюю привязанность и уважение. На Рождество и другие праздники нам полагалось преподносить служителю скромный подарок, да большинство из нас и не могло бы позволить себе большего на стипендию Родса, составлявшую 1700 долларов в год. Арчи оповестил всех о том, что если он и хотел получить что-то в подарок, так это несколько бутылочек «Гиннес стаут» — темного ирландского пива. За год пребывания в Хеленз-корт Арчи получил от меня немало бутылок пива, иногда я и сам составлял ему компанию. Арчи был настоящим ценителем этого напитка, и благодаря ему я тоже его полюбил.

Университетская жизнь протекала в стенах двадцати одного колледжа, которые в те времена еще делились на мужские и женские; женских колледжей было намного меньше. Университет выполнял две основные функции. Во-первых, он организовывал лекции, которые студенты могли посещать по своему усмотрению, а во-вторых, проводил экзамены в конце всего курса обучения. Получите ли вы ученую степень и какую именно, зависело исключительно от ваших успехов в экзаменационную неделю. Материал по каждой теме закреплялся на еженедельных консультациях, к которым студенты готовили краткое эссе. У каждого колледжа имелись собственная церковь, обеденный зал и библиотека. Большинство зданий выделялись своей архитектурой. Некоторые из них окружали удивительные по красоте сады или даже парки, рядом находились озера или река Червелл, которая огибала старый город с востока. Сразу же за Оксфордом Червелл впадает в Айсис — так называется проходящий здесь участок Темзы, полноводной реки, придающей Лондону его неповторимый облик.

В первые две недели пребывания в Оксфорде я часто бродил по этому прекрасному старинному городу. Мне хотелось получше рассмотреть его парки, обрамленные деревьями улицы, церкви, крытый рынок и, конечно же, колледжи.

Хотя территория нашего колледжа была не очень большой, а самое старое здание было построено лишь в XVII столетии, меня это вполне устраивало. В XIV веке профессора колледжа, подделав документы, заявили, что он является самым старым в Оксфорде и восходит чуть ли не к IX веку, времени правления Альфреда Великого. Бесспорно, Юнив, как его все называют, наряду с Мертоном и Бейллиолом — один из трех старейших колледжей, основанных в XIII веке. В 1292 году его устав содержал набор жестких правил, в числе которых был запрет на исполнение баллад и использование английского языка. Во время некоторых наиболее шумных ночных студенческих сборищ я иногда жалел, что мои современники больше не общаются на латыни вполголоса, как это было принято в старину.

Самым знаменитым студентом университета был Перси Биш Шелли, в 1810 году начавший изучать здесь химию. Он продержался в университете всего год и был исключен — но не за то, что использовал полученные знания для сооружения небольшого самогонного аппарата в своей комнате, а за свой трактат под названием «Необходимость атеизма». В 1894 году Юнив восстановил Шелли в своих рядах, но уже в виде прекрасной мраморной статуи. Поэта к тому времени уже не было в живых; не дожив до тридцати лет, он утонул у побережья Италии. Посетители колледжа, даже незнакомые с поэзией Шелли, глядя на его изображение, понимали, что привлекало в нем молодежь того времени. В XX веке среди студентов и профессоров Оксфорда были три известных писателя: Стивен Спендер, К.С. Льюис и B.C. Найпол; выдающийся физик Стивен Хокинг; два британских премьер-министра — Клемент Эттли и Гарольд Уилсон; австралийский премьер-министр Боб Хоук, рекорд которого по скорости поглощения пива до сих пор не побит, и человек, убивший Распутина, — князь Феликс Юсупов.

Изучая жизнь в Оксфорде и Англии, я в то же время старался следить за ходом предвыборных баталий на родине и с нетерпением ждал получения бюллетеня для отсутствующих избирателей, чтобы принять участие в первом в моей жизни голосовании. Несмотря на непрекращающиеся в городах беспорядки и студенческие демонстрации, позиции Хамфри укрепились. После того как он заявил о своей независимости от Линдона Джонсона по вьетнамской проблеме, упреков в его адрес стало гораздо меньше, а число сторонников среди молодежи увеличилось. Маккарти в конце концов объявил о поддержке Хамфри в своей обычной бесстрастной манере, добавив, что не будет добиваться переизбрания в Сенат в 1970 году и баллотироваться на пост президента в 1972-м. Уоллес тем временем допустил грубую ошибку, избрав кандидатом на пост вице-президента бывшего начальника штаба ВВС Кертиса Лимея. Лимей, который за пять лет до этого, во время ракетного кризиса, требовал от президента Кеннеди нанесения бомбового удара по Кубе, дебютируя в качестве кандидата, заявил, что ядерное оружие— «всего лишь один из видов вооружений в нашем арсенале» и что «применение его во многих случаях даст наибольший эффект». Подобные высказывания заставили Уоллеса оправдываться, и его уже ничто не могло спасти.

Никсон придерживался стратегии, которая, по его мнению, должна была обеспечить ему победу, поэтому он раз за разом отвергал приглашения принять участие в дебатах с Хамфри. Его беспокоили лишь постоянные невыигрышные сравнения Спиро Агню с партнером Хамфри сенатором Маски и опасения, что Джонсон преподнесет «октябрьский сюрприз» — добьется прорыва на мирных переговорах в Париже, заключив соглашение о прекращении бомбардировок. Сегодня уже известно, что кампания Никсона опиралась на инсайдерскую информацию о переговорах, исходившую от Генри Киссинджера, который, являясь консультантом Аверелла Гарримана, имел непосредственное отношение к парижским переговорам, а потому был в курсе происходящего. Известно также, что руководитель избирательной кампании Никсона, Джон Митчелл, оказывал давление на президента Южного Вьетнама Тхиеу через приятельницу Никсона Анну Шенно с тем, чтобы тот не уступал Линдону Джонсону и не соглашался участвовать в переговорах вместе с южновьетнамской оппозицией — Национальным фронтом освобождения. Джонсон знал об усилиях, предпринимаемых командой Никсона, из телефонных переговоров Анны Шенно с послом Южного Вьетнама в Вашингтоне, которые прослушивались с санкции Министерства юстиции. В последний день октября президент Джонсон объявил о полном прекращении бомбардировок, о согласии Ханоя на участие в переговорах Южного Вьетнама и о признании США права участвовать в них представителей Национального фронта освобождения.

Ноябрь принес надежду Хамфри и его сторонникам. Результаты опросов демонстрировали его быстро растущую популярность, а сам он казался уверенным в том, что мирная инициатива принесет ему победу. Однако 2 ноября, за день до выборов, президент Тхиеу объявил об отказе от участия в переговорах вместе с представителями Национального фронта освобождения. По его словам, это привело бы к созданию коалиционного правительства с участием коммунистов, а он был намерен вести дела только с Северным Вьетнамом. В лагере Никсона тут же намекнули, что Линдон Джонсон поспешил с мирной инициативой, чтобы помочь Хамфри, не уделив должного внимания ее дипломатической подготовке.

Джонсон пришел в ярость и сообщил Хамфри все, что ему было известно о попытках действовавшей от имени Никсона Анны Шенно сорвать переговоры. Необходимости скрывать это из опасения навредить президенту Тхиеу уже не было, но, как ни странно, Хамфри не воспользовался представившейся ему возможностью, решив, что раз по данным опросов его популярность была практически такой же, как у Никсона, то он сумеет победить и без этого. Кроме того, Хамфри, по всей видимости, опасался обратной реакции, поскольку у него не было прямых доказательств того, что Никсону было известно, чем занимались Джон Митчелл и другие, действуя от его имени. Однако подозрения, что Никсон имел прямое отношение к этим без преувеличения предательским действиям, были все же очень сильны. Джонсон был страшно зол на Хамфри, и я уверен, что он позволил бы этой информации просочиться в прессу, если бы баллотировался сам. Не упустил бы момента и Никсон, окажись он на месте Хамфри.

Хамфри поплатился за свою щепетильность — или нерешительность. Он проиграл на выборах 500 тысяч голосов — 42,7 против 43,4 процента. Уоллес удовольствовался всего 13,5 процента голосов. Никсон получил голоса 301 выборщика, на 31 голос больше необходимого большинства, при почти равном количестве голосов в штатах Иллинойс и Огайо. Гамбит, разыгранный Киссинджером, Митчеллом и Шенно, сошел ему с рук, но, если верить тому, что написал о событиях 1968 года в книге «Год гибели мечты» (The Year the Dream Died) Джулз Уитковер, все было не так просто, как казалось. Тогдашний успех позволил окружению Никсона думать, что им все сойдет с рук, в том числе и «Уотергейт».

Первого ноября я начал вести дневник, использовав для этого одну из двух записных книжек в кожаных переплетах, подаренных мне в день отъезда из Соединенных Штатов Дениз Хайленд. Когда Арчи разбудил меня, сообщив добрую весть о прекращении бомбардировок, я написал в нем: «Как бы мне хотелось увидеться с сенатором Фулбрайтом в этот день, принесший еще одно подтверждение важности его неустанной и упорной борьбы». На следующий день я размышлял о том, приведет ли прекращение огня к сокращению нашего военного присутствия, позволит ли оно мне избежать призыва в армию или, как минимум, «даст ли оно возможность моим друзьям, уже призванным в армию, избежать отправки во Вьетнам. А может быть, благодаря ему удастся спасти от безвременной гибели кого-то из тех, кто сейчас находится в джунглях». Тогда я и представить себе не мог, что половина наших потерь еще впереди. Я завершил первые две записи «восхвалением все той же добродетели — надежды, основы моего существования, которая не покидает меня даже в такие вечера, как этот, когда я не в состоянии анализировать что-либо и формулировать свои мысли». Да, я был молод и слишком эмоционален, но уже тогда верил в то, что в 1992 году, в своем выступлении на съезде демократической партии, назову «местом под названием Надежда». Надежда всегда помогала мне идти по жизни.

Третьего ноября ланч с Джорджем Кокуэллом, деканом факультета последипломного образования в Юниве, заставил меня на некоторое время забыть о выборах. Декан был крупным, внушительного вида человеком, в котором все еще можно было без труда узнать звезду регби, которой он был в годы учебы в Оксфорде в качестве стипендиата Родса от Новой Зеландии. Во время нашей первой встречи профессор Кокуэлл отчитал меня за решение поменять курс обучения. Вскоре после приезда в Оксфорд я решил вместо базового курса политики, философии и экономики пройти курс для получения степени бакалавра литературы в области политики, где требовалась диссертация объемом не менее пятидесяти тысяч слов. Курс политики, философии и экономики в объеме первого года обучения я практически полностью прошел еще в Джорджтауне и из-за перспективы призыва на военную службу не рассчитывал, что мне удастся проучиться в Оксфорде два года. Кокуэлл считал, что я совершил ужасную ошибку, отказавшись от еженедельных консультаций, во время которых зачитывались, обсуждались и защищались эссе. Главным образом под влиянием аргументов Кокуэлла я вернулся к курсу на получение степени бакалавра философии в области политики, предполагающему консультации, эссе, экзамены и менее объемную диссертацию.

Пятого ноября, когда состоялись выборы, в Англии праздновался День Гая Фокса. В этот день англичане отмечают предотвращение попытки сжечь британский парламент, которая была предпринята Фоксом в 1605 году. По этому поводу я написал в дневнике следующее: «В Англии это событие отмечают все: одни потому, что попытка Фокса не удалась, другие — потому, что он попытался это сделать». В тот вечер мы, американцы, устроили в доме Родса собрание. Наша компания, состоявшая главным образом из сторонников Хамфри, поддерживала своего избранника. Мы отправились спать, не зная, чем все закончилось, однако нам стало известно о победе Фулбрайта. Новость эта была воспринята с облегчением, поскольку на предварительных выборах, состязаясь с Джимом Джонсоном и двумя другими малоизвестными кандидатами, он набрал всего 52 процента голосов. Когда объявили о его победе, дом Родса огласился радостными криками.

Шестого ноября мы узнали о победе Никсона. Тогда я записал в дневнике: «Дядя Реймонд вместе со своими приятелями обеспечил Уоллесу победу в Арканзасе, и это стало нашим первым отказом голосовать за кандидата из демократического списка со времени получения Арканзасом статуса штата в 1836 году... Надо послать дяде Реймонду десять долларов: в ноябре прошлого года в споре с ним я поставил десятку на то, что Арканзас — самый “либеральный” штат на Юге — никогда не пойдет за Уоллесом, чем лишь доказал, насколько могут заблуждаться эти псевдоинтеллектуалы!» («Псевдоинтеллектуал» — любимый ярлык Уоллеса для тех обладателей университетских дипломов, которые не разделяли его взглядов.) Я отметил, что, в отличие от правительства Южного Вьетнама, меня ужасно расстроило то, что «после всего произошедшего, после того, как Хамфри вернул утраченные позиции, мы имеем то, чего я опасался еще в январе, — Никсона в Белом доме».

В довершение ко всему я так и не получил избирательный бюллетень, и мое первое голосование не состоялось. Секретарь округа отправил бюллетень обычной почтой, что было дешевле, но я получил его только через три недели, когда выборы уже давно прошли.

На следующий день я вернулся к своим обычным делам. Я позвонил маме, которая к тому времени уже твердо решила выйти замуж за Джеффа Дуайра. Она была счастлива, и я радовался вместе с ней. Я отправил дяде Реймонду чек на десять долларов, сопроводив это предложением учредить в США День Джорджа Уоллеса по образцу Дня Гая Фокса в Англии. Повод отпраздновать его найдется у всех: для одних им станет то, что он выставил свою кандидатуру на пост президента, для других — то, что он провалился.

Остаток месяца у меня оказался таким насыщенным, что политика и Вьетнам на некоторое время отошли на второй план. В одну из пятниц мы вместе с Риком Стернсом съездили в Уэльс, куда добирались на попутных машинах и автобусах, и всю дорогу Рик читал мне стихи Дилана Томаса. Тогда я впервые услышал слова «Не уходи покорно в ночь», полюбил их и вспоминаю каждый раз, когда люди отважно следуют призыву «Борись, не дай погаснуть свету».

Несколько раз компанию в таких поездках мне составлял Том Уильямсон. Один раз мы решили, поменявшись ролями, изобразить пародию на ставшие стереотипными представления о подобострастности негров и расистских замашках белых южан. Когда перед нами остановился автобус, Том сказал: «Эй, марш на заднее сиденье», на что я ответил: «Слушаюсь, господин». Водитель-англичанин решил, наверное, что мы спятили.

Через две недели после выборов я занес свой первый тачдаун, который назывался «попытка», играя в команде регби Юнива. Это было грандиозное достижение для бывшего музыканта. Хотя я никогда не понимал всех тонкостей игры, регби мне нравилось. Я был крупнее большинства юношей-англичан, и мне обычно удавалось ощутимо повлиять на ход игры, когда я, гонясь за мячом, врезался в ряды противника или играл во втором ряду во время «схватки» — странного действа, во время которого противоборствующие стороны толкали друг друга, стараясь завладеть мячом, лежащим между ними на земле. Как-то раз мы поехали на матч в Кембридж. Хотя этот городок более тихий, чем Оксфорд, меньше по размерам и не достиг такого уровня индустриализации, его команда играла жестко и грубо. Я получил сильный удар по голове, в результате которого у меня, вполне возможно, было небольшое сотрясение мозга. Когда я пожаловался тренеру на головокружение, тот сказал, что замены у нас нет и, если я уйду, в нашей команде будет на одного человека меньше: «Возвращайся на поле и просто мешай кому-нибудь из них». Мы все-таки проиграли, но я был рад, что не покинул поле. Пока вы не вышли из игры, у вас всегда есть шанс.

В конце ноября я сдал свое первое эссе руководителю нашей группы доктору Збигневу Пелчински, польскому эмигранту. В нем говорилось о роли террора в советском тоталитарном обществе («стерильный скальпель, вонзающийся в общество и удаляющий опухоли инакомыслия и независимости»), посетил первую консультацию и принял участие в первом семинаре. В оставшееся время я путешествовал: дважды побывал в доме Шекспира в Стратфорд-он-Эйвоне и посмотрел его пьесы; дважды съездил в Лондон, чтобы навестить Дру Бачман и Эллен Макпик, бывших соседок Энн Маркузен по Джорджтауну, которые там жили и работали; один раз побывал в Бирмингеме, где довольно плохо сыграл в баскетбол, а в пятую годовщину смерти Кеннеди — еще и в Дерби, где выступил перед учениками средней школы и ответил на их вопросы об Америке.

В начале декабря я решил без предупреждения приехать на мамину свадьбу, поскольку у меня появились дурные предчувствия относительно ее и моего собственного будущего. Большинство подруг матери были категорически против того, чтобы она выходила замуж за Джеффа Дуайра, — во-первых, потому что он сидел в тюрьме, а во-вторых, потому что они ему не доверяли. Ситуацию усугубляло и то, что Джефф не смог оформить развод с женой, с которой давно расстался.

Мое собственное будущее стало еще более неопределенным, когда мой друг Фрэнк Аллер, стипендиат Родса, учившийся в Куинз-Колледже, отделяемом от Юнива только Хай-стрит, получил повестку из призывной комиссии своего родного города Спокана, штат Вашингтон. Он сообщил мне, что собирается поехать домой с намерением предупредить родителей и свою девушку о своем решении отказаться от военной службы и остаться в Англии на неопределенное время, чтобы избежать тюремного заключения. Фрэнк изучал Китай, хорошо знал Вьетнам и считал нашу политику одновременно ошибочной и аморальной. Он, кроме того, был порядочным юношей из среднего класса, любящим свою страну. Фрэнк очень страдал, оказавшись перед этим непростым выбором. Мы вместе со Строубом Тэлботтом, жившим на той же улице, в Модлин-Колледже, старались утешить и поддержать его. Фрэнк, будучи добрым по натуре и зная, что мы, как и он, были против войны, пытался, в свою очередь, утешить нас. Особенно настойчиво он убеждал меня. По его мнению, у меня, в отличие от него, были способности и желание, необходимые для того, чтобы сделать политическую карьеру, поэтому мне не следовало уклоняться от призыва, ставя тем самым крест на своем будущем. Его великодушие лишь усиливало во мне чувство вины, что показывают пронизанные болью записи на страницах моего дневника. Фрэнк делал меня слабее, чего я никак не мог себе позволить.

Девятнадцатого декабря мой самолет, несмотря на жуткий снегопад, приземлился в Миннеаполисе, где я должен был вновь встретиться с Энн Маркузен. Она приехала домой из Мичиганского университета, где готовилась получить степень доктора философии, и пребывала в состоянии не меньшей неопределенности относительно своего и нашего будущего, чем я сам. Я любил ее, но в тот период своей жизни был слишком неуверен в завтрашнем дне, чтобы связывать себя какими-либо обязательствами.

Домой я улетел 23 декабря. Сюрприз удался: мама плакала не переставая. Они с Джеффом и Роджером радовались предстоящей свадьбе и были счастливы настолько, что даже не обратили внимания на перемену в моей внешности — длинные волосы. Рождество было веселым, несмотря на отчаянные усилия двух маминых подруг, убеждавших меня отговорить ее от брака с Джеффом. Я отнес четыре желтые розы на могилу папы и помолился о том, чтобы его родственники поддержали маму и Роджера в их стремлении устроить свою жизнь. Мне нравился Джефф Дуайр. Он был неглуп, трудолюбив, хорошо относился к Роджеру и, без сомнения, любил мою мать. Я поддерживал их желание пожениться, полагая, что «даже если все скептически настроенные доброжелатели и злобные недоброжелатели правы насчет Джеффа и мамы, их союз вряд ли окажется более неудачным, чем все предыдущие союзы каждого из них».

На некоторое время я забыл о волнениях 1968 года, взорвавшего нашу страну и пошатнувшего позиции демократической партии; года, когда консервативный популизм вытеснил популизм прогрессивный и стал доминирующей политической силой в нашей стране; когда закон, порядок и сила начали связываться с республиканцами, а демократы стали ассоциироваться с хаосом и слабостью, с оторванной от жизни, потакающей своим желаниям элитой; года, который привел к власти Никсона, за которым последовали Рейган, Гингрич и Джордж У. Буш. Ответная реакция среднего класса оказала огромное влияние на американскую политику и изменила ее направление в оставшиеся десятилетия века. «Уотергейт» потряс новый консерватизм, но не уничтожил его. Поддержка правой идеологии в обществе в результате усиления экономического неравенства, разрушения окружающей среды и социального размежевания уменьшилась, но не исчезла. Как только собственная неумеренность начинала угрожать консервативному движению, оно тут же давало обещание стать «более мягким и покладистым», «более сострадательным», не переставая обвинять демократов в слабости ценностей, недостатке характера и воли. И этого оказалось достаточно, чтобы выработать у части белых избирателей из среднего класса абсолютно предсказуемую, почти «павловскую» реакцию, позволяющую добиться победы. Конечно, на самом деле все было не так просто. Иногда критика демократов со стороны консерваторов была вполне обоснованной, кроме того, всегда существовали умеренные республиканцы и добропорядочные консерваторы, которые сотрудничали с демократами, чтобы сообща добиться некоторых перемен к лучшему.

Тем не менее именно кошмары 1968 года сформировали ту арену, на которой пришлось сражаться мне и всем остальным прогрессивным политикам. Кто знает, останься Мартин Лютер Кинг-младший и Роберт Кеннеди в живых, возможно, все было бы по-другому. Воспользуйся тогда Хамфри информацией о вмешательстве Никсона в парижские мирные переговоры, все, может быть, обернулось бы иначе. А может, и нет. Как бы то ни было, те из нас, кто верил в победу добра над злом в 1960-х, по-прежнему продолжают борьбу, вдохновляемые образами героев и мечтами нашей юности.