Моя жизнь

ГЛАВА 32

Хотя в первые месяцы моего пребывания на посту президента заголовки газет были преимущественно посвящены усилиям по разработке, защите и принятию моей экономической программы, проблеме службы гомосексуалистов в вооруженных силах и работе Хиллари над реформой системы здравоохранения, внешняя политика оставалась неизменной частью моих повседневных обязанностей и предметом постоянной заботы. В целом у вашингтонских наблюдателей создалось впечатление, что внешняя политика меня не слишком интересовала и что я старался тратить на нее как можно меньше времени. Действительно, в центре моей предвыборной кампании были, главным образом, внутренние проблемы: это объяснялось нашими экономическими трудностями. Однако, как я неоднократно говорил, из-за возросшей взаимозависимости всех стран мира грань между внешней и внутренней политикой стиралась. Хотя Буш после падения Берлинской стены провозгласил создание «нового мирового порядка», мир был полон хаоса и серьезных нерешенных проблем.

С самого начала мой помощник по национальной безопасности Тони Лейк заявил, что об успехе во внешней политике часто судят по тому, удалось ли предотвратить возникновение проблем или снять их остроту до того, как они начали создавать трудности и попали в заголовки газет. «Если мы действительно хорошо работаем в этой области, — сказал он, — общественность может никогда об этом не узнать, потому что собаки не будут лаять». Когда я вступил в должность президента, существовала целая псарня, полная лающих охотничьих собак, причем громче всех звучали голоса России и Боснии, а некоторые другие страны, включая Сомали, Гаити и Северную Корею, ворчали на заднем плане, так же, как и Япония, когда речь шла о ее торговой политике.

Распад Советского Союза и крах коммунистической системы в странах Варшавского договора позволяли надеяться на то, что впервые в истории Европа может стать демократической, мирной и единой. Произойдет ли это, зависело от ответов на четыре важных вопроса: объединятся ли Восточная и Западная Германия; станет ли Россия подлинно демократической, стабильной, не имперской страной; какая судьба ждет Югославию, объединявшую провинции с пестрым по этническому составу населением, которые раньше сплачивала железная воля маршала Тито; будут ли Россия и бывшие коммунистические страны интегрированы в Европейский союз и трансатлантический альянс НАТО с участием США и Канады.

К тому времени, когда я стал президентом, Германия уже объединилась под руководством дальновидного канцлера Гельмута Коля при активной поддержке президента Буша, хотя некоторые страны Европы возражали против обретения возрожденной Германией политической и экономической мощи. Три других вопроса оставались открытыми, и я знал, что одна из моих главных обязанностей как президента — добиться, чтобы на них были даны правильные ответы.

Во время предвыборной кампании и президент Буш, и я выступали за оказание помощи России. Сначала я выступал за это более активно, чем он, однако под влиянием бывшего президента Никсона Буш объявил, что семь крупнейших индустриальных стран — членов «Большой семерки» (США, Германия, Франция, Италия, Великобритания, Канада и Япония) предоставят 24 миллиарда долларов на поддержку демократии и экономических реформ в России. В июне 1992 года, когда Ельцин прибыл в Вашингтон в качестве президента совей страны, он выражал благодарность Бушу и открыто поддерживал его переизбрание на пост президента. Как я уже упоминал ранее, Ельцин действительно согласился 18 июня нанести мне визит вежливости и прибыть в Блэр-хаус. Наша встреча состоялась благодаря дружбе между министром иностранных дел России Андреем Козыревым и госпожой Тоби Гати — одной из моих советников по внешней политике. Меня не тревожило, что Ельцин поддерживает Буша; я просто хотел, чтобы он знал: в случае моего избрания он может рассчитывать на мою помощь.

В ноябре, через день-два после выборов, Ельцин позвонил, чтобы поздравить меня, и предложил мне как можно скорее посетить Москву и в связи с усилением оппозиции в России подтвердить своим визитом, что Америка поддерживает его реформы. Ельцину предстояла трудная задача. Он был избран на пост президента России в июне 1991 года, когда Россия еще была частью распадавшегося Советского Союза. В августе заговорщики, намеревавшиеся совершить государственный переворот, поместили советского президента Михаила Горбачева под домашний арест в его летней резиденции на Черном море. Российские граждане в знак протеста вышли на улицы Москвы. Кульминацией этих драматических событий стал момент, когда Ельцин, находившийся у власти всего два месяца, взобрался на танк перед российским Белым домом — зданием парламента, которое осаждали заговорщики, и призвал народ России защитить с трудом завоеванную демократию. По существу, он говорил реакционерам: «Вы можете украсть нашу свободу, но только через мой труп». Героический призыв Ельцина активизировал внутреннюю и международную поддержку, и переворот провалился. К декабрю Советский Союз распался на несколько независимых государств, и его место в Совете Безопасности ООН заняла Россия.

Однако проблемы Ельцина на этом не закончились. Реакционные элементы, недовольные потерей власти, выступили против его намерения вывести советские войска из балтийских стран — Эстонии, Литвы и Латвии. России грозила экономическая катастрофа, когда на развалинах советской экономики были начаты ориентированные на создание свободного рынка реформы, что привело к росту инфляции и продаже государственных активов по низким ценам новому классу сверхбогатых предпринимателей, «олигархов», по сравнению с которыми американские бароны-разбойники конца XIX века выглядели, как священники-пуритане. В вакуум, возникший в результате краха советского государства, проникли структуры организованной преступности, которые распространили свои щупальца по всему миру. Ельцин разрушил старую систему, однако не смог построить новую. Он не сумел установить хорошие рабочие отношения с Думой — парламентом России, отчасти потому, что по характеру не был склонен к компромиссам, а отчасти потому, что в Думу входило много людей, тосковавших по старому или столь же репрессивному новому порядку, основанному на экстремистском национализме. Хищники были готовы разорвать Ельцина на части, и мне хотелось ему помочь. Меня призывал к этому и Боб Страус, которого президент Буш направил в Москву в качестве нашего посла, хотя тот был убежденным демократом и бывшим председателем Национального комитета демократической партии. Страус сказал, что я могу работать с Ельциным и дать ему хорошие политические советы, и призвал меня сделать и то, и другое.

Я был склонен принять приглашение Ельцина посетить Россию, однако Тони Лейк считал, что Москва не должна стать первой столицей иностранного государства, где я побываю, а остальные члены моей команды заявили, что это может отвлечь внимание от нашей внутренней программы. Они выдвигали убедительные аргументы, однако США были очень заинтересованы в успехе России, и мы, уж конечно, не хотели, чтобы к власти в этой стране пришли сторонники жесткого курса, коммунисты или националисты-экстремисты. Борис облегчил трудную для меня ситуацию, предложив встретиться в приемлемой для нас обоих третьей стране.

Примерно в это же время я убедил моего старого друга и соседа по квартире времен Оксфорда, Строуба Тэлботта, перейти из журнала Time на работу в Госдепартамент, чтобы помочь нам определиться в вопросах политики, касающихся бывшего Советского Союза. К тому времени мы со Строубом обсуждали историю России и политическую ситуацию в этой стране уже почти двадцать пять лет. С тех пор как Строуб стал переводчиком и редактором мемуаров Хрущева, он знал Россию и ее народ лучше и любил их больше, чем кто-либо другой из моих знакомых. За его профессорской внешностью скрывались острый аналитический ум и богатое воображение, и я верил его суждениям и готовности говорить мне правду без прикрас. В руководстве Госдепартамента не существовало должности, отражающей то, чем должен был, на мой взгляд, заниматься Строуб, поэтому этот пост был создан с благословения Уоррена Кристофера и с помощью Дика Холбрука, руководителя инвестиционного банка и умудренного опытом специалиста по внешней политике, который консультировал меня во время предвыборной кампании, а затем стал одной из ключевых фигур в моей администрации.

В конце концов у новой должности Строуба появилось название: посол по особым поручениям и специальный помощник госсекретаря по новым независимым государствам бывшего Советского Союза. Впоследствии он занял пост первого заместителя госсекретаря. Не думаю, что хотя бы пять человек могли правильно повторить название его должности, однако все знали, чем он занимался: Тэлботт был человеком, который мог ответить на любой вопрос о России. На протяжении восьми лет он присутствовал на всех моих встречах с президентами Ельциным и Путиным, которых только с Ельциным было восемнадцать. Поскольку Строуб свободно говорил по-русски и делал подробные записи, его участие на переговорах вместе со мною и собственные контакты с русскими гарантировали тщательность и точность нашей работы, что впоследствии оказалось бесценным. Строуб запечатлел нашу восьмилетнюю одиссею в своей книге «Специалист по России» (The Russia Hand), которая поражает не только глубоким пониманием ситуации, но и стенографически точной передачей моих интересных бесед с Ельциным. В отличие от большинства книг этого жанра, цитаты, приведенные в труде Строуба, не являются воссозданными, они, хорошо это или плохо, буквально воспроизводят наши разговоры. Главная идея Тэлботта состоит в том, что я сам стал «специалистом по России», поскольку, не будучи экспертом в этой области, знал «одну важную вещь: в отношении к взаимосвязанным проблемам, послужившим формальным поводом к началу холодной войны, — демократия или диктатура внутри страны, сотрудничество или конкуренция за ее пределами», — мы с Ельциным были «в принципе, на одной стороне».

В переходный период я много говорил со Строубом об ухудшении положения в России и необходимости предотвращения катастрофы. На «Ренессансном уикенде» Строуб и его жена Брук, которая во время предвыборной кампании полный рабочий день трудилась в штабе Хиллари и должна была возглавить программу для сотрудников Белого дома, вместе со мной совершали пробежки трусцой по пляжу в Хилтон-Хеде. Мы хотели поговорить о России, однако тренер нашей группы, олимпийский чемпион по бегу с препятствиями Эдвин Мозес, задал такой быстрый темп, что я не мог успевать за другими и одновременно разговаривать. Когда мы встретили Хиллари, которая вышла на утреннюю прогулку, у нас троих появился предлог, чтобы перейти на более медленный темп и пообщаться. Президент Буш находился в Москве для подписания вместе с Ельциным договора СНВ-2. Это была хорошая новость, однако, как и все прогрессивное, что делал Ельцин, договор встретил сильную оппозицию в Думе. Я сказал Строубу, что ситуация в России меняется настолько быстро, что мы не можем придерживаться полностью оборонительной стратегии. Мы должны помочь укрепить и ускорить позитивные сдвиги, особенно те, которые будут способствовать улучшению состояния российской экономики.

Однажды вечером в феврале я пришел домой к Строубу, чтобы повидать его семью и поговорить о России. Он рассказал мне об одной недавней встрече с Ричардом Никсоном, во время которой бывший президент призвал нас оказать Ельцину активную поддержку. Комплексная программа помощи в размере 24 миллиардов долларов, о которой президент Буш объявил весной предыдущего года, не дала результата, поскольку международные финансовые институты отказались предоставлять эти средства, пока Россия не перестроит свою экономику. Нам надо было немедленно что-то предпринять.

В начале марта мы с Ельциным договорились 3-4 апреля встретиться в Ванкувере, в Канаде. 8 марта Белый дом посетил Ричард Никсон, лично призвавший меня поддержать Ельцина. После краткой встречи с Хиллари и Челси, во время которой он напомнил им, что был воспитан как квакер и что его дочери, как и Челси, учились в школе «Сидуэлл френдс», Никсон перешел к делу, заявив, что меня будут помнить как президента скорее благодаря тому, что я сделал для России, чем благодаря моей экономической политике. Позже в тот же вечер я позвонил Строубу, чтобы сообщить о разговоре с Никсоном и снова подчеркнуть, насколько важно принять в Ванкувере определенные решения о помощи России, которые в июне могли бы получить существенное развитие на ежегодном саммите «Большой семерки» в Токио. В течение всего марта, получая новую информацию от нашей внешнеполитической команды, а также от Ларри Саммерса и Дэвида Липтона, его заместителя в Министерстве финансов, я призывал их мыслить и действовать масштабнее.

Тем временем в Москве Дума старалась ограничить полномочия Ельцина и поддержать бесплодную инфляционную политику Центрального банка России. 20 марта Ельцин нанес ответный удар, выступив с речью, в которой объявил, что 25 апреля будет проведен общенародный референдум, чтобы определить, кто правит страной: он или Дума. До референдума его президентские указы должны были оставаться в силе, что бы ни предпринимала Дума. Я смотрел выступление российского президента по одному из двух телевизоров, находившихся в моей личной столовой, расположенной рядом с Овальным кабинетом. По другому телевизору показывали турнир по баскетболу Национальной ассоциации студенческого спорта между арканзасской командой «Рейзорбэкс» и командой Университета Св. Иоанна. Я следил, как разворачиваются и те, и другие события.

Между мною и членами всей моей внешнеполитической команды разгорелся спор о том, как мне следует отреагировать на речь Ельцина. Все они предупреждали, что следует проявить сдержанность, поскольку Ельцин близок к превышению границ своей конституционной власти и может потерпеть поражение. Я был с ними не согласен. Ельцин вел борьбу всей своей жизни против ортодоксальных коммунистов и других реакционеров. Он решил обратиться к народу, призвав его выразить свою волю на референдуме. Меня не волновал риск, связанный с возможным поражением Ельцина. Я напомнил своей команде, что сам тоже не раз проигрывал. Мне не хотелось перестраховываться, и я поручил Тони Лэйку подготовить проект заявления, в котором выражалась решительная поддержка российскому президенту. Когда Тони представил мне документ, я сделал его тон еще более твердым и передал журналистам. В этом случае я поступил так, как подсказывала мне моя интуиция, и сделал ставку на то, что Россия поддержит Ельцина, сделав правильный исторический выбор. Мой оптимизм подкрепила неожиданная победа до того момента проигрывавшей команды баскетболистов из Арканзаса.

Наконец в марте я добился такой программы, которую мог поддержать: она включала 1,6 миллиарда долларов в виде прямой помощи России для стабилизации положения в экономике, в том числе средства на строительство жилья для уволенных из вооруженных сил офицеров; позитивные рабочие программы для занятых в настоящее время неполный рабочий день ученых-ядерщиков, которым часто вообще не платили, и дополнительную помощь в демонтаже ядерных вооружений на основе недавно принятой программы Нанна-Лугара[35]; продовольствие и лекарства для тех, кто страдал от их нехватки; помощь малому бизнесу, независимым средствам массовой информации, неправительственным организациям, политическим партиям и профсоюзам; а также программу обменов, на основе которой десятки тысяч студентов и молодых специалистов смогут посетить США. Размеры ассигнований на эту комплексную программу помощи в четыре раза превышали сумму средств, выделенных предыдущей администрацией, и были втрое больше, чем я рекомендовал первоначально.

Хотя проведенный опрос общественного мнения показал, что 75 процентов американцев против того, чтобы предоставлять России больше денег, и хотя мы уже вели трудную борьбу за экономическую программу, я считал, что у нас нет иного выхода, как продолжать продвигаться в этом направлении. Америка израсходовала триллионы долларов на оборону, чтобы одержать победу в холодной войне, мы не могли позволить себе пойти на риск ее возобновления из-за менее чем двух миллиардов долларов и неблагоприятных результатов опроса общественного мнения. К удивлению моих сотрудников, лидеры Конгресса, в том числе республиканцы, со мною согласились. На встрече, которую я организовал, чтобы способствовать принятию Конгрессом комплексной программы помощи России, сенатор Джо Байден, председатель сенатского Комитета по международным отношениям, активно ее поддержал. Боб Доул согласился с нами благодаря аргументу, что мы не хотим «испортить» эпоху после холодной войны, так, как это сделали страны, победившие в Первой мировой. Их близорукость в значительной степени способствовала началу Второй мировой войны, во время которой Доул так героически сражался. Ньют Гингрич горячо выступил за оказание помощи России, заявив, что это «серьезный определяющий момент» для Америки и что мы должны поступить правильно. Как я сказал Строубу, Ньют старался «перещеголять меня в поддержке России», что меня только обрадовало.

В начале нашей встречи 3 апреля создалась неловкая ситуация, когда Ельцин стал объяснять, что ему приходится балансировать на тонкой грани между тем, чтобы получить американскую помощь для перехода России к демократии, и не выглядеть при этом так, словно он находится под башмаком у Америки. Когда мы перешли к обсуждению деталей нашей комплексной программы помощи, он сказал, что она ему нравится, но необходимо выделить более значительные средства на строительство жилья для военных, которых он возвращал на родину из балтийских государств и многие из которых жили в палатках. После того как мы решили этот вопрос, Ельцин внезапно перешел в наступление. Он потребовал, чтобы я отменил поправку Джексона-Вэника — закон, принятый в 1974 году и увязывавший режим наибольшего благоприятствования в торговле с США со свободой эмиграции из России, и отдал распоряжение, чтобы в США прекратили отмечать Неделю порабощенных наций[36], учрежденную для привлечения внимания к господству Советского Союза над такими странами, как Польша и Венгрия, ставшими теперь свободными. Оба эти закона были преимущественно символическими и не оказывали реального влияния на наши отношения, и я не мог расходовать политический капитал на их изменение и в то же время добиваться принятия решения об оказании реальной помощи России.

После первой встречи мои сотрудники были обеспокоены тем, что Ельцин ведет себя со мной так же напористо, как Хрущев с Кеннеди на их знаменитой встрече в Вене в 1961 году. Они не хотели, чтобы я выглядел слабым. Меня это не тревожило, поскольку эта историческая аналогия в данном случае была неуместной. Ельцин вовсе не старался представить меня в невыгодном свете, чего пытался добиться Хрущев в отношении Кеннеди; он просто стремился сам хорошо выглядеть — из-за своих врагов на родине, пытавшихся с ним покончить. В неделю, предшествовавшую нашей встрече в верхах, они попытались объявить ему в Думе импичмент, что им не удалось, хотя за эту резолюцию проголосовали многие. Я был готов к демонстративным жестам, если это могло помочь удержать Россию на правильном пути.

Во второй половине дня мы договорились о том, как институционально закрепить наше сотрудничество, учредив комиссию, которую возглавили вице-президент Гор и российский премьер-министр Виктор Черномырдин. Эту идею предложили Строуб и Георгий Мамедов, заместитель министра иностранных дел России, и она оказалась более плодотворной, чем мог бы предположить любой из нас, преимущественно благодаря постоянным и целенаправленным усилиям, предпринимавшимся в течение нескольких лет Алом Гором и его российскими коллегами для решения великого множества сложных и спорных проблем.

В воскресенье, 4 апреля, мы встретились в более официальной обстановке, чтобы обсудить проблемы безопасности, причем Ельцин и его советники сидели за столом напротив меня и моих консультантов. Как и прежде, Ельцин начал разговор весьма агрессивно, потребовав, чтобы мы изменили свои позиции по контролю над вооружениями и открыли американские рынки для таких российских продуктов, как, например, стартовые комплексы для запуска спутников, не требуя контроля над экспортом, на основе которого были бы запрещены поставки российской военной техники в такие враждебные Америке страны, как Иран и Ирак. При поддержке нашего прагматичного эксперта Линн Дэвис я занял жесткую позицию в отношении контроля над экспортом и отклонил требования, касающиеся контроля над вооружениями, передав их для дальнейшего изучения нашим сотрудникам.

Атмосфера стала более благоприятной, когда мы перешли к проблемам экономики. Я охарактеризовал комплексную программу в этой области как «сотрудничество», а не как «помощь», затем попросил Ллойда Бентсена изложить предложения, которые мы намеревались внести на совещании «Большой семерки» в Токио. Ельцин встревожился, когда понял, что мы не можем предоставить ему средства до референдума, намеченного на 5 апреля. Хотя я не мог дать Борису чек на 500 миллионов долларов, который был ему нужен, на пресс-конференции, состоявшейся после нашей заключительной встречи, я со всей определенностью заявил, что в Россию поступит крупная финансовая помощь, поскольку США поддерживают демократию в этой стране, ее реформы и ее руководителя.

Я покидал Ванкувер, еще больше веря в Ельцина и лучше понимая масштабы стоявших перед ним проблем и его непреклонную решимость сними справиться. Он мне нравился. Ельцин был похож на большого медведя и полон бросающихся в глаза противоречий. Он вырос в трудных условиях, и по сравнению с ним у меня было детство как у Рокфеллера. Он мог бы показаться грубым, однако обладал острым умом, позволявшим ему схватывать все тонкости ситуации. В какой-то момент он мог нападать, а в следующую минуту — обнимать вас. Он попеременно казался то трезво расчетливым, то искренне эмоциональным, то мелочным, то щедрым, то недовольным всем миром, то очень веселым. Однажды, когда мы вместе шли по коридору моего отеля, один российский журналист задал ему вопрос, доволен ли он нашей встречей. Он быстро ответил: «Доволен? Нельзя быть довольным, если рядом нет красивой женщины. Но я удовлетворен». Всем известно о пристрастии Ельцина к водке, но в целом на всех наших встречах он всегда был собран, хорошо подготовлен и достойно представлял свою страну. В сравнении с вполне реалистичными альтернативными вариантами можно сказать, что России повезло, что он оказался у руля. Ельцин любил свою страну, ненавидел коммунистическую систему и хотел, чтобы Россия была великой державой и шла правильным путем. Когда кто-нибудь язвительно упоминал о пристрастии Ельцина к выпивке, я вспоминал слова, якобы сказанные Линкольном, когда вашингтонские снобы позволили себе аналогичную критику в адрес генерала Гранта, на тот момент, безусловно, самого энергичного и успешного полководца Гражданской войны: «Узнайте, что он пьет, и давайте это другим генералам».

Вернувшись в Вашингтон, я вновь увеличил размеры комплексной программы помощи, предложив предоставить 2,5 миллиарда долларов всем бывшим советским республикам, с тем чтобы две трети этой суммы получила Россия. 25 апреля значительное большинство российских избирателей поддержало Ельцина, его политику и его стремление добиться избрания новой Думы. Хотя прошло немногим больше ста дней после моего вступления в должность президента, мы значительно продвинулись вперед в вопросе оказания поддержки Ельцину и российской демократии. К сожалению, этого нельзя было сказать о наших усилиях с целью положить конец массовым убийствам и этническим чисткам в Боснии.

В 1989 году, когда начался распад Советского Союза и ускорился крах коммунистических режимов в странах Европы, разные страны по-разному отвечали на вопрос, какая политическая философия придет на смену коммунистической. Самая западная часть бывшей советской империи открыто предпочла демократию, за которую десятилетиями выступали иммигранты из Польши, Венгрии, Чехословакии и балтийских государств, обосновавшиеся в США. В России Ельцин и другие демократы вели арьергардные бои с коммунистами и националистами-экстремистами. В Югославии, стремившейся сгладить противоречия между входившими в нее образованиями, пестрыми по этническому и религиозному составу, сербский национализм, вождем которого был самый влиятельный политический деятель в стране, Слободан Милошевич, возобладал над демократией.

К 1991 году самые западные провинции Югославии — Словения и Хорватия, обе с преимущественно католическим населением, провозгласили независимость от Югославии. Затем начались бои между Сербией и Хорватией, распространившиеся на Боснию, провинцию Югославии с самым пестрым этническим составом, где мусульмане составляли около 45, сербы — немногим более 30, а хорваты — около 17 процентов населения. Так называемые этнические разногласия в Боснии на самом деле имели политическую и религиозную основу. Босния была объектом трех имперских экспансий: католической Священной Римской империи — с запада, православных христиан — с востока и мусульманской Османской империи — с юга. В 1991 году Боснией руководило возглавлявшееся ведущим мусульманским политиком Алией Изетбеговичем коалиционное правительство национального единства, в состав которого входил лидер воинствующих сербских националистов Радован Караджич, психиатр из Сараево.

Сначала Изетбегович хотел, чтобы Босния была автономной, многоэтнической, многоконфессиональной провинцией Югославии. Когда международное сообщество признало Словению и Хорватию как независимые страны, Изетбегович решил, что единственная возможность для Боснии избежать господства Сербии — тоже объявить о независимости. У Караджича и его союзников, тесно связанных с Милошевичем, были совсем иные планы. Они поддерживали стремление Милошевича объединить как можно большую часть территории бывшей Югославии, какую он только сможет удержать, включая Боснию, и создать Великую Сербию. 1 марта 1992 года был проведен референдум по вопросу, должна ли Босния стать независимой страной, в которой отношение ко всем гражданам и группам населения будет одинаковым. В результате избиратели почти единогласно высказались за независимость, однако в референдуме приняло участие всего две трети электората. Караджич приказал сербам не участвовать в голосовании, и большинство из них выполнило это требование. К тому времени их полувоенные формирования начали убивать безоружных мусульман, выгоняя их из домов в районах, населенных преимущественно сербами, в надежде силой поделить Боснию по этническому принципу на анклавы, или «кантоны». Эта жестокая политика получила странное обтекаемое название «этнические чистки».

Представитель Европейского сообщества лорд Каррингтон предпринял попытку убедить стороны согласиться на мирный раздел страны по этническому принципу, однако она ему не удалась, поскольку этого нельзя было сделать, не оставив значительное число представителей одной этнической группы на земле, контролируемой другой, и поскольку многие боснийцы хотели сохранить единство своей страны, чтобы разные этнические группы населения мирно жили рядом, как это и происходило на протяжении большей части предыдущих пятисот лет.

В апреле 1992 года Европейское сообщество впервые с XV века признало Боснию как независимое государство. Тем временем сербские полувоенные формирования продолжали терроризировать мусульманские общины и убивать мирных жителей, постоянно используя при этом средства массовой информации, чтобы убедить местных сербов, что именно они подвергаются нападениям со стороны мусульман и должны защищаться. 27 апреля Милошевич объявил о создании нового государства Югославия, в состав которого вошли Сербия и Черногория. Затем он демонстративно вывел свою армию из Боснии, оставив там вооружения, боеприпасы и военнослужащих из числа боснийских сербов под руководством выбранного им командира Ратко Младича. Вооруженные столкновения продолжались в течение всего 1992 года, и лидеры Европейского сообщества всячески старались их прекратить, в то время как администрация Буша, не уверенная в том, как ей следует действовать, и не желавшая брать на себя еще одну проблему в год выборов, удовольствовалась тем, что предоставила решать ее странам Европы.

Заслугой администрации Буша было то, что она призвала ООН ввести в отношении Сербии экономические санкции, против чего сначала выступили Генеральный секретарь ООН Бутрос Бутрос-Гали, Франция и Великобритания, заявившие, что они хотят предоставить Милошевичу возможность самому прекратить инспирированное им насилие. Наконец в конце мая санкции были введены, однако без особого результата, так как сербы продолжали получать оружие и продовольствие от дружественных соседних государств. ООН также оставила в силе эмбарго на поставки оружия боснийскому правительству, введенное в 1991 году в отношении всей Югославии. Проблема с эмбарго состояла в том, что у сербов было достаточно оружия и боеприпасов, чтобы сражаться годами, поэтому сохранение его в силе приводило лишь к тому, что боснийцы фактически лишались возможности защищаться. Им удалось как-то продержаться в течение всего 1992 года с помощью оружия, которое они захватывали в ходе боев у сербов, а также благодаря небольшим партиям оружия из Хорватии, которые удавалось доставлять в обход введенной НАТО блокады побережья.

Летом 1992 года, когда телевидение и печатные средства массовой информации наконец показали европейцам и американцам ужасы концентрационного лагеря, созданного сербами в северной части Боснии, я выступил за нанесение войсками НАТО бомбовых ударов при участии США. Впоследствии, когда стало ясно, что сербы постоянно совершают массовые убийства боснийских мусульман, особенно местных лидеров, я предложил отменить эмбарго на поставки оружия Боснии. Европейские страны, напротив, сосредоточили внимание на прекращении насилия. Британский премьер-министр Джон Мейджор попытался убедить сербов отменить осаду боснийских городов и передать свои тяжелые вооружения под контроль ООН. Одновременно были учреждены многие частные и государственные миссии для обеспечения мирных жителей продовольствием и медикаментами, и ООН направила в Боснию восемь тысяч военнослужащих, чтобы защитить конвои с гуманитарной помощью.

В конце октября, перед самыми выборами в нашей стране, лорд Дэвид Оуэн, новый европейский представитель на переговорах, и представитель ООН Сайрус Вэнс, бывший государственный секретарь США, предложили разделить Боснию на несколько автономных провинций, администрации которых будут иметь все функции правительства, кроме обороны и иностранных дел, остающихся в ведении центральной власти. Провинции были достаточно многочисленными, причем основные этнические группы населения географически разделялись таким образом, что, по мнению Вэнса и Оуэна, районы, контролировавшиеся сербами, не могли влиться в возглавлявшуюся Милошевичем Югославию и образовать Великую Сербию. В связи с этим планом возникало несколько проблем, две из которых создавали наиболее серьезные сложности: во-первых, поскольку правительства автономий получали широкие полномочия, было ясно, что безопасное возвращение мусульман в их дома, находящиеся в контролировавшихся сербами районах, невозможно; во-вторых, неопределенность границ могла спровоцировать продолжение агрессии сербов, стремившихся расширить контролируемые ими территории, а также продление конфликта, хотя и менее острого, между хорватами и мусульманами.

К тому моменту, когда я стал президентом, эмбарго на поставки оружия и поддержка европейскими странами плана Вэнса — Оуэна ослабили сопротивление мусульман, хотя продолжали поступать сведения о расправах сербов над мирным мусульманским населением и о нарушениях прав человека в концентрационных лагерях. В начале февраля я решил не поддерживать план Вэнса — Оуэна. Встретившись 5 февраля с премьер-министром Канады Брайаном Малруни, я был рад услышать, что этот план не нравится и ему. Через несколько дней мы завершили анализ политики в отношении Боснии, и Уоррен Кристофер заявил, что США хотели бы добиться заключения нового соглашения и готовы способствовать его проведению в жизнь.

Двадцать третьего февраля Генеральный секретарь ООН Бутрос-Гали согласовал со мною чрезвычайный план доставки боснийцам гуманитарных грузов, которые предполагалось сбросить с самолетов. На следующий день, на моей первой встрече с Джоном Мейджором, британский премьер-министр также поддержал эту идею. Припасы, сброшенные с самолетов, помогли многим людям остаться в живых, однако никоим образом не повлияли на причины этого кризиса.

К марту мы, казалось, добились некоторого прогресса. Экономические санкции были ужесточены и, по-видимому, наносили ущерб сербам, которых также тревожила возможность военных действий НАТО. Однако мы были еще очень далеки от единой политики. 9 марта состоялась наша первая встреча с президентом Франции Франсуа Миттераном, который разъяснил мне, что, хотя он и направил в Боснию пять тысяч французских военнослужащих в составе сил ООН по оказанию гуманитарной помощи и сдерживанию насилия, он больше сочувствует сербам, чем я, и в меньшей степени готов согласиться с идеей единой Боснии, возглавляемой мусульманами.

Двадцать шестого марта я встретился с Гельмутом Колем, которому не нравилось то, что происходило в Боснии, и который, как и я, выступал за отмену эмбарго на поставки оружия. Однако нам не удалось убедить Великобританию и Францию изменить свою позицию. Они считали, что отмена эмбарго лишь продлит войну и поставит под угрозу находившихся на месте событий военнослужащих сил ООН, в состав которых, в отличие от нашего контингента, входили войска этих стран. 26 марта Белый дом посетил также Изетбегович, чтобы встретиться с Алом Гором, благодаря помощнику по национальной безопасности которого, Леону Ферту, мы добились повышения эффективности этого эмбарго. И Коль, и я сказали Изетбеговичу, что делаем все возможное, чтобы убедить европейцев занять более активную позицию в его поддержку. Через пять дней после этого нам удалось убедить ООН распространить зону, «закрытую для полетов», на все воздушное пространство над Боснией, чтобы, по меньшей мере, лишить сербов преимущества, которое обеспечивала им монополия на ВВС. Это стало заметным достижением, однако убийства все равно продолжались.

В апреле из Боснии вернулась группа американских военных, дипломатов и сотрудников гуманитарных организаций, призвавшая нас пойти на военное вмешательство, чтобы прекратить страдания мусульман. 16 апреля ООН приняла мою рекомендацию об объявлении «зоны безопасности» вокруг Сребреницы, города в Восточной Боснии, где убийства, совершавшиеся сербами, и этнические чистки были особенно жестокими. 22 апреля, на открытии американского Мемориального музея «Холокост», Элли Визель, бывший узник фашистского концлагеря, переживший холокост, публично призвал меня принять более активные меры, чтобы прекратить насилие в Боснии. К концу апреля моя внешнеполитическая команда заявила, что, если мы не добьемся от сербов прекращения огня, нам следует отменить эмбарго на поставки оружия мусульманам и начать наносить бомбовые удары по военным объектам сербов. Когда Уоррен Кристофер отбыл в Европу, чтобы добиться поддержки этой политики, лидер боснийских сербов Радован Караджич, надеясь не допустить бомбардировок, подписал наконец мирный план ООН, всего шестью днями раньше отвергнутый его Законодательным собранием. Я ни на минуту не поверил, что подпись Караджича свидетельствовала об изменении его долгосрочных целей.

К концу первых ста дней моего пребывания на посту президента мы нисколько не приблизились к удовлетворительному урегулированию боснийского кризиса. Великобритания и Франция отвергли инициативы Уоррена Кристофера и повторили, что имеют право руководить улаживанием этой ситуации. Слабость их позиции, безусловно, состояла в том, что, поскольку сербы были в состоянии вынести тяжелые экономические последствия жестких санкций, они могли продолжать агрессивные этнические чистки, не опасаясь других мер наказания. Боснийская трагедия продлилась еще более двух лет, и в результате погибли более 250 тысяч человек, а 2,5 миллиона были изгнаны из своих домов. Все это продолжалось до тех пор, пока бомбовые удары НАТО и военные поражения сербской армии не привели к дипломатической инициативе США, которая положила конец этой войне.

Я оказался, по выражению Дика Холбрука, причастен к «крупнейшему коллективному провалу Запада в области безопасности начиная с 1930-х годов». В своей книге «Чтобы остановить войну» (То End a War) Холбрук объясняет этот провал действием пяти факторов: 1) неверным истолкованием балканской истории на основе убеждения, что межэтническая борьба началась очень давно и слишком укоренилась, чтобы ее продолжение могли предотвратить люди со стороны; 2) очевидной потерей Югославией своего стратегического значения после окончания холодной войны; 3) победой национализма как основной идеологии Югославии в посткоммунистический период над демократией; 4) нежеланием администрации Буша брать на себя новые военные обязательства через столь недолгий срок после войны в Ираке 1991 года; 5) решением США предоставить решать этот вопрос Европе, а не НАТО, и расплывчатой, пассивной реакцией европейских стран.

К списку Холбрука я бы добавил шестой фактор: некоторые европейские лидеры не очень хотели иметь в центре Балкан мусульманское государство, опасаясь, что оно может стать базой для экспорта экстремизма, то есть страшась результата, который их бездействие делало не менее, а более вероятным.

Для меня выбор возможных вариантов действий был ограничен теми укоренившимися позициями, которые существовали до того, как я вступил в должность президента. Например, я не хотел выступать вместе с сенатором Доулом за одностороннюю отмену эмбарго на поставки оружия, опасаясь ослабить ООН (хотя впоследствии мы фактически сделали это, отказавшись обеспечивать проведение этого запрета в жизнь). Я также не хотел вносить раскол в альянс НАТО, начав в одностороннем порядке бомбардировки военных позиций сербов, особенно потому, что на месте находились выполнявшие миссию ООН военнослужащие европейских стран, а американских военных там не было. Я также не хотел посылать туда американские войска с тем, чтобы они встали на пути зла, на основе мандата ООН, который, как я считал, обречен на провал. В мае 1993 года мы все еще были очень далеки от решения этой проблемы.

В конце первых ста дней пребывания на посту нового президента пресса всегда дает оценку того, насколько успешно новая администрация выполняет данные во время предвыборной кампании обещания и решает другие появившиеся задачи. По общему мнению обозревателей, моя деятельность в начале пребывания на посту президента была неоднозначной. Если говорить о позитивной стороне, то я создал в Белом доме Национальный совет по экономике, разработал амбициозную программу, чтобы изменить положение в экономике, которая в течение двенадцати лет была ориентирована на «просачивание богатства», и добился некоторых успехов в Конгрессе. Я подписал закон «О медицинском отпуске и отпуске по семейным обстоятельствам» и закон об «автоизбирателях», чтобы облегчить их регистрацию. Я пересмотрел политику Рейгана — Буша в отношении абортов, включая запрет на исследование эмбриональной ткани и запрещение обсуждения этого вопроса.

Я уменьшил число сотрудников Белого дома, хотя их рабочая нагрузка увеличилась: например, за первые три с половиной месяца мы получили больше корреспонденции, чем поступило в Белый дом за весь 1992 год. Я также распорядился сократить общую численность федеральных служащих на 100 тысяч человек и поручил вице-президенту Гору руководить поиском новых областей для экономии и более эффективных методов служения американскому народу на основе инициативы «преобразования правительства на новой основе», заметные позитивные результаты которой, в конечном счете, доказали, что скептики ошибались. Я направил в Конгресс законопроекты, предусматривавшие учреждение моей программы национальной службы, удвоение объема налогового кредита на заработанный доход и создание зон развития в бедных общинах, а также значительное снижение расходов на займы для обучения в колледжах, сэкономив миллиарды долларов как для студентов, так и для налогоплательщиков. Я ускорил осуществление реформы системы здравоохранения и принял активные меры для укрепления демократии и проведения реформ в России. Мне также повезло, поскольку у меня были активные и способные сотрудники и члены кабинета, которые, не считая утечек информации, хорошо работали, без злословия и внутренних распрей, характерных для многих предыдущих администраций. После медленного старта в первые сто дней своего президентства я сделал больше кадровых назначений, чем Рейган или Буш за тот же период времени, что было совсем неплохо, учитывая, насколько громоздким был весь этот процесс, сопровождавшийся вмешательствами извне. Сенатор Алан Симпсон из штата Вайоминг, остроумный организатор фракции республиканцев, как-то в разговоре со мной пошутил, что процесс назначений был настолько усложненным, что он «не захотел бы даже пообедать с тем, чью кандидатуру утверждал Сенат Конгресса США».

Что касается негативной стороны, то из-за возраставшего дефицита я временно отказался от снижения налогов для среднего класса; из-за обструкции республиканцев потерпел поражение в борьбе за утверждение программы стимулирования экономики; продолжил проводившуюся Бушем политику насильственного возвращения гаитянских беженцев на родину, хотя мы принимали больше гаитян, используя другие возможности; не смог отменить запрет на службу гомосексуалистов в вооруженных силах; отложил представление программы реформы системы здравоохранения на более поздний срок, а не сделал это в первые сто дней, как было намечено раньше; неправильно повел себя в вопросе публичного освещения штурма в Уэйко; не смог убедить Европу поддержать призыв США занять более решительную позицию в Боснии, хотя мы увеличили гуманитарную помощь этой стране, ужесточили санкции против Сербии, добились создания зоны, закрытой для полетов, и обеспечили соблюдение этого запрета.

Одна из причин, по которым моя «оценочная ведомость» была неоднозначной, заключалась в том, что я пытался очень много сделать в условиях оппозиции республиканцев и сложного отношения американского народа к тому, в каких масштабах может или должно действовать правительство. В конце концов, людям двенадцать лет говорили: причина всех наших проблем — в правительстве, и оно настолько некомпетентно, что не сможет организовать парад, даже если в нем будут участвовать всего два автомобиля. Я явно переоценил свои возможности, действуя в такой спешке. Страна более десяти лет двигалась в определенном направлении, жила в политической ситуации раскола, в то время как американцев успокаивали избитыми фразами о том, какая мы великая страна, и совершенно иллюзорными утешениями, что сегодня мы будем расходовать больше и брать меньше налогов, игнорируя последствия такой политики для завтрашнего дня. Для того, чтобы полностью изменить ситуацию, понадобилось гораздо больше ста дней.

Помимо темпов перемен я, возможно, переоценил масштабы изменений, которых могу добиться, а также то, какую их часть будет готов принять американский народ. Анализируя мою деятельность в одном из исследований, подготовленных после первых ста дней, политолог из Университета Вандербилта Эрвин Харгроув отметил: «Я спрашиваю себя: не слишком ли разбрасывается президент?» Вероятно, он был прав, однако предстояло так много сделать, и я неустанно пытался браться за все одновременно, пока на промежуточных выборах 1994 года избиратели не нанесли мне сильный удар. Считая, что нужно действовать как можно быстрее, я забыл о другом своем законе политической деятельности: люди выступают за преобразования в целом, но против конкретных перемен, если они затрагивают их лично.

Борьба первых ста дней, проходившая публично, велась не в вакууме; моя семья в это время приспосабливалась к существенному изменению нашего образа жизни и переживала потерю отца Хиллари. Я с большим энтузиазмом относился к обязанностям президента, а Хиллари была увлечена своей работой над реформой системы здравоохранения. Челси нравилась новая школа, и она заводила новых друзей. Нам было приятно жить в Белом доме, принимать гостей во время светских мероприятий и приглашать к себе друзей.

Сотрудники Белого дома начинали привыкать к тому, что семья президента подолгу задерживается и позже ложится спать. Хотя я привык на них полагаться и высоко ценил их услуги, мне потребовалось некоторое время, чтобы вообще привыкнуть ко всей той помощи, которую мне оказывали в Белом доме. Будучи губернатором, я жил в резиденции, где был прекрасный персонал и меня повсюду доставлял на машине наряд службы безопасности штата. Однако по уикендам мы с Хиллари обычно готовили для себя сами, а по воскресеньям я садился за руль и отвозил всю семью в церковь. Сейчас у меня появились камердинеры, которые каждое утро готовили мне одежду, укладывали вещи для моих поездок и приходили, чтобы распаковать их и выгладить; у меня были официанты, которые поздно ложились, рано вставали и работали в уикенд, подавали мне еду и приносили диетические напитки и кофе; стюарды из числа военнослужащих ВМС, которые выполняли те же функции, когда я находился в Овальном кабинете или в поездках; работники кухни, готовившие для нас еду даже в уикенд; лифтеры, которые отвозили меня вверх и вниз и приносили мне на подпись бумаги и служебные записки для прочтения в любое время дня и ночи; у меня были работавший круглые сутки медперсонал и Секретная служба, сотрудники которой даже не разрешали мне сидеть на переднем сиденье, не говоря уже о том, чтобы самому вести автомобиль.

Среди того, что мне больше всего нравилось, когда я жил в Белом доме, были свежие цветы, заполнявшие жилые помещения и рабочие кабинеты. Белый дом всегда украшали очень красиво составленные букеты. После того как я ушел с поста президента, это стало одной из тех вещей, которых мне больше всего не хватало.

Когда мы переехали в Белый дом, Хиллари распорядилась перестроить маленькую кухню, чтобы, оставшись только втроем, мы могли там обедать по вечерам. Столовая наверху была красивой, но, но наш вкус, слишком большой и официальной, когда мы не принимали гостей. Хиллари также обустроила светлую, солнечную комнату на третьем этаже с выходом на балкон и на крышу Белого дома, которую мы превратили в место для семейного общения. Когда у нас гостили родственники или друзья, нас всегда тянуло в эту комнату, чтобы поговорить, посмотреть телевизор, поиграть в карты или настольные игры. Я пристрастился к двум играм: «Мастер Боггл» и «АпУордс». Последняя, по существу, представляла собой игру в слова в трех измерениях, в которой набираешь очки, не используя лишние буквы или заполняя пустые клетки, а составляя слова из слов. Я попытался добиться, чтобы моя семья и друзья тоже полюбили эту игру, и с одними мне это удалось лучше, чем с другими. Мой шурин Хью бесконечно играл со мной в «АпУордс». Она нравилась и Роджеру, а Хиллари, Тони и Челси предпочитали нашу обычную карточную игру. Я продолжал играть в карты со своими сотрудниками, и мы пристрастились к новой игре, которой научились у Стивена Спилберга и Кейт Кэпшо, побывавших у нас в гостях. У нее было прекрасное название для вашингтонской политической жизни: «О черт!»

Начиная с предварительных выборов в штате Нью-Хэмпшир меня повсюду сопровождали сотрудники Секретной службы, но, переселившись в Белый дом, я создал для них проблему из-за утренних пробежек трусцой. У меня было несколько маршрутов. Иногда я доезжал до Хейнз-Пойнт, где площадку для игры в гольф огибала ровная дорога протяженностью три мили, но там иногда бывало не очень приятно зимой, когда дули сильные ветры с реки Потомак. Время от времени я также бегал к Форт-Макнейру, где на территории Университета национальной обороны есть овальная дорожка. Мой любимый маршрут в то время начинался у юго-западных ворот Белого дома и вел к Моллу, затем к памятнику Линкольну, потом вниз, к Капитолию, а оттуда домой. Во время этих пробежек я встречал много интересных людей и никогда не уставал перебирать в памяти события американской истории. Когда агенты Секретной службы в конце концов попросили меня по соображениям безопасности прекратить пробежки, я выполнил эту просьбу, однако мне их очень не хватало. Для меня эти пробежки на людях были способом сохранить контакт с миром за пределами Белого дома. Для сотрудников Секретной службы, никогда не забывавших о попытке Джона Хинкли убить президента Рейгана и гораздо больше, чем я, знавших о том, сколько в Белый дом приходило писем от тех, кто меня ненавидел, мои контакты с людьми были риском, вызывавшим опасения и требовавшим от них принятия мер.

В первые дни мне очень помог Ал Гор, который постоянно убеждал меня принимать трудные решения и после этого уже о них не думать. Он также беспрестанно пояснял мне, как работает Вашингтон. Частью нашего регулярного повседневного общения был еженедельный ланч вдвоем в моей личной столовой. Мы обменивались любезностями, затем переходили к обсуждению самых разных тем: от наших семей, спорта, книг и фильмов и до последних проблем в его или моей программах работы. Мы устраивали эти встречи на протяжении всех восьми лет, за исключением тех случаев, когда один из нас отсутствовал несколько дней подряд. Хотя нас многое объединяло, мы с Алом были разными, и эти совместные ланчи позволили нам стать ближе друг другу в вашингтонском «автоклаве», а мне они помогли быстрее приспособиться к своей новой жизни.

Учитывая все аспекты, можно сказать, что в первые сто дней пребывания на посту президента я чувствовал себя достаточно хорошо и в личном, и в политическом плане. Тем не менее так же, как и Хиллари, я переживал сильный стресс. Несмотря на весь наш энтузиазм и увлеченность делом, мы очень устали за время переходного периода и совсем не отдохнули после выборов. Кроме того, мы были лишены «медового месяца», который традиционно бывает у всех новых президентов, отчасти из-за того, что вскоре после моего вступления в должность возник вопрос о службе гомосексуалистов в вооруженных силах, а может быть, потому, что журналисты обиделись на нас из-за ограничения доступа в западное крыло Белого дома. Смерть отца стала для Хиллари тяжелой потерей. Мне тоже недоставало Хью, и в течение какого-то времени нам обоим было трудно сохранять хорошую форму. Хотя мы работали с удовольствием, первые сто дней серьезно отразились на нашем физическом и эмоциональном состоянии.