Моя жизнь

ГЛАВА 5

Мне наконец-то подарили брата в 1956 году, и, кроме того, тогда же наша семья обзавелась телевизором. Мой брат, Роджер Кэссиди Клинтон, родился 25 июля, в день рождения своего отца. Я был несказанно счастлив. Мама и папа уже какое-то время пытались завести ребенка (за пару лет до этого у мамы был выкидыш). Наверное, она, а может быть, и он думали, что это может спасти их брак. Папа не слишком хорошо отреагировал на событие. Я был у бабули с дедулей, когда мама родила с помощью кесарева сечения. Папа заехал за мной, мы навестили ее, а потом он отвез меня домой и уехал. Последние несколько месяцев он пил, а рождение сына, вместо того чтобы вызвать у него ощущение счастья и чувство ответственности, побудило его снова взяться за бутылку.

Волнения, связанные с появлением в доме новорожденного, дополнялись захватывающими ощущениями от приобретения нового телевизора. По телевидению показывали множество детских передач: мультфильмы, «Капитан Кенгуру» и «Хауди-Дуди» с Буффало Бобом Смитом, который мне особенно нравился. А еще был бейсбол: Микки Мэнтл и «Янки»; Стэн Мьюзиэл и «Кардиналы»; а также мой самый любимый Вилли Мейс и старые добрые «Нью-Йорк Джайентс».

Как это ни странно для десятилетнего ребенка, чаще всего в то лето я смотрел по телевизору съезды республиканской и демократической партий. Я сидел на полу перед экраном и не отрываясь следил за их ходом. Это может показаться необычным, но я чувствовал себя как дома в мире политики и политиков. Мне нравился президент Эйзенхауэр, и я обрадовался, когда его во второй раз выдвинули кандидатом, но мы были демократами, поэтому меня больше заинтересовал съезд этой партии. Губернатор штата Теннесси Фрэнк Клемент выступил с зажигательной программной речью. За выдвижение кандидатом в вице-президенты шло захватывающее соревнование между молодым сенатором Джоном Кеннеди и одержавшим в конце концов победу сенатором Эстесом Кифовером, который представлял штат Теннесси в Сенате США вместе с отцом Ала Гора. Когда Эдлай Стивенсон, выдвигавшийся кандидатом в президенты в 1952 году, откликнулся на призыв своей партии вновь принять участие в президентской гонке, он сказал, что молился о том, чтобы его «миновала чаша сия». Меня восхищали интеллект и красноречие Стивенсона, но даже тогда я не понимал, по какой причине кто-то может не желать получить шанс стать президентом. Теперь я думаю, что на самом деле он не хотел еще раз пережить неудачную избирательную кампанию. Это я понимаю. Я сам пару раз потерпел поражение на выборах, хотя никогда не вступал в борьбу, если перед этим не убедил себя, что смогу победить.

Я не тратил все свое время только на телевизор, а по-прежнему старался как можно чаще ходить в кино. В Хот-Спрингс было два старомодных кинотеатра — «Парамаунт» и «Малко» — с просторными сценами, на которых по выходным выступали гастролирующие западные звезды. Я видел, как Лэш Ларю, одетый в черный ковбойский костюм, показывал свои трюки с пастушьим кнутом, а Гейл Дэвис, которая играла Энни Оукли в одном из телесериалов, демонстрировала свое мастерство в стрельбе.

В конце 50-х годов в кино начал сниматься Элвис Пресли. Я любил Элвиса и мог спеть любую из песен, которую он исполнял — сам или в сопровождении квартета «Джорданэйрс». Я был в восхищении от того, что он отправился на военную службу, и от его женитьбы на юной красавице Присцилле. В отличие от большинства других родителей, которые считали, что его вихляние бедрами выглядит неприлично, мама тоже любила Элвиса, может быть, даже больше, чем я. Мы вместе смотрели его легендарное выступление в телешоу Эда Салливена и смеялись, когда телеоператоры старались не показывать движения нижней части его тела, чтобы оградить нас от непристойного зрелища. Кроме его музыки меня с Элвисом роднило происхождение: он тоже родился в провинциальном южном городке. И я был уверен, что у него доброе сердце. Стив Кларк, мой друг, который занимал пост генерального прокурора штата, когда я был губернатором, однажды взял с собой сестренку, умиравшую от рака, на выступление Элвиса в Мемфисе. Когда Элвис услышал об этой маленькой девочке, он посадил ее с братом в первом ряду, а после концерта отвел на сцену и долго с ней беседовал. Это навсегда осталось в моей памяти.

Первый фильм, в котором снялся Элвис, «Люби меня нежно», был и остается моим любимым, хотя мне нравились и другие — «Любить тебя», «Тюремный рок», «Король-креол» и «Голубые Гавайи». В дальнейшем фильмы с его участием стали более слащавыми и предсказуемыми. Интересно, что в фильме «Люби меня нежно», вестерне о временах после окончания Гражданской войны, Элвис, тогда уже ставший национальным секс-символом, женится на девушке (ее играла Дебра Пейджет), которая выходит за него лишь потому, что считает, будто его старший брат, которого она действительно любит, погиб на войне. В конце фильма Элвиса убивают, а брат остается с его женой.

Элвис так или иначе сопровождает меня всю жизнь. Во время предвыборной кампании 1992 года сотрудники моего избирательного штаба дали мне прозвище Элвис. Несколько лет спустя, когда я назначил Ким Уордлоу из Лос-Анджелеса федеральным судьей, она в знак признательности прислала мне шарф, который носил Элвис и который он со своим автографом подарил ей на одном из своих концертов в начале 70-х годов, когда ей было девятнадцать лет. Я все еще храню его в своем музыкальном салоне и должен признаться, что по-прежнему люблю Элвиса.

Моими любимыми фильмами в то время были эпопеи на библейские сюжеты: «Багряница», «Деметриус и гладиаторы», «Самсон и Далила», «Бен Гур» и, особенно, — «Десять заповедей», первый фильм, за билет на который, как помню, я заплатил больше десяти центов. Я посмотрел «Десять заповедей», когда мама с папой ненадолго уезжали в Лас-Вегас: взял с собой завтрак в кульке и просидел в кино два сеанса по одному билету. Много лет спустя я принимал Чарлтона Хестона в Белом доме в качестве лауреата премии, присуждаемой Центром сценических искусств Джона Кеннеди. В то время он был президентом Национальной стрелковой ассоциации и резко критиковал мои законодательные усилия, направленные на предотвращение доступа преступников и детей к оружию. Обращаясь к нему и к публике, я в шутку сказал, что в роли Моисея он мне нравился больше, чем в своей нынешней. К его чести, он отнесся к этому с юмором.

Легкие моего деда окончательно сдали в 1957 году. Он умер в относительно новой больнице «Уошито», где работала мама. Ему было всего пятьдесят шесть лет. В его жизни слишком много места занимали экономические трудности, проблемы со здоровьем и супружеские раздоры, но все-таки дедуля всегда умел находить вещи, которым можно было порадоваться перед лицом несчастий. И он больше жизни любил нас с мамой. Его любовь и то, чему он научил меня, главным образом собственным примером, включая восприятие повседневной жизни как дара и понимание проблем других людей, помогли мне стать лучше, чем я был бы, не будь его.

Кризисным для Центральной средней школы Литл-Рока стал 1957 год. В сентябре девять чернокожих детей, поддержанных Дейзи Бейтс, редактором негритянской газеты Arkansas State Press, сделали попытку посещать эту школу в рамках программы расовой десегрегации. Губернатор Арканзаса Фобус, желая сломать традицию, в соответствии с которой на этом посту нельзя было оставаться более двух сроков, порвал с прогрессивными устоями своей семьи (его отец голосовал за Юджина Дебса, вечного кандидата в президенты от социалистической партии) и направил в Центральную среднюю школу национальных гвардейцев, чтобы помешать десегрегации. Тогда президент Дуайт Эйзенхауэр распорядился подчинить местную Национальную гвардию федеральному командованию, чтобы защитить школьников, и они пошли на занятия сквозь разъяренную толпу, осыпавшую их градом оскорблений, носивших расистский характер. Большинство моих друзей были либо против десегрегации, либо относились к ней безразлично. Я на эту тему не говорил почти ничего, вероятно потому, что моя семья не отличалась политической активностью, но у меня действия Фобуса вызывали омерзение. Хотя он нанес неизгладимый ущерб имиджу штата, ему удалось обеспечить себе не только третий двухлетний срок, но и еще три дополнительных. Впоследствии Фобус пытался вернуться на пост губернатора, соперничая с Дейлом Бамперсом, Дэвидом Прайором и со мной, однако штат к тому времени уже перестал быть реакционным.

«Литл-рокская девятка» стала символом мужества в борьбе за равенство. В 1987 году, в тридцатую годовщину кризиса, я, будучи тогда губернатором, пригласил этих людей посетить город. Я устроил для них прием в резиденции губернатора и показал им комнату, откуда Фобус руководил кампанией по недопущению их в школу. В 1997 году мы провели торжественное мероприятие на лужайке перед Центральной средней школой в честь сороковой годовщины тех событий. По окончании церемонии мы с губернатором

Майком Хакаби держали двери школы, чтобы они оставались открытыми, пока все девять героев не вошли в здание. Элизабет Экфорд, которая в пятнадцатилетием возрасте пережила эмоциональный шок из-за злобного улюлюканья разъяренной толпы, сквозь которую ей тогда пришлось пройти, помирилась с Хейзел Массери — одной из девочек, издевавшихся над ней сорок лет назад. В 2000 году, во время церемонии на Южной лужайке Белого дома, я вручил «литл-рокской девятке» Золотую медаль Конгресса — награду, учрежденную сенатором Дейлом Бамперсом. Тогда, в конце лета 1957 года, эти девять человек помогли всем нам, и белым и чернокожим, освободиться от мрачных оков расовой сегрегации и дискриминации. Своим поступком они сделали для меня больше, чем я когда-либо смог сделать для них. Но, надеюсь, те меры, которые я предпринял в будущем для обеспечения их гражданских прав, были достойным следованием урокам, полученным мною более пятидесяти лет назад в магазине моего деда.

Летом 1957 года и после Рождества в том же году я совершил свои первые поездки за пределы Арканзаса с тех пор, как ездил в Новый Орлеан, чтобы увидеться с мамой. Оба раза я садился в автобус компании Trailways и ехал в Даллас, чтобы навестить тетю Оти. Для того времени это был шикарный автобус со стюардом, разносившим маленькие сэндвичи. Я съел их великое множество.

Даллас был третьим настоящим городом, в котором я побывал. Учась в пятом классе, я ездил в Литл-Рок на экскурсию в Капитолий штата, где гвоздем программы было посещение губернаторского кабинета с возможностью посидеть в кресле отсутствовавшего в тот момент хозяина. Это произвело на меня такое впечатление, что спустя годы я часто фотографировался с сидящими в моем кресле детьми и в кабинете губернатора, и в Овальном кабинете.

Поездки в Даллас помимо великолепной мексиканской еды, зоопарка и самого красивого поля для мини-гольфа, которое я когда-либо видел, были примечательными для меня по трем причинам. Во-первых, я познакомился с некоторыми из родственников своего отца. Его младший брат, Глен Блайт, служил констеблем в Ирвинге, пригороде Далласа. Это был крупный красивый мужчина, и, находясь рядом с ним, я ощущал связь с отцом. К сожалению, он тоже умер слишком рано, в сорок восемь лет, от удара. Энн Григсби, племянница моего отца, была маминой подругой еще со времени свадьбы моих родителей. Рассказывая мне во время тех поездок об отце и о том, какой была мама в юности, Энн стала мне другом на всю жизнь. Она и сейчас остается самым прочным звеном, связывающим меня с семейством Блайтов.

Во-вторых, 1 января 1958 года я сходил на матч розыгрыша «Хлопковой чаши». Это была первая игра студенческой лиги американского футбола, которую мне довелось увидеть. Команда «Райс» во главе с квотербеком Кингом Хиллом играла против команды ВМС, чей великолепный задний бегущий Джо Беллино спустя два года выиграл кубок Хейсмана. Мое место было в задних рядах, но я чувствовал себя так, словно сижу на троне, наблюдая, как команда ВМС выигрывает матч со счетом 20:7.

В-третьих, сразу после Рождества я один пошел в кино вечером, когда тетя Оти работала. Кажется, показывали «Мост через реку Квай». Фильм мне очень понравился, но не понравилось то, что пришлось купить взрослый билет, хотя мне не исполнилось даже двенадцать лет. Я был настолько крупным для своего возраста, что кассир мне не поверил. Первый раз в моей жизни мне не поверили на слово. Было обидно, но на этом примере я усвоил важную разницу, существующую между большими безразличными к людям городами и маленькими городками, и начал долгую подготовку к жизни в Вашингтоне, где никто никому не верит на слово.

Я начал 1958/59 учебный год в младшей средней школе. Она находилась прямо напротив больницы «Уошито», рядом со средней школой Хот-Спрингс. Оба здания были из темно-красного кирпича. Средняя школа — четырехэтажная, с большим старым актовым залом и классическими очертаниями, была построена в 1917 году. Младшая средняя школа оказалась поменьше и выглядела скучнее, однако она олицетворяла собой новый важный этап моей жизни. Самое же главное, что произошло со мной в том году, не имело к ней никакого отношения. Один из преподавателей воскресной школы предложил взять нескольких мальчиков из нашей церкви в Литл-Рок, чтобы послушать проповедь Билли Грэма на стадионе «Памяти героев войны», где играла команда «Рейзорбэкс».

В 1958 году напряженность в межрасовых отношениях все еще была велика. Школы в Литл-Роке закрыли в связи с последней попыткой остановить интеграцию, а детей распределили по школам в близлежащих городах. Сегрегационисты из Совета белых граждан и прочих подобных организаций заявили, что, учитывая напряженную атмосферу, будет лучше, если преподобный Грэм допустит на свое выступление только белых. Грэм же ответил, что Иисус любит всех грешников и что каждый должен иметь возможность услышать слово Господне, а потому он скорее отменит выступление, чем будет проповедовать перед сегрегированной аудиторией. В те времена Билли Грэм был признанным лидером южан-баптистов, крупнейшим религиозным деятелем на Юге, а возможно, и во всей стране. После того как он занял такую позицию, мне еще больше захотелось услышать, как он проповедует. Сегрегационисты отступили, и преподобный Грэм выступил с яркой речью, уложившись в свои знаменитые двадцать минут. Когда он пригласил людей спуститься на футбольное поле, чтобы стать христианами или вновь посвятить свою жизнь Христу, сотни чернокожих и белых вместе сошли вниз с трибун стадиона, вместе стояли и вместе молились. Эта сцена резко контрастировала с охватившим Юг расизмом. Меня восхитил поступок Билли Грэма. После этого я в течение многих месяцев регулярно посылал часть своих скромных карманных денег в поддержку его служения.

Тридцать лет спустя Билли снова приехал в Литл-Рок, чтобы еще раз выступить на стадионе «Памяти героев войны». Будучи губернатором, в один из вечеров я был удостоен чести сидеть рядом с ним на сцене и даже еще большей чести навестить вместе с ним и моим товарищем Майком Кулсоном моего пастора и старого друга Билли Грэма — У.О. Вота, который умирал от рака. Слушать, как эти двое служителей Господа беседуют о смерти, о своих страхах и о своей вере, было потрясающе интересно. Когда Билли поднялся, собираясь уходить, он задержал руку доктора Вота в своей и сказал: «Нам обоим осталось ждать совсем немного. Скоро мы увидимся у Восточных Ворот», — имея в виду вход в Святой Город.

Когда я стал президентом, Билли и Рут Грэм посетили нас с Хиллари в Белом доме. Билли молился со мной в Овальном кабинете и писал мне воодушевляющие письма со словами наставления и ободрения в тяжелые для меня времена. В своих отношениях со мной так же, как и во время того решающего выступления в 1958 году, Билли Грэм всегда руководствовался своей верой.

Младшая средняя школа принесла с собой множество новых переживаний и испытаний, поскольку я начал больше узнавать о своем сознании, теле и духе и о своем маленьком мирке. В основном все, что я узнал о самом себе, мне понравилось, но были и исключения. Кое-что из того, что пришло мне в голову и вошло в мою жизнь, до смерти напугало меня, в том числе приступ гнева на папу, первые волнения, связанные с влечением к девочкам, и сомнения в моих религиозных убеждениях, которые, по-моему, возникли из-за моего непонимания того, почему Бог, чье существование я не мог доказать, создал мир, в котором происходит так много плохого.

Вырос мой интерес к музыке. Теперь я ежедневно ходил на репетиции школьного оркестра, мечтая о том, как буду маршировать по футбольному полю в перерыве между таймами и на Рождественском параде, а потом играть на концертах и фестивалях — местных и на уровне штата, на которых судьи сначала давали общую оценку, а потом оценивали отдельно сольные выступления и игру в ансамбле. За участие в школьном оркестре я получил немало наград, а если что-то не получалось, то это неизменно происходило потому, что я пытался исполнить пьесу, которая была для меня слишком трудна. Я до сих пор храню несколько ведомостей с оценками моих ранних сольных выступлений, в которых говорится о моем слабом владении нижним регистром, плохой фразировке и раздутых щеках. Постепенно оценки становились лучше, однако мне так и не удалось до конца избавиться от привычки раздувать щеки. Моим любимым сольным номером в то время была аранжировка «Рапсодии в блюзовых тонах», которую я частенько пытался сыграть и которую однажды исполнил для гостей старого отеля «Маджестик». Я страшно волновался, но мне очень хотелось произвести хорошее впечатление в своем новом белом смокинге с красным галстуком-бабочкой в клетку и брюках с широким поясом.

Руководители моего школьного оркестра рекомендовали мне заняться совершенствованием игры, и я решил попробовать. В то время в университетских городках Арканзаса устраивалось множество летних музыкальных лагерей, и мне захотелось отправиться в один из них. Я решил поехать в лагерь, расположенный в главном городке Университета штата Арканзас в Фейетвилле, потому что там было много хороших преподавателей, и мне хотелось провести пару недель в кампусе учебного заведения, в которое я надеялся когда-нибудь поступить. Я ездил туда каждое лето в течение семи лет, до самого окончания средней школы. Приобретенный там опыт оказался очень важным для моего взросления. Прежде всего, я очень много играл, и моя техника улучшалась. Бывало, я не расставался с инструментом по двенадцать часов в день, и мои губы воспалялись настолько, что я едва мог ими двигать. Еще я слушал музыкантов, которые были старше и лучше меня, и многому у них учился.

Помимо этого музыкальный лагерь оказался идеальным местом, где я мог развивать навыки политической деятельности и лидерства. На протяжении всего времени моего взросления лагерь оставался единственным местом, где быть «мальчиком из оркестра», а не футболистом было для будущего политика вовсе не зазорно, и это никак не мешало в подростковых ухаживаниях за симпатичными девушками. Все мы замечательно проводили там время начиная с той минуты, когда просыпались и шли на завтрак в университетскую столовую, и до момента отхода ко сну в одном из студенческих общежитий. Мы постоянно ощущали собственную значимость.

Я очень полюбил студенческий городок. Университет штата Арканзас — самый старый из тех, что были основаны на земельных участках к западу от Миссисипи, отведенных властями специально для постройки колледжей. Будучи учеником младшей средней школы, я написал о нем доклад, а став губернатором, выступил за выделение средств на восстановление старого главного корпуса университета,— старейшего здания на территории городка. Построенный в 1871 году корпус с двумя башнями, одна из которых, северная, выше своей южной соседки, — уникальный памятник времен Гражданской войны.

Играя в оркестре, я познакомился с Джо Ньюманом, который стал моим лучшим другом в младшей средней школе. Он был ударником в оркестре, причем хорошим. Его мать, Рей, работала учительницей в нашей школе. Она и ее муж Даб всегда были рады моему появлению в их большом белом доме с деревянным каркасом на Уошито-авеню, недалеко от того места, где жили дядя Рой и тетя Джанет. Джо был смышленым, скептичным, переменчивым в настроении, забавным и верным. Я любил с ним играть или просто беседовать. Общаться с Джо мне нравится до сих пор, потому что все эти годы мы оставались близкими друзьями.

Из всех предметов, изучаемых в младшей средней школе, больше всего я любил математику. Мне повезло: я оказался в первой группе учеников в нашем городе, которая стала изучать алгебру в восьмом, а не в девятом классе, что означало для меня возможность до окончания средней школы пройти геометрию, алгебру И, тригонометрию и элементы дифференциального и интегрального исчисления. Я любил математику, потому что решение задач всегда заставляло кровь быстрее бежать по моим жилам. Хотя в университете я не занимался математикой, но всегда считал, что разбираюсь в ней, до тех пор пока мне не пришлось отказаться от идеи помогать Челси с домашними заданиями, когда она училась в девятом классе. Так была развеяна очередная иллюзия.

Алгебру и геометрию у меня в классе преподавала Мэри Матассарин, сестра которой, Верна Доук, вела уроки истории, а ее муж, Вернон, бывший тренер, — курс естественных наук в восьмом классе. Мне все они нравились, но даже при том, что я не был особенно силен в естественных науках, больше всего мне запомнился один из уроков именно мистера Доука. Хотя его жена и ее сестра были женщинами привлекательными, Вернон Доук, мягко говоря, не отличался красотой. Он был плотным, с широкой талией, носил толстые очки и курил дешевые сигары через маленький мундштук, что придавало его лицу страдальческое выражение, когда он посасывал сигару. Вернон вообще вел себя подчеркнуто бесцеремонно, но у него были замечательная улыбка, хорошее чувство юмора и тонкое понимание человеческой натуры. Однажды он посмотрел на нас и сказал: «Дети, через много лет вы, возможно, и не вспомните ничего из того, что узнали на наших занятиях о естественных науках, поэтому я хочу преподать вам кое-какой урок о человеческой натуре, и вы должны его запомнить. Каждое утро, просыпаясь, я иду в ванную, ополаскиваю лицо водой, бреюсь, стираю остатки пены, затем смотрю на себя в зеркало и говорю: “Вернон, ты красив”. Запомните это, дети. Каждый хочет чувствовать себя красивым». И я помню об этом вот уже более сорока лет. Его слова помогли мне понять вещи, которые прошли бы мимо меня, если бы Вернон Доук не сказал однажды, что он красив, и я не увидел бы, что он на самом деле прекрасен.

В младшей средней школе я очень нуждался в помощи, чтобы научиться понимать людей. Именно там я пришел к выводу, что нравлюсь далеко не всем, причем обычно я не понимал почему. Однажды, когда я шел в школу и мне оставалось пройти около квартала, ученик постарше — один из тех, кто слыл шпаной, — стоявший в промежутке между двумя зданиями, куря сигарету, щелчком отправил горящий окурок в мою сторону и попал мне в переносицу, так что чуть не выжег глаз. Я так и не понял, почему он это сделал, но, в конце концов, я был толстым мальчиком из оркестра, не носившим джинсы «на уровне» («Ливайс», желательно с прорезными задними карманами).

Почти в это же время у меня вышел спор с Клифтоном Брайантом, мальчиком примерно на год постарше, но мельче меня. Однажды мы с друзьями решили пройтись от школы до дома пешком — примерно три мили. Клифтон жил в той же части города и увязался за нами, дразня меня и то и дело ударяя по спине и плечам. Так мы дошли по Сентрал-авеню до фонтана и правого поворота на Парк-авеню. На протяжении более мили я старался не обращать на него внимания, но наконец не выдержал, обернулся, как следует размахнулся и стукнул его. Удар получился крепким, но к тому моменту, когда я влепил ему, Клифтон уже развернулся, чтобы убежать, так что мой кулак угодил ему лишь в спину. Я уже говорил, что был медлительным. Когда Клифтон побежал домой, я заорал, чтобы он вернулся и дрался как мужчина. Он бежал, не останавливаясь. Добравшись до дома, я успокоился, а возбуждение от похвал моих приятелей улеглось. Я боялся, что сильно ушиб его, поэтому уговорил маму позвонить ему домой, чтобы убедиться, что с ним все в порядке. Больше у нас с Клифтоном проблем не возникало. Я понял, что могу защитить себя, но моя победа радости мне не доставила; наоборот, меня несколько встревожила вспышка гнева, который в последующие годы стал проявляться глубже и сильнее. Теперь-то я знаю, что мой гнев в тот день был нормальной и здоровой реакцией на то, как со мной обращались. Но из-за того, как вел себя папа, когда бывал сердит и пьян, гнев в моем представлении был связан с отсутствием самоконтроля, и я твердо решил держать себя в руках. Потеря самообладания могла высвободить более глубокий, постоянный гнев, который я держал под замком, потому что не знал, откуда он исходит.

Даже когда я бывал вне себя от ярости, у меня хватало ума не отвечать всякий раз ударом на удар. Дважды в те годы я уклонялся от поединка или, если угодно, пасовал. Однажды я пошел купаться с детьми семейства Крейн на реку Кэддо к западу от Хот-Спрингс, вблизи городка под названием Кэддо-Гэп. Один из местных ребят вышел на берег рядом с тем местом, где я плавал, и выкрикнул что-то обидное в мой адрес. Я ответил ему тем же. Тогда он взял камень и бросил его в меня. Мальчишка находился на расстоянии ярдов двадцати от меня, но попал мне прямо в голову, возле виска, так, что пошла кровь. Я хотел было выскочить из воды и подраться с ним, но увидел, что он больше, сильнее и крепче меня, и отплыл подальше. Учитывая опыт моего столкновения с бараном, случай с шариковым ружьем Тавии Перри и другие подобные ошибки, которые мне еще предстояло совершить, я думаю, что поступил правильно.

Во второй раз, во время учебы в младшей средней школе, я тоже, скорее всего, поступил правильно, уклонясь от стычки. По вечерам в пятницу в спортзале местного отделения Ассоциации молодых христиан (YMCA) всегда устраивались танцы. Я любил слушать и танцевать рок-н-ролл и начиная с восьмого или девятого класса часто ходил в спортзал, хотя был толст, медлителен и не пользовался популярностью у девушек. Кроме того, я все еще носил «неправильные» джинсы.

Однажды вечером я был в YMCA и забрел в бильярдную рядом со спортзалом, туда, где стоял автомат по продаже кока-колы, чтобы взять что-нибудь выпить. Несколько старшеклассников играли на бильярде или наблюдали за игрой. Одним из них был Генри Хилл, чья семья владела старым кегельбаном «Лаки страйк лэйнз» в центре города. Генри начал распространяться о моих джинсах, которые в тот вечер выглядели особенно непрезентабельно. Это были плотницкие джинсы с петлей для молотка с правой стороны. Я и без издевок Генри чувствовал себя довольно неуверенно, поэтому огрызнулся в ответ. Он со всего маху врезал мне в челюсть. Я был крупным для своего возраста: мой рост тогда составлял примерно пять футов и девять дюймов при весе сто восемьдесят пять фунтов. Однако Генри Хилл был шести с половиной футов ростом и притом с длиннющими руками, поэтому дотянуться до него я не имел никакой возможности. Кроме того, к моему изумлению, его удар оказался не таким уж страшным. Поэтому я стоял как вкопанный, не отрывая от него взгляда. Наверное, Генри был удивлен тем, что я не упал и не убежал, потому что рассмеялся, хлопнул меня по спине и назвал молодчиной. С тех пор мы всегда были приятелями. А я еще раз убедился, что могу держать удар и что существует далеко не один способ противостоять агрессии.

В сентябре 1960 года, когда я начал учиться в девятом классе, полным ходом шла кампания по выборам президента. Моя классная руководительница и учительница английского языка Рут Аткинс тоже была родом из Хоупа и, как и я, настоящим демократом. Она занималась с нами чтением и обсуждением «Больших ожиданий» Диккенса, но оставляла кучу времени для политических дебатов. В то время в Хот-Спрингс республиканцев было больше, чем в значительной части остального Арканзаса, но в основном они придерживались гораздо менее консервативных взглядов, чем нынешнее поколение. Некоторые из старейших семейств жили там еще со времен Гражданской войны и стали республиканцами, потому что выступали против отделения южных штатов и против рабства. Республиканские взгляды части семейств уходили корнями в прогрессивизм Теодора Рузвельта. Другие же поддерживали умеренный консерватизм Эйзенхауэра.

Арканзасские демократы представляли собой еще более разнородную группу. Продолжатели традиций времен Гражданской войны были демократами, потому что их предки выступали за отделение южных штатов и сохранение рабства. Еще более многочисленная группа влилась в ряды партии во время Великой депрессии 1929-1932 годов, когда огромное число безработных рабочих и бедных фермеров увидели во Франклине Рузвельте своего спасителя, а позже полюбили нашего соседа из Миссури Гарри Трумэна. Еще одну, более малочисленную, группу составляли демократы-иммигранты, главным образом из Европы. Большинство чернокожих стали демократами благодаря Франклину Рузвельту и позиции Трумэна в отношении гражданских прав, а также из-за ощущения, что Кеннеди в этом вопросе будет действовать более энергично, чем Никсон. Небольшая группа белых, к которой принадлежал и я, разделяла эту точку зрения.

В классе мисс Аткинс большинство учеников выступали за Никсона. Я помню, как Дэвид Леопулос защищал его на том основании, что он обладал гораздо большим опытом, чем Кеннеди, особенно в международных делах, и достиг весьма впечатляющего прогресса в области гражданских прав. И это соответствовало действительности. На самом деле в этом отношении я ничего не имел против Никсона. Я не знал тогда о его кампаниях в Калифорнии под лозунгом преследования левых и прокоммунистических элементов против Джерри Вурхиса и Хелен Гэхэген Дуглас, боровшихся за место в Конгрессе и Сенате США соответственно. Мне понравилось, как он противостоял Никите Хрущеву. В 1956 году я восхищался и Эйзенхауэром, и Стивенсоном, но к 1960 году сделал окончательный выбор. На предварительных выборах я выступал за Линдона Джонсона. Мне нравились его деятельность на посту лидера демократического большинства в Сенате, особенно во время принятия закона «О гражданских правах» в 1957 году, и то, что он происходил из южан-бедняков. Мне также нравились Губерт Хамфри, горячо защищавший гражданские права, и Кеннеди, потому что он был молод, силен и хотел ускорить развитие страны. После его выдвижения кандидатом в президенты я смог наилучшим образом доказать одноклассникам правоту своего выбора.

Мне ужасно хотелось, чтобы Кеннеди победил, особенно после его звонка Коретте Кинг[4], когда он выразил обеспокоенность арестом ее мужа, и после беседы с южными баптистами в Хьюстоне, где он защищал свою веру и право американцев-католиков баллотироваться на пост президента. Большинство моих одноклассников и их родителей были с этим не согласны. Я уже начал привыкать к такому положению вещей. За несколько месяцев до этого во время выборов председателя школьного совета я проиграл Майку Томасу, хорошему парню, который впоследствии оказался одним из четверых моих одноклассников, погибших во Вьетнаме. Никсон победил в нашем округе, однако Кеннеди все же получил в Арканзасе 50,2 процента голосов, несмотря на все усилия протестантских фундаменталистов убедить демократов-баптистов, что он будет плясать под дудку Папы Римского.

Конечно же, я хотел, чтобы Кеннеди стал президентом, еще и потому, что он был католиком. Имея опыт учебы в школе Св. Иоанна и общения с монахинями, работавшими вместе с мамой в больнице Св. Иосифа, я любил католиков и восхищался ими — их ценностями, набожностью и социальным сознанием. Я также гордился тем, что сенатор Джо Робинсон, единственный арканзасец, когда-либо баллотировавшийся на высокую государственную должность, был кандидатом на пост вице-президента в 1928 году, когда за пост президента боролся губернатор штата Нью-Йорк Ал Смит — первый кандидат-католик. Как и Кеннеди, Смит выиграл на выборах в Арканзасе благодаря Робинсону.

По иронии судьбы, учитывая мою близость к католикам, моим главным помимо музыки интересом за пределами школы с девятого класса стал орден де Моле — организация мальчиков, финансируемая масонами. Я всегда считал, что масоны и члены ордена де Моле — антикатолики, хотя и не понимал почему. В конце концов, Жак де Моле был мучеником, жившим задолго до Реформации, и погиб за свои убеждения от рук испанской инквизиции. Только во время подготовки материалов для этой книги я узнал, что католическая церковь еще в начале XVIII века осудила масонов как опасную организацию, угрожающую основам государственной власти, тогда как масоны принимают в свои ряды последователей самых разных религий, в том числе и католиков.

Цель ордена де Моле состояла в том, чтобы сплотить членов своей организации и способствовать развитию их личных и гражданских добродетелей. Мне нравился царивший там дух братства, доставляло удовольствие заучивать все части ритуалов, продвигаясь вверх до должности главного советника нашего местного отделения, и ездить на съезды штата, где кипела политическая жизнь и устраивались совместные вечеринки с «Радужными девочками» — женским аналогом нашей организации. Участвуя в выборах руководителей отделения ордена де Моле на уровне штата, я больше узнал о политике, хотя сам на эти посты не баллотировался. Самым умным человеком, которого я поддерживал на выборах главного советника штата, был Билл Эбберт из города Джонсборо. В прежние времена, когда действовала система старшинства, Эбберт мог бы стать замечательным мэром или председателем комитета Конгресса. Он был забавным, умным, жестким и столь же искусным в заключении сделок, как Линдон Джонсон. Однажды, когда Эбберт мчался по Арканзасскому шоссе со скоростью девяносто пять миль в час, его начал с сиреной преследовать автомобиль полиции штата. Машина Билла была оснащена коротковолновой радиостанцией, по которой он связался с полицией и сообщил, что в трех милях позади него произошла серьезная автомобильная авария. Полицейский автомобиль, получив это сообщение, быстро развернулся и поехал в обратную сторону, а Эбберт преспокойно помчался дальше в сторону дома. Интересно, раскусил ли полицейский этот обман?

Хотя мне нравилось быть членом ордена де Моле, я не верил, что его тайные ритуалы делали нашу жизнь более значительной. По окончании моего пребывания в ордене я не последовал за длинной вереницей выдающихся американцев, восходящей к Джорджу Вашингтону, Бенджамину Франклину и Полу Ревиру, и не стал масоном, вероятно потому, что в двадцать с небольшим лет не хотел никуда вступать. Кроме того, мне не нравилось то, что я по ошибке считал скрытым антикатолицизмом масонов, или разделение ордена на две разные ветви, в одну из которых входили белые, а в другую — чернокожие (хотя когда мне как губернатору довелось побывать на съездах членов негритянского масонства «Принс Холл», у них оказалось даже веселее, чем у тех масонов, которых я знал).

Кроме того, мне вовсе не обязательно было состоять в тайном братстве, чтобы иметь секреты. А у меня существовали свои собственные самые настоящие тайны: алкоголизм папы и его жестокость в отношении мамы. И то и другое усилилось, когда мне было четырнадцать лет и я учился в девятом классе, а моему брату исполнилось всего четыре годика. Однажды вечером папа закрыл дверь в спальню и стал кричать на маму, а затем начал бить ее. Маленький Роджер был испуган так же, как я за девять лет до этого в ту ночь, когда папа в меня выстрелил. В конце концов мысль о том, что маме больно, а Роджер напуган, стала для меня невыносимой. Я схватил клюшку для гольфа из своего мешка и распахнул дверь родительской спальни. Мама лежала на полу, а папа стоял над ней и избивал ее. Я велел ему остановиться и сказал, что, если он не прекратит, изобью его клюшкой для гольфа. Он рухнул на стул рядом с кроватью и опустил голову. Меня замутило. В своей книге мама пишет, что она вызвала полицию и папу на ночь увезли в тюрьму. Я этого не помню, но знаю, что после этого у нас долго не было никаких неприятностей. Думаю, я гордился собой, потому что защитил маму, но позже это стало расстраивать меня. Я просто не мог принять тот факт, что в целом хороший человек, пытаясь избавиться от собственной боли, может причинять страдания другому. Мне очень хотелось с кем-нибудь об этом поговорить, но никого подходящего рядом не было, и приходилось во всем разбираться самому.

Для меня тайны нашей семьи стали привычной частью жизни. Я никогда ни с кем не говорил о них — ни с другом, ни с соседом, ни с учителем, ни с пастором. Много лет спустя, когда я баллотировался в президенты, несколько моих друзей сказали репортерам, что им об этом ничего не известно. Конечно, как это бывает с большинством тайн, кто-то о чем-то все же знал. Папа не мог хорошо себя вести со всеми, кроме нас, хоть и пытался. Даже если это и было известно кому-то еще — членам семьи, маминым близким подругам, паре полицейских, — мне об этом никто ничего не говорил, поэтому я считал, что у меня есть настоящая тайна, и помалкивал на этот счет. Нашим семейным принципом было: «Ни о чем не спрашивай и ни о чем не рассказывай».

Моей второй тайной во время учебы в начальной и младшей средней школе было то, что я посылал часть своих карманных денег Билли Грэму после его выступления в Литл-Роке. Об этом я тоже никогда не рассказывал ни родителям, ни друзьям. Однажды, отправившись к почтовому ящику около нашей подъездной аллеи у Серкл-драйв с деньгами для Билли, я увидел, что папа работает на заднем дворе. Чтобы он меня не заметил, я вышел из дома через главный вход, дошел до Парк-авеню, повернул направо и срезал путь через подъездную аллею соседнего с нами мотеля «Перри Плаза». Наш дом стоял на холме, а мотель находился внизу, на равнинном участке. Когда я прошел примерно половину подъездной аллеи, папа посмотрел вниз и увидел меня с письмом в руке. Я подошел к почтовому ящику, опустил в него конверт и вернулся домой. Папе, наверное, хотелось знать, что это я там делал, но он ни о чем меня не спросил. Он меня никогда ни о чем не спрашивал. Думаю, у него хватало и своих собственных секретов.

Все эти годы я много думал о тайнах. Они есть у всех, и я считаю, что мы имеем на них право. Тайны делают нашу жизнь интереснее, а когда мы решаем ими с кем-то поделиться, наши отношения с этими людьми становятся более глубокими. То место в душе, где хранятся тайны, — это наше пристанище, убежище, где мы можем спрятаться от остального мира; здесь формируется и утверждается личность, а одиночество порой дает ощущение спокойствия и мира. Однако тайны могут быть и тяжелым бременем, особенно если с ними связано чувство стыда, даже если тот, кто владеет тайной, сам не сделал ничего постыдного. Или же притягательность наших тайн может оказаться слишком сильной, настолько сильной, что нам покажется, что без них невозможно жить и, без них мы даже не были бы такими, какие есть.

Конечно, я всего этого не понимал в те времена, когда стал обладателем тайн. Я тогда об этом даже не особенно задумывался. Я хорошо помню очень многое из своего детства, но не доверяю своей памяти настолько, чтобы точно сказать, что именно я знал обо всем этом и когда я это узнал. Понимаю только, что лишь в результате борьбы с самим собой мне удалось добиться равновесия между тайнами, делающими внутренний мир богаче, и теми, что полны скрытых страхов и стыда. Я всегда избегал обсуждать с кем бы то ни было самые трудные моменты моей личной жизни, включая серьезный духовный кризис, который пережил в тринадцатилетнем возрасте, когда моя вера оказалась слишком слабой и я засомневался в Боге перед лицом того, что мне довелось увидеть и пережить. Теперь я знаю: эта борьба — по крайней мере частично — следствие того, что я рос в семье алкоголика, и тех механизмов, которые я в себе выработал, чтобы с этим справиться. У меня ушло много времени на то, чтобы это понять, а еще труднее было уяснить, какие тайны следует хранить и дальше, какие лучше выпустить на волю, а каких следует вообще избегать. Я до сих пор не уверен, до конца ли это понимаю. Похоже, размышлять над этим мне придется всю жизнь.