Тюрингия,
1995 год
От очередной волны воспоминаний о событиях, которые словно заново прожила столько лет спустя, снова пересохло в горле. От волнения сердце пропустило пару ударов. Совсем как тогда — пятьдесят лет назад, подумать только — пятьдесят лет! Столько времени прошло, а для нее все это промелькнуло в красках и деталях во время интервью этой русской девочке-журналистке, словно случилось совсем недавно. Потому так удивительно было видеть, пока снимали то интервью, и руки мужа, и свои собственные такими: с тонкой кожей, извилистыми веточками вен и сетью мелких морщин, когда он, угадав ее волнение, легко сжал ее ладонь и поднес к губам. Это было днем, а сейчас Рихард крепко спал — настоящее счастье в их возрасте. А она просто лежала рядом, смотрела на него и слушала тишину ночи, погрузившись в прошлое настолько, что потерялась в реальности.
Как же ты красив, мой любимый… Годы выбелили твои волосы, проложили морщины на твоем лице и оставили шрамы на твоей коже, при виде которых я перестала плакать только спустя несколько лет после твоего возвращения ко мне. Но все это ничуть не умалило твоей мужской красоты и очарования улыбки, не высветлило небесный цвет глаз, которые по-прежнему очаровывают женщин даже моложе тебя.
Мой любимый… мое сердце…
Ей очень хотелось бы тогда завершить свой рассказ многоточием — их встречей на станции в Саксонии. Разве не так должны заканчиваться истории любви? Но это была жизнь, а в ней редко бывает так, как желаешь.
Рихарда арестовали через несколько минут после их встречи. У него не было разрешения от советской комендатуры на свободное передвижение, а значит, он подлежал немедленному задержанию как подозрительное лицо.
— Не волнуйся только, — шепнул он Лене, размыкая объятие, немного замешкавшись при этом. — Главное, не вмешивайся ни во что. Пусть идет как идет.
Почти о том же он попросил советского врача, молодую женщину, которая неожиданно бросилась через улицу к их небольшой группе, следовавшей к комендатуре в Дрездене.
— Что сделал этот немец? — спросила она взволнованно у солдат. А потом бросила уже Рихарду, не узнающему ее, хватая его за рукава плаща: — Ты помнишь меня, немец? Помнишь?!
У Лены тогда так и похолодело все внутри. На мгновение показалось, что она ошиблась в Рихарде, что он когда-то сделал что-то ужасное, чему свидетелем была эта военврач. И испытала невероятное облегчение и горячий стыд за эти подозрения после, когда женщина заговорила с ней.
Ольга, как она представилась, оказалась одной из трех узниц, которых Рихард когда-то вытащил из нацистских концлагерей. Две русские женщины и одна польская девочка-подросток. Одна из русских была беременна и родила мальчика через несколько месяцев после того, как их тайно перевезли на ферму в Пруссии. Там они и встретили приход советских войск.
— Девочку, Барбару, отправили домой, в Варшаву, — рассказывала военврач, стараясь держаться вровень с ними вплоть до комендатуры. — Я не знаю, выжили ли ее родители. Они прятали еврейских детей на своем хуторе, за это нацисты отправили всю семью в лагерь. А Вера с маленьким Васильком уехала на родину, в Куйбышев. Ну а я попросилась обратно в армию. Мы все остались живы, благодаря этому немцу. И я готова все написать на бумаге, если нужно будет. Может, это поможет ему, как-то смягчит наказание, которое его ждет…
Но Рихард категорически отверг это предложение. Он боялся, что Ольга только навредит себе своими признаниями. И так солдаты смотрели на нее недовольно.
Он попросил тогда Лену:
— Скажи, что я рад, что они все выжили. Это большое счастье для их семей. Надеюсь, что в будущем у них у всех будет все хорошо…
Слова Рихарда сбылись. Они убедились в этом в конце восьмидесятых годов, когда уже можно было навести справки. Впрочем, Барбара Лодзь, та польская девочка, нашла Рихарда на девять лет раньше. Она запомнила его лицо на всю жизнь, как и петлицы его мундира, и рыцарский крест на шее. Найти его в списке летчиков люфтваффе среди награжденных этой высокой наградой рейха не составило большого труда. Барбара стала врачом в память о той русской, что разделила с ней месяцы после лагеря на ферме и вылечила ее больные ноги. Полька работала врачом-акушером в одном из роддомов Варшавы. Как она сама рассказала Лене и Рихарду, с которым пожелала встретиться лично, момент появления Василька сыграл не последнюю роль в ее судьбе. У нее самой уже было к этому моменту трое детей, и она неустанно благодарила Рихарда за спасенную жизнь. Ее отец пережил нацистский плен, а вот мать погибла в концлагере в очередной волне «селекции» через неделю после того, как Рихард забрал Барбару.
И именно Барбара первой нашла в СССР остальных и написала об их судьбе Рихарду, с которым стала поддерживать связь. Военврач Ольга проработала в медицине недолго — стал преподавать на кафедре мединститута в Киеве. Замуж она так и не вышла, посвятив свою жизнь воспитанию осиротевших во время войны племянников. Вера тоже осталась незамужней и вырастила Василия одна. Причем сын ее не знал, что был рожден от немецкого офицера, а потому Вера категорически отказалась от дальнейшего общения с людьми из прошлого. Лена ее понимала, наверное, как никто иной, потому что сама не быстро примирилась со своей совестью, которая нет-нет да колола тоненькой иглой, что ее счастье построено на предательстве родины. Наверное, эта тонкая игла осталась в ней из-за слов Кости, брошенных зло пятьдесят лет назад в домике на Егерштрассе. Он забрал Лену от здания комендатуры, возле которой она ждала хоть каких-то новостей. После проверки документов ее отпустили, настоятельно порекомендовав уйти. Но она осталась сидеть на ступенях крыльца. И видимо, из комендатуры позвонили ее начальству. И наверное, Безгойрода был в добром настроении в тот день, потому что не сам приехал за ней, а разрешил Соболеву самому разобраться со «своей немкой».
Костя был в ярости. Даже губы казались бескровными, настолько белым было его лицо от еле сдерживаемых эмоций. Он силой увел ее прочь от комендатуры. Они оба были хорошо воспитаны, чтобы обсуждать что-то прилюдно, но едва оказались за дверями гостиной в доме на Егерштрассе, Костя дал волю эмоциям. Он кричал на нее так, что дрожали стекла в буфете. Его эмоции пугали до дрожи своим накалом, с которым прежде Лена никогда не встречалась. Его ярость при известии, что она когда-то полюбила немца и стала его женой без росписи, была не такой бурной, как та, с которой он обрушился на нее в этот раз. Но ярость была перемешана со страхом за нее, как поняла Лена спустя некоторое время. Оставив свой чемодан с делом из арбайтсамта в вагоне поезда, она теряла последнюю возможность доказать свою личность без каких-либо сложностей. А обратив на себя внимание патруля при аресте Рихарда, автоматически попадала под новые подозрения Безгойроды, который вряд ли оставил бы это дело просто так.
— Ты же решила уехать! Ты была в вагоне! Какого же черта, Лена?! Какого черта?! — бушевал Соболев, возвышаясь над ней, тихой и какой-то растерянной, а потом и вовсе ушел, хлопнув дверью так, что едва не сорвал с петель.
Лена же так и не проронила ни слова в свое оправдание. Потому что понимала, никакие слова не помогут ему принять и понять ее поступок. Едва увидев Рихарда, она без раздумий отвергла свое возможное будущее без него. Оно просто не существовало теперь, как бы ни плакала внутри тихо душа из-за правоты слов Кости, зло брошенных ей в лицо.
Она предательница. Она любит нациста больше своей родины. Она забыла обо всем, что творили эти ублюдки на ее земле. Она хочет остаться с убийцей своих соотечественников. Такие, как он убивали мучительно, сжигали заживо, морили голодом. Такие, как он, убили каждого из ее семьи. Если в ней осталось хоть что-то от прежней Лены, она должна вернуться на родину, навсегда выбросив из головы эту блажь.
Если бы это было блажью… Но это было совсем не так. На закате своей жизни люди часто подводят некие итоги. Так было и у Лены с недавних пор. И оглядываясь на свою жизнь с высоты прожитых лет, она ни единого раза не пожалела о том, что когда-то прыгнула с поезда в объятия Рихарда, потеряв шанс на возвращение домой. Любовь к нему за эти годы только крепла, превратившись из небольшого саженца в сильный дуб с корнями, уходящими так далеко в ее сердце. И единственное, чего она боялась — уйти позже него. Потому что знала, какой пустой и бесцветной станет жизнь без него.
— Его осудят, пойми же! Осудят и отправят с остальными преступниками отбывать наказание. И неизвестно, когда закончится его срок, — безрезультатно убеждал Лену Костя, раз за разом пытаясь достучаться до нее. — Чего ты добиваешься, ошиваясь у лагеря для нацистов? Чтобы тебя пристрелила охрана? Ты и так уже лишилась места в конторе и довольствия! И это еще легко отделалась! Тебе очень повезло, что Безгойрода просто уволил тебя из-за твоего «нацистского женишка», а не арестовал. Ты же свое будущее разрушаешь, понимаешь? Жизнь свою гробишь! Отрекись от этого нациста! Забудь его!
Но Лена упрямо каждое утро собиралась с духом и шла пешком в Дрезден к месту заключения арестованных немцев, дожидавшихся своей участи в лагере из наспех сколоченных бараков, обнесенных колючей проволокой. Он был огромный, обойти его по периметру, пытаясь найти взглядом Рихарда среди сидящих на земле пленных, было практически невозможно. Охрана отгоняла гражданских, которые так же, как Лена, пытались найти своих близких среди сотен мужчин разного возраста в грязной форме или в гражданской одежде. Иногда, когда кто-то из немцев с той или другой стороны слишком близко подходил к ограждению, или поднимался громкий гомон голосов в попытках докричаться хотя бы до кого-то из пленных, раздавалась громкая автоматная очередь в воздух. У Лены всякий раз замирало сердце от страха, что следующая очередь может быть пущена в людей. Страх из-за памяти о лагере для советских военнопленных, устроенном нацистами под Минском или о заключенных в гетто, обнесенном такой же колючей проволокой. Там такое было частым явлением. И невольно гордилась терпением своих соотечественников, которые каждый раз до хрипоты орали на немцев по обе стороны проволоки: «Разойтись!», «Никаких сближений!», «Гражданские! Пять шагов от проволоки!», «Тишина!», но не применяли силу, как бы тяжело им ни было сохранять порядок.
Лена ни за что бы сама не нашла Рихарда, если бы в одно раннее утро Костя, к ее удивлению, сам не устроил бы им короткое свидание. Условия были строгие — никаких прикосновений, расстояние минимум в шаг от проволоки, никаких передач через проволоку, даже еды. Лена забыла обо всем на свете, когда увидела Рихарда в грязной рубашке и в рваном плаще, в котором он спал ночами. Оказалось, что пиджак и часы он отдал одному из охранников, выменяв на ложку. В лагере кормили, но приборы не выдавали, и тому, у кого не было ложки, приходилось сложно.
Рихард не обрадовался ее приходу, хотя глаза его и сверкнули радостно в первые секунды. Но потом они снова стали пустыми, на лицо набежала тень. «Уезжай!» — потребовал он, когда они обменялись несколькими отвлеченными фразами, избегая говорить о главном. Этот напор ошеломил Лену и погасил радость, вспыхнувшую при виде него.
— Не стоило так делать, — сказал он отстранено и резко. Совсем как тогда, когда они только начинали свое знакомство в Розенбурге. Когда она была простой русской служанкой, а он — героем рейха и представителем знатной прусской фамилии. — Ты сделала глупость. Не следовало оставаться. Вы, русские, всегда слишком импульсивны… Не просчитываете последствий.
Ей хотелось тогда ответить что-то резкое и, возможно, вопросом «А ты?». Ведь он был свободен на территории союзников и планировал уехать. Но все-таки решил перейти границу зон и найти ее, едва узнал, что, возможно, она жива. Но она увидела тогда в глубине его глаз, что решение прийти в Дрезден было полностью обдуманным, и он осознавал все возможные последствия, которые не стали для него неожиданностью. Увидела и промолчала.
— Ты должна уехать из Германии. Оставаться здесь сейчас — безумие. Никто не сможет предсказать, чем ответят победители побежденным, — Рихард посмотрел в сторону Кости, державшегося на расстоянии от них, но наблюдавшего за их свиданием цепким и злым взглядом. — Ты обязана уехать с капитаном, как и планировала. Я не должен был вмешиваться. Я хочу, чтобы ты уехала, Ленхен, слышишь? Уезжай!
— Потому что ты женат? Поэтому хочешь, чтобы я уехала? — вырвалось обидой из груди совсем не то, что она хотела сказать ему. Он посмотрел на нее таким взглядом, что стало ясно: произошла какая-то ошибка, и он не был женат.
И тогда Лена вдруг заплакала. И эти горячие слезы растопили его ледяную броню, в которую он намеренно облачился перед свиданием. «Шаг назад!» — заорал охранник, когда Рихард резко шагнул к проволоке и тут же отступил, осознавая последствия этого шага для них обоих.
— Прошу тебя, мое сердце, уезжай! — заговорил он быстро и сбивчиво, понимая, что минуты, отведенные им на встречу, уже почти истекли, судя по взгляду охранника на наручные часы. — Уезжай! Я хочу, чтобы ты была в безопасности. Чтобы не знала голода и холода. Чтобы никогда больше не плакала от страха или горя. Чтобы ты жила той жизнью, что была до войны. Пойми же, так нужно! Капитан позаботится о тебе. Он защитит тебя. Не думай обо мне. Меня уже нет, мое сокровище, кончено. А ты… Судьба подарила мне только мгновения рядом с тобой. Эти мгновения стали для меня всей жизнью. А для тебя… Я хочу, чтобы для тебя они так и остались лишь эпизодом. Так должно быть. Потому что для меня все кончено. А твоя жизнь только начинается… Ради меня, мое сердце, уезжай!
Об отъезде твердил и Соболев, пытаясь сломать удивительную для него решимость. Он не принимал никаких отговорок и упрямо шел к своей цели, твердо вознамерившись увезти Лену из Германии. Она ясно читала эту решимость в его глазах.
— Документы пропали, но шанс еще есть, — убеждал ее Костя. — Ты можешь вернуться домой под немецким именем. Как моя жена. В этом случае нам не нужны бумаги из арбайтсамта, которые ты потеряла в поезде, и не будет лишних вопросов при проверке.
О подобном Лена даже не думала, поэтому его предложение, сделанное строгим и напряженным тоном, ошеломило ее, хотя и тронуло до слез.
— Это невозможно.
— Возможно при большом желании. Если понадобится, я дойду до главнокомандующего, чтобы получить разрешение.
— Нет, ты понимаешь…
Как объяснить, не задев его чувств, что их брак был невозможен не только по этим причинам? Она никогда не сможет стать ему той женой, которой он заслуживал — любящей и верной не только телом, но и душой. О любви не было сказано ни слова, но Лена знала, что Костя чувствует к ней. Читала в его глазах, слышала в его голосе. Выстоит ли эта любовь под грузом обиды и горечи от того, что он считал предательством и что медленно разъедало его изнутри? Но самое главное, Лена никогда не сможет дать ему того важного, что должно быть в союзе мужчины и женщины — детей. Костю ждало после войны только самое лучшее, она верила в это всем сердцем, но быть частью этой жизни она не могла и желала.
Но Лена также знала, что Костя ни за что не отступится, пока не добьется своего. Недаром он запретил ей выходить из дома и отобрал документы, без которых в советском Дрездене нельзя было и шагу ступить. А его неожиданное предложение только укрепило Лену в том, что она обдумывала на протяжении последних дней.
Если Рихарда признают виновным и осудят на заключение в лагере, она поедет в Берлин и откроет всю правду о себе в пункте перемещенных лиц. И если ей суждено быть наказанной за свою любовь к немцу, то так тому и быть. Главное, они будут вместе в Советах, а дальше будет видно, что и как. Теперь она точно не потеряет Рихарда.
Глупое и наивное решение. Теперь, зная о том, чем грозили тогда подобные романы русских с пленными немцами, она понимала это. Да и скорее всего, им бы никогда не позволили даже переписываться, не то что встретиться снова! Редкие счастливые исключения при огромном количестве несчастных судеб. Но, к счастью, ей удалось этого избежать. Потому что в очередной вечер ее заключения на Егерштрассе Костя вдруг вернул ей документы и сообщил, что отныне она свободна.
Рихард умер в лагере?! Эта мысль буквально сбила с ног и едва не остановила сердце в слабом от переживаний и отсутствия аппетита теле Лены. Но нет, все оказалось иначе.
— Его передали британцам. Наши решили угодить союзникам и отдать им «фюрерского сокола», — коротко рассказал Соболев, не глядя на побледневшую Лену. — Просто забудь о нем и живи дальше.
— Как? Как это могло случиться? Откуда они узнали?..
Костя ничего не ответил, предоставив Лене еще долго гадать, откуда британцы узнали, что в плен к советским войскам почти по своей воле пришел «Сокол Гитлера», которого они так жаждали получить в свои руки.
— Когда его отправляют в зону британцев?
— Уже отправили. Еще вчера утром его увезли в Ганновер.
Несколько слов, разбивающих надежду не только на возможное будущее с Рихардом, но и хотя бы на последнюю встречу. Теперь их снова разделяли границы, которые ей никак нельзя было пересечь. И выходило, что Костя прав — у нее не было иного пути, как принять его предложение и вернуться домой.
Тогда Лена ни о чем вообще не думала несколько дней кряду. Только плакала и плакала, опустившись без сил на пол и прислонившись спиной к стене, невзирая на явное недовольство Соболева этими слезами и ее горем. Он не попыток ни поднять ее, ни успокоить. Просто сидел и наблюдал ее плач, как наблюдают за капризным ребенком, которому отказали в желаемом и истерику которого просто пережидают.
— Знаешь, когда-то я думала, что мне довольно будет настоящего, — проговорила Лена, когда на нее вдруг снизошло странное спокойствие. Словно наконец-то в голову пришло самое верное решение. — Моим заклинанием стало когда-то «здесь и сейчас». И только это я твердила себе. А теперь я поняла, что больше не хочу так, что хочу «долго и счастливо».
— «Долго и счастливо» бывает только в сказках, — бесстрастно откликнулся Соболев. — Мы же знаем с тобой, что только от самого человека все зависит. Человек — строитель своего будущего. Так построй его достойным, Лена! Таким, каким оно должно быть!
Лена согласилась с правотой его слов. Только они подразумевали разное под тем, как она должна строить свое будущее. Соболев был уверен, что Лена смирится перед невозможным и уедет с ним домой. Она же точно знала, что у нее не было другого пути, как на запад Германии. В ту же ночь Лена убежала из Фрайталя, взяв с собой только немного еды в дорогу и пару сменных блузок и белья в небольшой сумке. Пока Костя не понял, что она все-таки решится на подобное безумство. Кристль, хотя и обмирала от ужаса перед неизвестностью дороги, предстоящей Лене, но все же благословила ее в путь, напомнив взять на удачу давние талисманы — пуговицу трубочиста и несколько щетинок. Лена больше никогда ее не видела. Первое время, когда общение еще было возможно, они переписывались, но затем поддерживать переписку становилось все сложнее и сложнее. А в 1954 году Лене пришло короткое уведомление от Пауля, что его мать тихо и мирно умерла во сне. Сам Пауль не желал общения с ней и даже отказался от встречи, когда Лена и Рихард посетили Фрайталь пару лет назад, когда пала стена. Он так и не сумел принять брака Лены с Рихардом, как с бывшим нацистом. Для него прошлое не осталось в 1945 году. Пауль на протяжении двух десятилетий выступал свидетелем на многочисленных судебных процессах и активно участвовал в поиске бывших нацистских преступников.
Не простил и не принял выбор Лены и Костя Соболев. Лена подала на розыск еще в конце 1980-х годов, когда это стало возможным. Ей хотелось узнать, как сложились после войны судьбы дяди Отто, Леи, но особенно, конечно, получить хотя бы короткую весточку от Кости. Дядя Лены остался в Челябинске, где завел семью с одной из высланных когда-то из Поволжья русских немок. Они с радостью наладили общение с семьей фон Ренбек и воспользовались их помощью при переезде в 1993 году в Германию.
— На историческую родину, представляешь? — не сдержалась Лена, когда получила от них письмо с просьбой помочь устроиться на новом месте. — Предки дяди Отто приехали в Россию еще в середине восемнадцатого века при Екатерине II! На историческую родину!..
Лена до сих пор считала СССР своей родиной, местом своей силы, своего духа. Местом, где были могилы ее предков, местом, где она родилась. Все взлеты и падения страны она воспринимала как личные успехи и поражения. За годы прожитые в Швейцарии эта страна не стала таким родным местом ни для нее, ни для Рихарда. Но зато Швейцария подарила им общий дом, где они наконец обрели счастье, и за это только Лена была ей благодарна. Развал Союза едва не принес ей инфаркт, настолько было больно видеть происходящее с ее родной страной. Пусть и позволил без страха посетить места ее детства и юности, а также наладить оборванные связи с прошлым.
Что касается Леи, выяснилось, что она действительно осталась инвалидом войны. Потеряв всех родственников в то страшное время, она жила совсем одна. И, к огромному сожалению Лены, умерла в начале 1960-х годов.
А вот у Соболева жизнь сложилась вполне благополучно, как узнала Лена из справки, присланной по ее запросу. После войны он еще несколько лет находился в Саксонии и вернулся на родину только в 1948 году, где в Новосибирске до самой пенсии проработал по профилю инженером-геологом в команде Чернова, «самого главного геолога Западной Сибири»[221]. На его счету было огромное количество разведывательно-поисковых экспедиций и опубликованных научных трудов, а кроме того — наград за труд, в том числе и медаль «За трудовую доблесть», как прочитала Лена с особым трепетом. Костя до последнего стремился проводить время в долгосрочных экспедициях, а не в душном кабинете. Женился поздно, только в конце 1950-х, имел двоих сыновей. Один из сыновей и вел некоторое время переписку с Леной от имени отца, в которой выразил нежелание того иметь какие-либо контакты с Леной в будущем. «По утверждению отца Елена Дементьева погибла в нацистском плену в 1943 году. Любые разговоры о ней очень расстраивают его, а отцу нельзя волноваться после перенесенного год назад инфаркта. С членами семьи нациста Рихарда фон Ренбек он связей никаких не имеет и иметь не желает, так и просил передать вам дословно. Поэтому я убедительно прошу не беспокоить отца впредь»…
«Нациста Рихарда фон Ренбек». Это тогда так больно ударило по Лене, что она не стала ничего говорить мужу про свой неудачный опыт связаться с Костей. И с трудом подавила в себе желание написать в ответ, как Рихард стремился всегда загладить свою вину за прошлое, которую он до сих пор носит в себе. Как отдал часть вывезенных средств Красному Кресту на помощь тем, кто пострадал от войны. Как с помощью посланника СССР в Швейцарии вернул в Союз реквизированные картины, которые обнаружил в ходе ревизии в коллекции матери. В том числе ту самую Мадонну. Но Лена понимала, что ничего не докажет этим, и смысла в этом объяснительном письме не было никакого. Единственное, что Лена тогда отправила в ответ было короткое благодарственное письмо за сообщение о месте захоронения Коли. Если удастся, то уже в следующем году можно будет посетить могилу брата. Лене очень бы этого хотелось, и она по-хорошему даже завидовала Рихарду, что тот мог навестить могилы своих родственников, пусть и в ГДР, в то время как она была лишена такой возможности столько лет.
Они приезжали тогда, в 1991 году, в Саксонию не только увидеть Фрайталь, где Лена провела последние годы войны, и навестить в Дрездене место гибели родственников Рихарда во время безжалостной бомбардировки союзников. Все эти годы в Лене росло желание сохранить память о советских военнопленных, погибших в шахтах Фрайталя. И когда появилась возможность осуществить свои замыслы, она не преминула ею воспользоваться. Рихард поддержал Лену, к ее радости и удивлению, ведь он так не любил касаться прошлого. Для него это было сродни ворошению голыми руками обжигающих углей, как он признавался Лене. Рихард всегда отказывался от каких-либо интервью и встреч с людьми, которых когда-то спас, как член организации «Бэрхен». Отверг и предложение написать книгу воспоминаний, с которым обращались из одного издательства ФРГ. Отказывался от приглашений на встречи ветеранов, которые стали организовывать на территории ГДР с конца 1980-х годов. Хотя откликнулся на предложение стать одним из меценатов «Союза помощи ветеранам войны России», образованного три года назад в Дрездене. И был против предложения детей немецких евреев, спасенных с его помощью от ареста, подать заявку на звание «Праведник мира», с которым они, уже будучи взрослыми, приехали как-то в дом фон Ренбеков в Швейцарии.
— Удо Бретвиц — вот кто, вам нужен, — твердил он тогда, как заведенный, заикаясь от волнения. — Герр Бретвиц и его супруга. Если кто и должен получить это звание, то только они.
— Это просто нонсенс! Как это может даже рядом стоять — мое прошлое в рейхе и это звание?! Исключено! И как только им пришло это в голову? — горячился потом, после отъезда неожиданных гостей, с болью в голосе Рихард. И Лене оставалось только успокаивать его напоминанием о том, что на нем нет такой вины, как на других немцах, осужденных многочисленными трибуналами, прокатившимися по Германии на протяжении десятилетий после войны.
Так во Фрайтале сразу же после объединения немецких земель на их средства установили обелиск, на котором были высечены имена, сохранившиеся на почти истертом листке, бережно хранимом Леной все это время. Так несколько семей смогли найти информацию о своих родственниках, погибших в плену. И так Лену нашла молоденькая журналистка из Москвы, словно почувствовав чутьем репортера, что за установкой памятника советским военнопленным немецкой семьей кроется что-то интересное. Она была настойчива и упряма, как когда-то Лена. И убедила Лену, что их с Рихардом история, до этого скрытая от многих, должна быть рассказана.
История, в которую невозможно было поверить. История, которую невозможно было больше хранить в полумраке прошлого. История, которую Лена все же решилась рассказать при поддержке Рихарда, на протяжении всего интервью державшего ее за руку, не отпуская ни на минуту. Задевающая незажившие до сих пор раны. Будоражащая нервы. Воскрешающая столь многое в памяти.
Лене было невероятно страшно тогда в 1945 году, на дорогах разрушенной Германии. Разум молил повернуть назад. Казалось, на спине огненными буквами горит слово «Предательница», которое однажды бросил в сердцах Костя. Но она упрямо шла проселочными дорогами, обходя города и городки, переходя бродами речушки, прячась при звуке транспорта и стараясь держаться от любых встречных, потому что боялась встречи с солдатами союзников, чей язык вообще не понимала. Спустя время, вспоминая это путешествие, Лена осознавала, что только безрассудство молодости и твердая решимость увидеть Рихарда помогли ей преодолеть этот многодневный путь до Ганновера. А еще как ей повезло в те дни достичь города целой и невредимой, когда к местному населению победители не всегда относились благожелательно. Ей не причинили физического вреда союзники, как это случалось. Ее не ограбили в пути, и она сумела сберечь ожерелье, которое нашла в кармане пальто во Фрайтале, сжимая его всякий раз, когда ей становилось страшно или захватывало с головой отчаяние. Позднее она узнала, что Рихард когда-то купил это украшение в Париже для нее и ухитрился спрятать его во время ареста, когда размыкал объятие. Для него это ожерелье было талисманом, который должен был сберечь ее в будущем и стать напоминанием о нем. Почти все так и случилось. Теперь это ожерелье лежало среди прочих в шкатулке с другими украшениями, подаренными ей Рихардом позже, и она всегда надевала эти камни на годовщину их свадьбы в начале августа. Камни, ставшие талисманом их любви и верности друг другу.
Не спалось. Никак не спалось. Мысли все крутились и крутились в голове, словно кто-то запустил калейдоскоп событий тех лет. Лена сдалась в итоге, опасаясь потревожить сон Рихарда — поднялась с постели и, надев халат, чтобы укрыться от летней прохлады ночи, вышла из комнаты.
За годы, что Розенбург находился под контролем властей ГДР, замок изменился. В первый год после экспроприации здесь были размещены беженцы из Пруссии и других земель, отторгнутых у Германии в пользу Польши. Затем замок некоторое время использовали как санаторий, для чего заложили двери между комнатами хозяйских покоев второго этажа и частично уничтожили анфилады комнат первого. В бальной зале, где когда-то Рихард предлагал Лене поддерживать балетный навык, разместили актовый зал, в котором выстроили сцену у одной из стен. Средств на поддержание старого здания у властей не было, поэтому замок постепенно ветшал. К концу 1980-х годов санаторий закрыли, что едва не уничтожило Розенбург. Но спустя несколько лет произошло объединение Германии в единое государство, и была запущена программа реституции, по которой Рихард получил право вернуть себе замок. И вот спустя пятьдесят лет они снова были под крышей Розенбурга.
Странный поворот судьбы. Это было одновременно и знакомое до боли место, и в то же время совершенно незнакомое. Но кухня осталась прежней, хотя во время реставрации замка ее наполнили современной техникой, значительно облегчающей быт. Лену до сих пор изумлял тот факт, сколько всего придумал человек за последние пять десятков лет, начиная с запуска в космос живого человека. Вдвойне грело душу, что это был советский космонавт. Она вообще все достижения страны, которую по-прежнему считала своей, принимала с особой гордостью и радостью, а промахи — с горечью. Развал же Советского Союза почти довел Лену до инсульта, настолько сложно она перенесла новости об этом, когда пресса вокруг буквально ликовала.
— Это было предсказуемо, — сказал тогда Рихард. Он ждал этого с момента, как узнал, что Берлинская стена пала, а Советы выводят войска из всех частей зарубежных территорий, где имели влияние.
Он знал, что так и будет, и предупреждал ее. А она не верила. Потому что иногда он ошибался в своих предсказаниях. Ошибся же тогда, в Ганновере, когда был уверен, что никогда ему не суждено выйти живым из британского плена.
Всего несколько раз за всю их совместную жизнь Лена видела спокойного и собранного Рихарда в неподдельном гневе, когда он позволял себе повысить голос в порыве эмоций. Одним из этих случаев стало их первое свидание в тюрьме, куда она добралась с огромным трудом и с неменьшим трудом нашла себе временное жилье в квартире у одной вдовы.
Рихард не ожидал ее увидеть. Ждал Адель, женщину, к которой Лена до сих пор, даже спустя годы, испытывала смесь странных неприятных чувств. Адель не пришлось работать посудомойкой и официанткой в кафе, где британские солдаты отпускали скабрезные шутки в сторону персонала, а то и распускали руки. Она не жила в комнатушке, сырой и холодной, несмотря на летнюю пору. И конечно же, ей не пришлось ждать свидания три недели, как довелось Лене. Адель жила в сохранившейся во время налетов гостинице, ездила на сверкающем авто с водителем-охранником и забронировала себе несколько свиданий вперед из числа тех, что дозволялись заключенным раз в неделю. Лена даже ненавидела ее порой, когда приходила в дни свиданий к тюрьме и наблюдала, как та, красивая и гордая, одетая в роскошный костюм из букле с лисьей горжеткой на плече, легко поднимается по лестнице. В разоренном городе Адель смотрелась инородным элементом — красивым цветком на фоне мусора и развалин. И иногда Лене казалось, что баронесса была тысячу раз права, когда говорила, что Адель станет лучшей партией для Рихарда. Казалось ровно до того свидания, которое она украла у Адели, записавшись сразу на два свидания после дат, забронированных немкой.
Рихард ждал Адель. И когда скользнула через порог комнаты свиданий Лена, даже удивленно привстал, вглядываясь в полумрак. А потом налетел на нее хищной птицей, вцепившись больно в плечи. Вспыхнувшая на его лице радость сменилась видимостью привычного хладнокровия.
— Что ты здесь делаешь? Откуда ты здесь? Какого черта ты не в Советах?!
— Я пришла к тебе…
— Ты пришла?.. Пешком? Одна?! Из Фрайталя?! — с каждым ответом, который он читал в ее глазах, в нем наливался гнев и краснели кончики ушей, что станет для Лены в будущем признаком его сильной ярости. А потом обнял крепко-крепко, зарываясь лицом в ее растрепанные волосы и только глухо произнес короткое: — Что мне теперь с тобой делать?
Они едва успели поговорить во время этого короткого свидания. Рихарда интересовало текущее положение дел Лены — типично бытовые вопросы: где она живет, есть ли у нее деньги и карточки, и прочее в этом духе. Он даже не дал ей толком расспросить его самого, не рассказал, что происходит с ним и чем ему грозит будущее в руках британцев, как ни пыталась Лена узнать об этом. Он то легко переводил тему на нее саму, то начинал целовать Лену, горячо и страстно, царапая щетиной нежную кожу ее щек.
— Когда ты сможешь прийти снова? — спросил только напоследок, когда уже загремел замок двери комнаты для свиданий, грозя близким расставанием. Лена обещала свидание через неделю, надеясь, что ничто и никто не помешает этому.
У здания тюрьмы ее ждала Адель. Это был первый и последний раз, когда они стояли друг напротив друга и разговаривали, каждая осторожно оценивая соперницу. Визуальное сравнение, конечно, было далеко не в пользу Лены. Немка плохо скрывала свой гнев, ходить вокруг да около не стала и сразу же заявила, надавив на больное место, что Рихард оказался в британской тюрьме исключительно по вине Лены.
— Зачем ты здесь? Разве мало горя ты принесла ему? Думаешь, этого мало? Хочешь, чтобы он страдал еще больше? Если бы не ты, он никогда бы не поехал в Дрезден и не попал к британцам! Хватит доставлять ему неприятности! Оставь его в покое! Сколько тебе нужно денег, чтобы ты уехала и навсегда забыла о нем? Я могу дать много. Ты сможешь уехать куда угодно. Купишь себе какую захочешь жизнь. Посмотри на себя, у тебя даже нет целых туфель. Сколько тебе нужно? Только скажи, и я заплачу!
Лена не стала тогда долго ее слушать. Просто развернулась и пошла прочь, удивляясь этому предложению и убеждаясь, насколько она и Адель разные. Правы были учителя из ее советской школы: капиталистические страны поставили во главу всего деньги, совершенно забыв про то, что невозможно было купить — совесть, любовь и многое другое, что отличает человека от животного. К Лениной радости, Адель оставила ее покое — не стала больше искать личных встреч, видимо, осознав, что едва ли это поможет. И только раз написала ей письмо. Вернее, даже не письмо, а короткую записку, которую вложила в конверт вместе с вырезкой о британской тюрьме в Бад-Нендорфе[222], где Рихард провел несколько месяцев и о которой писали газеты даже в Женеве, словно упиваясь жестокостью британцев в отношении заключенных немцев.
«Это только твоя вина, русская дрянь!» — Лена не обиделась на нее за эти слова. Она бы тоже ненавидела женщину, любовь к которой привела Рихарда в это страшное узилище, где британские надзиратели стали для своих немецких узников сродни нацистам в лагерях. Смесь вины и боли, что терзала ее еще долгие годы, не давала покоя ни на минуту. Адель могла не присылать это письмо. Лена и сама осознавала свою роль в судьбе Рихарда. И все, что ей оставалось тогда — забивать свои дни хлопотами, а ночами выть в подушку, умоляя непонятно кого в темноте вернуть ей Рихарда живым. Пусть даже искалеченным, но живым…
Рихард стал ее мужем на второе свидание в тюрьме, 25 августа 1945 года. Лена даже не успела испугаться, когда ее провели прямиком в кабинет начальника тюрьмы. Там ее уже ждали Рихард, начальник тюрьмы — сухощавый и высокий британский майор и какой-то немец в штатском, как выяснилось позже — нотариус. Она до сих пор хорошо помнила день своей свадьбы. Не было нарядного платья и даже нормальной обуви (у ее туфель за время пути в Ганновер оторвалась подошва, и ее пришлось замотать шерстяной нитью, чтобы не отвалилась совсем). Не было цветов. Не было радостных лиц. Ничего из того, о чем мечтала Лена раньше, когда до войны изредка представляла свою свадьбу.
— Ленхен, мое сокровище, — взял Рихард ее ладони в свои руки, едва она перешагнула порог кабинета. — У нас не так много времени, поэтому ты должна решить все сейчас… Ленхен, ты станешь моей женой?
В этот раз у нее не было даже мыслей против. Как не было мыслей о том, что будет дальше. Она была готова на многое, лишь бы быть с ним. И смогла только кивнуть, пытаясь сдержать слезы, которые навернулись на глаза.
Все оказалось возможным только благодаря начальнику тюрьмы, пошедшему навстречу своему узнику в необычной просьбе. Как рассказал позднее ночью Рихард, брат этого майора служил в ВВС и был сбит во время «Битвы за Британию». Его могли бы расстрелять в воздухе, пока он спускался с парашютом, но этого не случилось — звено Рихарда твердо соблюдало принципы своего командира. По словам майора, настало время вернуть долг, который был у его семьи перед пилотом фон Ренбек, сбившим его брата. Поэтому он не только был готов зарегистрировать брак и позволить им провести одну-единственную ночь вместе, но и допустил в тюрьму немецкого нотариуса. А тот в свою очередь составил все необходимые бумаги, по которым Лена получала права на имущество Рихарда.
Сама церемония регистрации брака оказалась сухой и короткой. «Согласен!». «Согласна!». «Распишитесь тут и тут». За окном шелестела изумрудная зелень августа, ярко светило солнце, а в кабинете царили тягостный полумрак и прохлада. Кольцом для Лены стал гладкий ободок из латуни, который где-то нашел немец-нотариус. Ободок потемнел со временем, но для Лены это кольцо стало почти частью ее руки. Конечно, она носила золотое кольцо, купленное Рихардом для венчания в церкви, которое он надел ей на палец на очередную годовщину свадьбы, осознав, что их брак так и останется гражданским. Но то первое латунное было «тем самым» кольцом, поэтому до сих пор не снималось с ее безымянного пальца.
Принимать снотворное Лене не хотелось. Тем более до рассвета оставалось всего несколько часов, а проснуться около полудня для нее означало потерю всего дня. Поэтому Лена просто заварила травяной чай, который они с мужем приучили себя пить после того, как Рихарду запретили кофе из-за инсульта в сорок три года. Впрочем, от алкоголя он так и не отказался, и иногда баловал себя бокалом вина, несмотря на запреты врачей. Полученные во время войны травмы и пребывание в британской тюрьме и лагерях не прошли бесследно. Его мучили периодические мигрени, от которых спасали только лекарства, темнота и тишина, а речь так и осталась неровной, особенно при эмоциональном всплеске. Но в целом, помимо раннего инсульта, после которого, к общему счастью, Рихард полностью восстановился, здоровье его в рамках возраста не подводило до сих пор. И Лена даже порой шутила, что из них двоих она — настоящая старушка. С возрастом ее настигли последствия некогда полученной травмы, и когда в последние пару лет она слишком долго напрягала ногу, та отвечала невыносимой болью, и приходилось использовать трость при ходьбе. Несмотря на это ограничение, преподавание Лена так и не оставила, хотя школа, которую она открыла в Женеве в La Petite Russie, как называли квартал близ площади Пленпале сами женевцы, уже успела разрастись до четырех классов. Ей никогда было не суждено выйти самой на сцену, но за годы преподавания Лена вырастила несколько артисток балета, чем очень гордилась. И даже ездила неоднократно в Париж на выступление одной из своих воспитанниц, началом пути которой стала небольшая женевская школа. Эти поездки всегда были особенными для них с Рихардом, и они старались выделить время на них в своих рабочих графиках отдельно от семейных отпусков. Их «petite lune de miel»…
Засиживаться с чашкой чая в кухне Лена не стала. В отличие от остальных комнат в замке, кухня сохранилась практически без изменений с тех лет, когда Лене приходилось проводить здесь столько времени как остработнице. Николай, влюбившись в замок с первого же взгляда, внес только необходимые изменения по сантехнике и оборудованию, а все остальное осталось тем же самым. Даже керамические плитки на стенах — недостающие создавались по рисункам во время ремонта, чтобы закрыть пустоты в кладке, образовавшиеся за время ветшания замка.
Лена вспомнила, сколько сил ей стоило вернуться сюда, в Розенбург, два года назад. Да, если бы она не захотела ехать, Рихард бы прекрасно ее понял и не стал бы настаивать на ее присутствии. Но он был ее мужем. За годы, проведенные вместе, они практически не расставались. Она видела в его глазах желание вернуться в Розенбург, привезти свою семью в родовое гнездо фон Ренбек. Кроме того, все эти годы он мучился пониманием, что так и не похоронил свою мать, оставив ее тело в церковном склепе на могиле отца. Для него стало одной из целей в жизни похоронить мать по-человечески — в гробу, а не просто в саване, с достойной церемонией прощания, что он и выполнил первым делом, когда вернулся в эти земли.
На самом деле, Лена всегда боялась, что Рихард захочет вернуться сюда, в Германию, тогда, когда она не будет к этому готова. И было неизвестно, когда сотрется след, оставленный войной и пленом в ее душе. Наверное поэтому за годы, прожитые в Швейцарии, они с Рихардом реже говорили между собой на немецком, чем на других языках. В Женеве, куда ее привели в 1945 году сердце и память как о городе, где когда-то жил и работал сам Ленин, официальным языком общения был французский. В семье же они чаще говорили на русском языке. Только здесь, в Германии, немецкий снова стал постепенно завоевывать свою долю в их разговорах.
Поехала бы Лена в Германию, если бы Рихард решил вернуться раньше? Она до сих пор не знала, нашла бы в себе силы или нет. К ним на виллу в предместье Женевы часто в первое время приезжали или писали бывшие сослуживцы Рихарда. Его звали и в Колумбию, и в Аргентину, и даже в ЮАР. Он неизменно отказывался. Сначала ссылался на нездоровье после плена, затем уже прямо и без уловок говорил, что ему не интересно летать под флагами чужих стран. Но самым волнительным для Лены стал визит в 1955 году. На этот раз Рихарда приехали звать на родину, в ту часть Германии, которая была «свободна от коммунистов» и «возрождалась из пепла войны».
— В прошлом году нам вернули свободу[223]. Мы имеем сейчас все шансы возродить Германию! Теперь союзники не против нас, как когда-то. Теперь они наконец-то поняли то, что мы знали давным-давно — русские угроза для всего мира. Нам нужны люди с опытом, как у вас. Чтобы создать сильную армию и встать плечом к плечу с американцами и британцами, когда снова будет война с коммунистами.
Так убеждали Рихарда тогда его собеседники. Лена не стала слушать дальше — поспешила подать поскорее кофе и закуски гостям и вышла вон, с трудом скрывая свое негодование на этих немцев в форме, так похожей на ту, в которой когда-то нацисты пришли убивать ее соотечественников. Она боялась, что Рихард примет их предложение. Ему обещали хороший контракт с годовой суммой, что была выше получаемой Рихардом прибыли в его небольшой частной авиакомпании, и возможность вернуться на родину — любой бы ухватился за такой шанс обеими руками. Лене даже трудно было дышать все то время, пока в их доме находились два бывших пилота рейха, ныне ставшие оберстами в люфтваффе бундесвера. Правда, визит вышел очень кратким. Лена с удивлением спустилась со второго этажа виллы, когда услышала, как отъехала от их дома автомашина. Рихард прочитал вопрос в ее глазах и не стал ее долго томить, выдавая свое сильное волнение привычным заиканием:
— Я ска… сказал им, что моя же… жена — русская. Ос…остальное они по… поняли сами!
Так они остались в Женеве еще почти на сорок лет. Словно Рихард тогда, в 1955 году, окончательно для себя все решил. Оба получили гражданство после почти десятилетнего проживания с «Permit de tolérance»[224]. Сначала Лена, затем — после долгих собеседований и проверок — Рихард. Хорошо, что их детям не пришлось так долго ждать. Единственная, впрочем, сложность была с Валентиной как с беженкой из Германии. Остальные стали швейцарцами без особых затруднений.
О том, что она никогда не сможет родить детей, Лена призналась Рихарду еще тогда, в их первую брачную ночь под крышей тюрьмы, в комнатке на душном чердаке, где их запер британский конвой. Она боялась этого признания, но и промолчать не смогла. И так корила себя, что не сказала перед тем, как Рихард надел ей на палец кольцо. Словно не дала ему возможности узнать обо всем перед столь важным событием в его жизни.
Это стало сильным ударом для Рихарда. Настолько, что он даже не смог говорить в первые пару минут — никак не складывались даже слоги. Она заплакала тогда, видя его побледневшее лицо, и он прижал ее к себе так сильно, что заболели мышцы от его хватки.
— Ма-аааа… — только и смог протянуть он, желая узнать всю правду, и Лена сердцем разгадала его вопрос и поспешила сказать, что вина в ее стерилизации лежит на Биргит, не на баронессе. Чтобы хотя бы на толику стереть из его блестевших влагой глаз чувство безмерной вины.
— В мире много сирот после этой страшной войны, мое сокровище, — так скажет Рихард, когда они будут лежать на узкой койке после того, как отчаянно и страстно любили друг друга, забыв обо всем на свете. — Среди них точно есть и наши дети. Сыновья и дочери. Я всегда мечтал о большей семье с тремя детьми. Что ты скажешь на это, мое сердце? Я уверен, что у нас определенно еще будут дети…
Лена твердо знала, что только с Рихардом она смогла стать матерью и наконец-то перестала чувствовать пустоту в своем теле. Не будь с ней рядом ее мужа, этого бы просто никогда не произошло. Конечно, она любила детей. Ее первые ученицы в студии, которую Лена открыла по совету одной из «бывших», живущих по соседству в La petite Russie[225], немного заполняли эту пустоту. Маленькие русские девочки возраста погибшей Люши своим восторженным щебетанием после занятий, любовью, которой спустя несколько месяцев окружили Лену, помогли пережить те страшные для нее годы ожидания Рихарда из британского плена.
Наверное, все случилось так, как должно быть. Словно кто-то выстроил тонкую цепочку событий, ставшую в итоге ее дорогой к жизненному счастью. Не прикажи ей решительно Рихард уезжать в Швейцарию из разоренной Германии, Лена никогда бы не оказалась в Женеве, которую выбрала как место, некогда приютившее столько революционеров и самого Ленина, барельеф с чьим изображением украшал средневековую башню в центре города. Не поселись она в квартале La petite Russie, где во время одной из прогулок с удивлением услышала русскую речь и заметила магазины и библиотеку с русскоязычными вывесками, не было бы знакомства с Верой Алексеевной, напомнившей ей своей идеальной осанкой и французским произношением аккомпаниаторшу из балетной школы в Москве. Не было бы студии и ее «птичек», которых русские родители с огромным удовольствием по рекомендации Веры Алексеевны отвели к Лене на занятия. Сначала их было мало — пять девочек, но уже через год она репетировала к Рождеству 1947 года «Танец Фей Драже» уже с двенадцатью ученицами.
Рождество, когда Лена получила самый заветный подарок. Ведь в канун праздника на пороге ее студии появился заметно похудевший и небритый Рихард, освобожденный из британского плена вместе с тысячами других осужденных немцев…
Вырвавшись из воспоминаний, Лена вдруг захотела выйти из кухни в парк, чтобы ощутить летнюю свежесть. Пусть даже в домашних туфлях, чья тонкая подошва толком не защищала от гравия на дорожках. Пожалуй, не только кухня осталась в прежнем виде, но и парк, радовавший сейчас глаз своей пышной зеленью, и озеро, манящее ее к себе голубизной воды и отблесками утренних лучей на водной глади.
Это место нравилось Лене. Здесь когда-то она встретила Рихарда, по его словам, навсегда околдовав своими чарами и украв его сердце. Она любила гулять в парке Розенбурга и подолгу ходила по аллеям, пока не начинала болеть нога, напоминая о возрасте. Валентину одновременно и беспокоили, и радовали эти прогулки.
Валентина появилась у них первой. Лена очень боялась, что пустота в теле, так и не исчезнувшая никуда даже после возвращения Рихарда, помешает ей стать полноценной матерью для ребенка, которого они планировали взять в одном из приютов Германии. Рихард был прав — война оставила множество сирот. Был он прав и в том, что страхи Лены совершенно надуманы, и что она станет замечательной матерью. Сердцем они сразу поняли, что именно Валентина, потерявшая всю семью во время одного из налетов на Кельн, станет их старшей дочерью. И дело было не только в том, что она носила то же имя, что племянница Лены, и не в том, что она просто мистически была похожа на Рихарда. Они оба заметили ее из окна кабинета директора во время прогулки, и оба, не сговариваясь, почувствовали, что это их дочь.
А через полтора года, в 1951 году, когда они уже сменили тесную для Рихарда двухкомнатную квартирку Лены в La petite Russie на загородную виллу под Женевой, в их маленькой семье случилось пополнение. Настоящий дар свыше, как назовет ее беременность Рихард, до сих пор ставящий свечи в храме в благодарность за это чудо. Сначала Лена стала сильно уставать на занятиях с девочками в классах (за это время ее студия превратилась в школу с двумя классами разного возраста), затем несколько раз упала в обморок, и встревоженный Рихард настоял на визите к семейному врачу. Тот сразу же отправил ее в кабинет акушера. «На всякий случай!» — проигнорировал доктор заверения Лены, что она никак не может иметь детей.
— Беременность девять недель. Поздравляю вас, мадам фон Ренбек, — заявил после осмотра акушер-гинеколог.
— Это невозможно, господин доктор, — ответила резко, с трудом скрывая раздражение Лена. Обычно она предпочитала не произносить эти слова, пугающие ее до дрожи своим страшным смыслом. Но тут они сами сорвались со злостью с губ: — В 1943 году в нацистском госпитале мне сделали операцию по стерилизации.
— Уверяю вас, мадам, вы ошибаетесь, — решительно заявил доктор. — Я не понимаю, почему вы так решили, но ни о какой стерилизации и речи быть не может. Мадам сомневается в моей компетенции? Я практикую уже почти сорок лет и могу даже с закрытыми глазами при осмотре понять, беременна женщина или нет.
— Возможно, это что-то иное? — настаивала Лена.
— Полагаю, уже через несколько недель — по моим прикидкам, шесть или семь — мадам сама убедится в том, что иного диагноза быть не может.
Доктор оказался прав. Ровно через семь недель Лена почувствовала первое шевеление сына в чуть округлившемся животе. Это было ни с чем не спутать. И это было похоже на настоящее чудо — когда вместо пустоты внутри нее появилась частичка любви. Николай Генрих фон Ренбек появился на свет зимой, когда за окном падали пушистые хлопья снега, напоминающие Лене и Рихарду об их первом поцелуе во дворе Розенбурга. Их третий ребенок — дочь Паулина Мария — появился лишь после восьми лет бесплодных попыток, в 1960 году. Все сбылось, как говорил Рихард когда-то в день их свадьбы на чердаке тюрьмы в Ганновере.
— Ты словно знал, что так и будет, — сказала как-то Лена Рихарду, когда качала Николая на руках в детской, пытаясь убаюкать. — Мне показалось, что ты даже не удивился, когда доктор заявил о беременности.
— Просто я видел это когда-то во сне, — улыбнулся Рихард, касаясь ее заплетенной косы, лежащей на плече. — И я верил, что так и должно быть.
Со временем их небольшая семья стала только прирастать и прирастать: зятья — Франсуа и швейцарский немец Дитер, невестка Эжени, которую с легкой руки Лены стали называть коротко «Женя», многочисленные внуки и внучки. Все они собрались вчера под крышей замка, чтобы разделить с ней и Рихардом день пятидесятилетней свадебной годовщины. И все они были вчера в большой гостиной, когда Лена и Рихард давали интервью.
— Ваши дети и внуки знают вашу историю? — поинтересовалась журналистка, и они оба кивнули в ответ.
Разумеется, дети знали. Они росли, разговаривая дома на двух языках, они сами считали себя «русскими немцами швейцарского гражданства», как однажды сказал Николай. Даже Валентина, чистокровная немка. Именно Валентина предложила недавно создать комитет помощи переезжающим в Германию русским с немецкими корнями, которые сейчас покидали города бывшего СССР в поисках лучшей жизни. И именно Валентина помогала Лене получить все необходимые разрешения, чтобы установить во Фрайтале обелиск в память о советских военнопленных. А его эскиз разработал лично Николай, у которого было свое архитектурное бюро в Базеле. Сейчас сын Рихарда и Лены жил на две страны, восстанавливая родовой замок, к большому удовольствию отца.
Конечно же, дети знали эту историю. Не в деталях, нет. Лена никогда не говорила, что в 1943 году ей принудительно сделали прерывание первой в ее жизни беременности. Об этом они узнали только вчера, когда притихшие слушали рассказ матери. Она сама притихла вместе с детьми и внуками, когда Рихард впервые рассказал о своем коротком пребывании в Бан-Нендорфе, которое едва не убило его. Его объявили «шпионом коммунистов» из-за того, что он был передан советской стороной, и долго пытались выбить из него признание. Многие кончали жизнь самоубийством в Бан-Нендорфе, не вынеся издевательств и пыток. Рихарда держало только одно, как он признался на интервью:
— Эта женщина, — произнес он, сжимая ласково ладонь Лены, которая не сумела сдержать слез во время рассказа о британской тюрьме.
Она не знала подробностей ранее, муж никогда не делился с ней. Но видела шрамы. И знала, как долго ему пришлось восстанавливать не только физическое здоровье, но и душевное равновесие после плена.
— Я знал, что не имею права сдаваться. Потому что обещал найти ее в Швейцарии. Потому что у нее не было никого, кроме меня, а у меня не осталось никого, кроме нее. Я обещал сделать ее счастливой, ведь она должна была быть непременно счастлива. И я очень хотел разделить это счастье с ней.
Лена тогда с трудом сдержалась, чтобы не расплакаться прямо под камерой, на глазах у всех. Понимала, что если сделает это, Рихард совсем потеряет самообладание и вместе с тем — способность к речи. Будет выглядеть слабым и немощным стариком, вызывая жалость. А этого он терпеть не мог. И Лена крепилась изо всех сил, сжимая дрожащие губы, чтобы сдержать эмоции внутри. И вот итог — излишнее волнение, тахикардия и бессонница, которая и выгнала ее утром из дома на берег озера, покрытого дымкой в этот рассветный час.
Первыми, как всегда, распознали близкое появление хозяина собаки, с которыми Лена разделила свою раннюю прогулку. Выйдя на заслуженный отдых, Рихард увлекся профессиональным разведением вахтельхундов, и рядом с ними всегда теперь была парочка собак — Бель и Флинк. И снова в парке Розенбурга звучал радостный собачий лай, как когда-то давно. Лене вдруг показалось, что колесо времени качнулось назад, и она вернулась в прошлое, когда именно здесь встретила Рихарда впервые. Собаки радостно крутились у его ног, виляли мохнатыми хвостами, напоминая пропеллер его любимой «Цессны», на которой до сих пор он изредка поднимался в воздух. От улыбки, с которой Рихард встретил вахтельхундов, ласково поглаживая их затылки, тут же потеплело в душе. Развеялись все печали, которые не давали покоя ночью, ушли легкие сомнения, словно утренний туман под лучами яркого солнца. И захотелось, чтобы он поскорее преодолел разделяющее их расстояние и взял ее ладони в свои. Почувствовать его тепло. Увидеть нежность в его глазах. Моменты, которые она любила. Услышать любимый голос, в котором неизменно отразится его широкая улыбка, завораживающая ее, как когда-то, при первой встрече.
— Доброе утро, моя лесная фея…
И она ответит ему: «Прекрасное утро, милый!», чтобы после с готовностью шагнуть в его теплые объятия и спрятаться в них от утренней прохлады. Прислушаться к мерному биению его сердца, вдохнуть запах одеколона и просто насладиться моментом. Моментом, из множества которых они с Рихардом создали свою жизнь на осколках некогда разбитых надежд…
© Марина Струк, 2024