Такие люди были раньше

Страх женщины

Хьена уже легла спать, когда ей в голову пришла блестящая идея: завтра она, даст бог, сварит на обед горох с картошкой. Это будет очень неплохо, и ее Лейба останется доволен.

Когда в тесную комнату заглянул бледный рассвет, Хьена уже была на ногах. Она с благословением полила водой на пальцы и, вспомнив свою «блестящую идею», достала немного гороху, благо он был у нее в хозяйстве.

Дети и Лейба еще крепко спали. В доме было тихо. Только петух, которого Хьена берегла на Йом Кипур[36], ни с того ни с сего раскричался в своем курятнике и кукарекал добрых пять минут, нарушая тишину.

Из бумажного кулька Хьена высыпала горох на скатерть, которой едва хватало на полстола, разделила на две кучки, побольше и поменьше, и стала перебирать. Червивый бросала в стакан, а чистый в тарелку. Каждую кучку она просматривала по три раза, чтобы не пропустить ни одной червивой горошины, а то, не дай бог, можно и доли в Царстве Небесном лишиться. Когда Хьена еще была девочкой, мама учила ее, что червивый горох в десять раз хуже свинины.

Когда Хьена перебрала примерно половину, у нее вдруг зарябило в глазах. Работать стало тяжело, она видела все как в тумане и скорее ощупывала горошины пальцами, чем осматривала.

— Что такое, ничего не вижу! — Хьена испугалась, что случайно положит в тарелку несколько червивых горошин.

Боже упаси совершить такой грех! И тут же она испугалась гораздо сильнее: ей всего тридцать восемь лет, а она начала слепнуть!

Хьена вспомнила, что в последнее время, когда по субботам она читает Тайч-Хумеш[37] и плачет в самых грустных местах, буквы словно какой-то дымкой затягивает, и после этого очень трудно читать дальше.

— Выплакала глаза раньше срока! К тридцати восьми годам! — вздохнула она, склонившись над горсткой гороха.

И еще Хьена вспомнила, что плачет всю жизнь. Девочкой она плакала над каждой парой туфелек, над каждым платьицем, которые покупал ей ее бедный отец. Невестой плакала из-за упрямого жениха, который все угрожал, что расторгнет помолвку, если ему не дадут то-то и то-то. Уже стоя под свадебным балдахином, плакала, потому что знала, за кого выходит замуж. После свадьбы плакала, когда Лейба впервые на нее нарычал. И попробуй сосчитай, сколько слез она пролила, когда вынашивала детей, когда рожала, когда они болели… И над свежими могилами, когда каждое Девятое ава[38] приходила на кладбище…

— Много, очень много, — закончила Хьена подсчеты и опять вздохнула.

И сразу вспомнила, что это еще не все. А сколько слез она над Тайч-Хумешем пролила! И когда про Исаака читала, как его хотели в жертву принести, и про то, как братья продали Иосифа в рабство, и как фараон приказал всех мальчиков в реку бросать, и про разрушение Храма… Весь этот Тайч-Хумеш — одно расстройство…

А самая грустная глава — это «Ваейце»[39], про Рахиль и Лию. Там говорится, что праотец Иаков любил Рахиль сильнее, чем Лию, потому как у Лии глаза были слабые. Она их еще девушкой выплакала со страху, что ее мужем станет злодей Исав[40], о чем ей было видение.

«Сердце не обманешь, неспроста оно мне говорило!» — подумала Хьена, вспомнив, сколько слез она пролила над судьбой несчастной Лии.

Теперь Лейба совсем ее возненавидит (прямо как праведник Иаков!), еще больше будет ворчать на нее, еще чаще над ней смеяться: «Ишь ты, какая фифа нашлась!» И кто знает, может, так и будет ее звать: «Эй, ты, слепая!»

Хьена вздрогнула от этой мысли. Постаралась ее прогнать, напрягла зрение, чтобы как следует перебрать оставшийся горох.

«Еще темновато, вот и не вижу ничего», — успокаивала она себя.

Но, посмотрев в окно, увидела, что на улице уже совсем рассвело.

Через час встала вся семья. Старшая дочь Ентл, девушка лет шестнадцати, проворно оделась и бросилась помогать матери. Хьена растапливала печь.

— Мама, а мне что делать? — спросила Ентл.

Хьена внимательно посмотрела по сторонам, будто собираясь поведать какой-то секрет, и, убедившись, что Лейба уже ушел, тихим, слабым, как после болезни, голосом ответила:

— Золотце, просмотри горох.

— А ты его еще не перебрала?

— Перебрать-то перебрала, да мало ли что, вдруг несколько червивых не заметила. Зрение, доченька, совсем отказывает. Вдруг, не дай бог, трефного наедимся. Червивый горох ведь трефной, хуже свинины…

Сев за стол, Ентл стала по новой перебирать горох.

— Вот червивая, — то и дело говорила она как будто с радостью. — А вот еще! Ой, мама, сколько ж ты червивых пропустила! Как же ты так?

Хьене будто тупой нож в сердце всадили.

— Совсем ничего не вижу, — объяснила она дочери.

Ентл испуганно вытаращила глаза, не зная, что на это ответить.

— Теперь твой отец со мной разведется, — добавила Хьена с притворной улыбкой.

— Мама, ты что?! — всхлипнула дочь.

— Глупенькая, думаешь, так не бывает? — Сама не понимая зачем, Хьена пугала свое дитя. — Он еще молодой, а я уже старая, слепая…

— Мама, хватит, перестань! — сердито выкрикнула Ентл, еле сдерживая слезы.

С каждой неделей зрение Хьены становилось все слабее, а страх все сильнее. Ей казалось, что Лейба совсем к ней охладел: поест и, даже не посмотрев на нее, уходит на рынок.

Дома было несладко, а в синагоге по субботам и того хуже. Каждодневные молитвы Хьена помнила наизусть, но когда приходилось читать по молитвеннику субботние, а тем более с благословениями на новолуние, она с завистью смотрела на своих ровесниц, которые сидели с книжками в руках, что твои царицы, читали и лили слезы в свое удовольствие. Она подносила «Тхинес»[41] к самым глазам, стараясь не плакать (хотя какой смысл в молитве без слез, это же как свадьба без музыкантов!), но это не помогало: буквы мешались друг с другом, и Хьена почти не различала слов, кроме тех, что напечатаны крупным шрифтом, в начале абзацев после слов «Властелин мира». Но это на святом языке. Да, молиться на нем — великая заповедь, и воздаяние на том свете за нее больше, но для Хьены эти слова чужие, она их не понимает. Ее слова, милые, родные, проникающие в самое сердце, набраны мелкими, как жемчужинки, буковками, и эти буковки больше не хотят ей служить, как будто они за что-то рассердились на нее и, как только она пытается их «сказать», подпрыгивают и прячутся под черной занавесью.

— Чем же я перед Тобой провинилась, Властелин мира, — тихо плачет Хьена в синагоге, — что Ты так рано меня наказал, Отец небесный?..

Она лишилась даже единственного утешения, единственной радости, которую по субботам доставляло ей чтение Тайч-Хумеша. Она просиживала над книгой так же долго, как раньше, чтобы Лейба не заподозрил, что она не читает. Но если раньше она одновременно читала и плакала, то теперь только плакала над своей несчастной судьбой, и Лейба, задремавший после чолнта, просыпался и ворчал:

— Чего это моя «праведница» так разохалась?

А Хьене слышалось: «Старуха!» — и она затихала.

Однажды в синагоге Хьена рассказала о своем «изъяне» супруге раввина, раньше срока постаревшей женщине с морщинистым лицом и добрыми черными глазами, кротко и печально, с какой-то неземной тоской смотревшими через стекла очков, которые она надевала, когда молилась.

— Ребецн[42], что мне делать? — спросила Хьена, когда из ковчега доставали свиток Торы. — Совсем читать не могу.

— Ничего страшного, дочь моя, — успокоила ее жена раввина. — Купи очки, как у меня.

Хьена вздрогнула.

— Они всего злотый стоят, зато прекрасно видеть будешь, — продолжила женщина, заметив ее замешательство.

— Мне же только тридцать восемь! — слабым голосом возразила Хьена. — Я стесняться буду.

— Понимаю, дочь моя, когда-то давно я тоже стеснялась. Да какое там «давно»! Я их всего два года ношу… Конечно, поначалу все стесняются, но что поделаешь? Ну-ка, примерь мои, кажется, они тебе подойдут.

Она сняла очки и с ласковой улыбкой водрузила их на нос Хьены…

Хьена изменилась в лице, покраснела, потом побледнела, как молоденькая девушка, примерившая мужскую шляпу.

— Попробуй, почитай немножко. — Жена раввина протянула ей свой молитвенник, и Хьена, дрожа, вгляделась в страницу.

— Ну? — спросила ребецн, как настоящий врач. — Видишь что-нибудь?

— Господи, вижу! — радостно отозвалась Хьена. — Глаза будто помолодели, прямо как сразу после свадьбы. — «Властелин мира, — начала она читать, — почувствуй, как мое сердце стремится к добру, исполни мою просьбу, прими мою молитву, и да пребудет с нами Твой Дух. И пошли нам мудрости и понимания, чтобы с каждым из нас осуществились слова пророка: „И почиет на нем Дух Божий, дух мудрости…“»[43]

— Это ты каждую субботу читаешь, тут ты все наизусть помнишь, — перебила ребецн. — Так не понять, помогают тебе очки или нет. А вот почитай-ка отсюда. Это новая молитва, ты ее еще не видела.

Она поправила очки на носу Хьены, объяснив, что они должны сидеть повыше. Хьена грустно улыбнулась и начала сдавать экзамен по новой молитве:

— «Властелин мира, Ты создал человека, создал тело и душу. Тело — это земной прах…»

— «Земной прах!» — подхватила ребецн, как умирающий от жажды подхватывает готовую упасть кружку с водой.

— «Земной прах… — Хьена уже углубилась в молитву, стала читать громче, нараспев. — А душа вышла из-под Твоего небесного трона, и когда человек умирает, они отделяются друг от друга и возвращаются на свое место: тело кладут в могилу…»

— А как же иначе! — согласилась ребецн. — Конечно, в могилу! Куда еще девать грешное тело?

— «Тело кладут в могилу, где оно гниет и превращается в землю…»

— Ладно, достаточно! — остановила ее ребецн. — Видишь, как хорошо в очках?

— Прямо будто заново родилась! — просияла Хьена. — Как сразу после свадьбы!

— Даст бог, купишь после субботы очки и вмиг прозреешь.

Тут Хьена погрустнела. Она подумала, что в очках выглядит старой и некрасивой. Представила себе, как сидит в субботу над Тайч-Хумешем — на носу очки — и читает. А Лейба, проснувшись, встает, подходит к столу, зло смотрит на нее и ворчит: «Старая бабка!»

И тут она не выдержит. «Не нравлюсь, — скажет, — можешь со мной развестись, если хочешь». — «Да хоть завтра!» — радостно ответит Лейба.

И это будут не пустые слова. Назавтра же он потащит ее к раввину, где за полчаса (или сколько на это нужно времени?) их разведут. Он ничего ей не оставит по брачному договору, потому как у него у самого ничего нет, и сразу после развода она станет такой же несчастной, как соломенная вдова Хаша, которую бросил муж, и она ходит по домам и со слезами умоляет, чтобы ей дали белье постирать, или гуся ощипать, или тесто помесить…

Хьене стало страшно. Она украдкой заглянула через окошко в перегородке, отделяющей женскую часть синагоги от мужской. Лейба стоял около своего места. Молодцевато набросив на плечи талес, он самодовольно поглаживал черную подстриженную бородку и, кажется, улыбался.

«Молодой мужчина, — подумала, глядя на него, Хьена. — Еще может девушку в жены взять…»

Эта мысль ее как громом поразила. Хьена отшатнулась от окошка и сорвала с лица очки, будто они представляли собой какую-то опасность.

— Возьмите! — Она протянула их хозяйке.

— Ну что, завтра купишь себе такие? — участливо спросила та.

— Н-нет, ребецн… Обойдусь!.. — От страха Хьена начала заикаться. — Мне же только тридцать восемь, рано еще… Мой муж-то хорошо видит… Я у доктора спрошу… Говорят, для глаз такие капли есть… Не хочется мне, ребецн, раньше времени в старуху превращаться, совсем не хочется…

Она осеклась, поняв, какую сказала глупость.

Жена раввина пристально посмотрела на нее, покачала головой и вздохнула:

— Эх, женщины, грешные женщины…

1901