В большом чужом городе Аронович всю зиму чувствовал себя лишним. Его угнетала не столько материальная нужда, сколько одиночество. Малочисленные знакомые все время были заняты, кто уроками, кто бухгалтерией. Только он был свободен почти целый день. В маленьком кафе, где он чуть ли не поселился, иногда удавалось завести беседу с соседями по столику, но Ароновичу попадались в основном молодые приказчики, а их мнение его не интересовало. Его душа жаждала тихого, искреннего слова, а здесь говорили громко, трескуче и все об одном: о деньгах и торговле. Иногда, правда, еще о женщинах. И Аронович, который считал женщину высшим идеалом, всегда вздрагивал, услышав, что говорят о них в этом кафе.
Он долго помнил, что ответил сосед по столику на его замечание о красивой, стройной официантке.
Каждый раз, вспоминая тот ответ, Аронович густо краснел и бормотал:
— Невежи! Циники!
Он жил только письмами, которые получал из дома, в основном от любимой сестры. Она писала часто, и ее письма были полны глубокого смысла. Он читал их вечерами, вернувшись в свою маленькую комнатушку. В голове Ароновича теснились мечты, желания и печали, ему казалось, что в комнате не хватает для них места. И он засыпал, уткнувшись лицом в подушку.
Но с первым дыханием весны его тоска стала еще сильнее. Весеннее солнце словно растопило печаль, которая за зиму накопилась и смерзлась в холодный ком. И печаль тихо и сладко растеклась по всему телу. Часы напролет он сидел в городском саду и думал о доме, о родном маленьком местечке, где не знают о весне, но только знают, что скоро Пейсах, и предпраздничная суета наполняет радостью и надеждой сердца простых, бедных, но прекрасных людей…
Если бы он не знал, как живут его родные, он подавил бы смущение и написал им: «Мои дорогие, я скучаю по вас, по местечку, по Пейсаху. Пришлите несколько рублей, и я прилечу!»
Но он знал, как тяжело им живется, и понимал, что может быть с ними лишь мысленно.
Накануне Пейсаха он встретил двух своих приятелей, Германа и Бориса. Оба были учителями древнееврейского. Один из них, Герман, сочинял стихи, которые очень нравились Ароновичу: в них звучали нежные, благородные тона любви. Одно стихотворение Аронович даже переписал и выучил наизусть. Герману было очень приятно, и он стал хорошо относиться к Ароновичу.
— Ну, куда на трапезу пойдете? — дружелюбно спросил Герман.
— Да, где на трапезе будете? — повторил вопрос Борис.
Аронович улыбнулся, тронутый их участием:
— А где я был на «Кол нидрей»?[74] В саду…
— Нет! — возразил Герман. — Йом Кипур — это другое. На Йом Кипур мы все в саду. А на Пейсах решили праздничный ужин устроить. Нас пятеро, вы шестым будете.
— С удовольствием принимаю ваше приглашение! — оживился Аронович. — Дома я всегда Пейсах любил…
Он задумался, вспоминая, как в местечке справляли праздник. И, представив себе праздничный ужин во всех подробностях, спросил с улыбкой:
— И «Агоду»[75] читать будете?
— А как же! — воскликнул Герман. — От «Кего лахмо»[76] до «Хад гадьйо»[77].
— Тогда я с вами!
И Аронович попрощался с друзьями, записав адрес, где будет пасхальная трапеза.
Ужин устроили у Германа: из пятерых друзей он был самый богатый, кроме того, он давал уроки в доме виноторговца и тот подарил ему две бутылки вина.
Стол, вместо скатерти застеленный газетными листами, был уставлен яствами. Весело поблескивали две бутылки с надписью «Яин лепейсах»[78] на этикетках. Три куска мацы, прикрытых белой салфеткой, создавали иллюзию настоящей, кошерной пасхальной трапезы.
Когда пришел Аронович, гости с «Агодами» в руках уже сидели за столом и весело болтали.
— С праздником! — смущенно поздоровался Аронович.
— С праздником! — в один голос ответили молодые люди.
— Садитесь! — на правах хозяина пригласил Герман, поднявшись ему навстречу.
Аронович оглядел накрытый стол и весело заметил:
— Все как положено!
— А вы что думали? — отозвался Борис. — Вы же знаете, за деньги можно получить что угодно.
— Кроме царицы, — улыбнулся Герман.
— Да, царицы тут явно не хватает, — согласился один из гостей, бледный юноша с веселыми черными глазами.
— Верно. Пять царей, а царицы нет, — подтвердил Борис.
И, хотя они шутили, всем стало грустно. Особенно это было заметно по Ароновичу: в глазах промелькнула непонятная грусть, а губы дрогнули, будто он захотел что-то сказать…
Он вспомнил девушку, которая каждый вечер ходит туда-сюда по его улице. Маленькое, бедное создание. Он видит ее уже несколько месяцев. Пару раз они разговаривали, и, конечно, он никогда не приводил ее к себе, но всегда с ней здоровается, забывая, кто она и чем занимается.
И, представив, как несчастная девушка бродит, совсем одна, по безлюдным улицам, он почувствовал к ней жалость, и ему очень захотелось привести ее сюда, в эту компанию.
Это была слишком смелая идея, но он не смог сдержаться и сказал:
— С вашего позволения, я мог бы привести царицу — бедную молодую девушку.
— С превеликим удовольствием! — выкрикнул Герман.
— Но, может, она захочет, чтобы ей заплатили…
— А, вы имеете в виду — из тех, уличных цариц. — Герман, похоже, слегка испугался. — Как бы она нам весь праздник не испортила…
— Занятная мысль! — рассмеялся Бормс. — А я «за»! Это будет очень интересно.
— А она придет? — спросил один из гостей.
— Вы только не подумайте, что я близко с ней знаком. Так, пару раз поговорили на улице. Бедная еврейская девушка. Это наша сестра, и она придет… Мне так кажется.
— Пусть же приведут сюда царицу! — решил Герман.
больше никто не успел и рта раскрыть, как Аронович выбежал из комнаты, оставив гостей в нетерпеливом ожидании.
Он заметил ее на углу. Девушка закуталась в платок, словно стыдилась показывать лицо в праздничный вечер. Увидев Ароновича, она улыбнулась и с деланой веселостью позвала:
— Пойдем ко мне, Пейсах отметим…
Циничная фраза резанула Ароновича, но все-таки он подошел и мягко сказал:
— Нет, вы же знаете, что я к вам не пойду. Но если хотите вспомнить свой дом, своих родных, которые у вас, наверно, где-то есть, пойдемте со мной. Мы, несколько молодых людей, на соседней улице справляем праздник. И мы решили пригласить вас как нашу сестру. Только как сестру. Короче, вы понимаете…
Она посмотрела на него удивленно, но доверчиво, и ответила:
— За такое удовольствие я денег не получу.
— Мы заплатим, — опустив глаза, тихо сказал Аронович.
— Ну, тогда пойдемте! — согласилась девушка и взяла его под руку.
Минуту они шли молча, потом он заговорил:
— Царицей у нас будете. Короче, вы понимаете…
— Неужели я похожа на царицу?
— Конечно, конечно! Вы единственная царица, которую мы можем себе позволить…
Она не ответила.
Увидев Ароновича с девушкой, потрясенный Герман воскликнул:
— Царица явилась!
Гости встали, и один приветствовал ее:
— Да здравствует царица! Ура!
— Ура! — подхватили остальные с искренним воодушевлением.
Аронович едва сдержал слезы, когда при свете лампы разглядел прекрасные черные глаза уличной девушки, а она стояла посреди комнаты, смущенная, но, несомненно, обрадованная этой веселой игрой.
— Братья! — с восторгом воззвал к гостям Аронович. — Посмотрите же, сколь прекрасна наша царица.
— Прекрасна, как роза Сарона! — пропел Герман.
— Великолепна! Восхитительна! — поддержали остальные.
А «царица» стояла посреди комнаты, не зная, что ответить, и улыбалась, как ребенок. Не только молодые люди, но и сама девушка забыла, кто она. И ей казалось, что она очистилась от всех грехов.
1911