Такие люди были раньше

Старый проповедник

С худой котомкой за плечами и шестью проповедями в голове он ходил по местечкам, одаривая общину за общиной двумя проповедями из тех, что знал. И в каждом местечке шамес ставил у дверей синагоги кружку, куда все, кто приходил послушать, опускали грош, копейку или три.

И в кружке всегда оказывались две-три фальшивые монеты. Он хмурился, и его длинная борода удивленно покачивалась из стороны в сторону: «Как же так? За Тору фальшивкой платят!» После вечерней молитвы он показывал их шамесу, вдруг тот решит, что они хорошие, но такое чудо случалось редко. Шамесы — народ строгий, никто из них не скажет на сомнительную монету: «Кошерная!» Тогда проповедник тяжело вздыхал, что евреи в изгнании совсем испортились, забирал у шамеса монеты и клал их в особый кошелек. Он хранил их там, чтобы не спутать с настоящими и, Боже упаси, не согрешить, случайно расплатившись где-нибудь поддельной.

Оба кошелька, с настоящими и фальшивыми монетами, он прятал поглубже за пазуху, ложился в синагоге на скамью и, еще немного повздыхав, засыпал.

Как уже сказано, он хранил в голове шесть проповедей, но нечасто, придя в местечко, выкладывал весь свой товар. И вовсе не потому, что он был плохой торговец и не хотел как следует заработать. Конечно, он охотно продал бы весь товар сразу. Это была бы большая удача! За шесть проповедей он выручил бы рублей двенадцать. А с такой прибылью он мог бы в другое местечко не пешком пойти, а извозчика нанять, со всеми удобствами подкатить в телеге прямо к синагоге и, может, даже на постоялом дворе остановиться. А если бы он достиг такой роскоши, то и за проповеди получал бы больше. Все-таки немалая разница между проповедником, который пешком ходит или на лошади ездит. Так в чем же дело? А в том, что местечки, по которым он странствовал, были очень бедные и больше одной, ну, пускай двух проповедей оплатить не могли. И на третий день он закидывал за спину котомку, ощупывал лоб, чтобы проверить, лежат ли там все шесть проповедей, а то вдруг он, не дай бог, две забыл в местечке, и потихоньку отправлялся в путь через леса и поля. Летом, в хорошую погоду, он ночевал под открытым небом, а зимой — в еврейской корчме, где, кроме сытного деревенского ужина, получал еще недурное подаяние.

В следующем местечке он выкладывал две другие проповеди. Во-первых, для разнообразия, во-вторых, боялся, что в синагоге окажется кто-нибудь оттуда, где он только что побывал. За годы он настолько выучил свои проповеди, что читал как автомат. Часто, стоя на биме[61], он думал о доме, о жене, о старшей дочери, которую давно пора выдать замуж, а проповедь течет себе, пока не «придет Искупитель Сиона»[62]. Иногда он сам не замечал, что уже закончил, еще долго стоял, глубоко задумавшись, что для народа в синагоге выглядело очень странно, и приходил в себя, лишь когда сироты начинали на разные голоса читать кадиш[63]. Спохватившись, он испуганно вздрагивал, целовал полог на ковчеге со свитками Торы, тихо спускался с бимы и еще тише садился где-нибудь в углу.

Иногда он думал, не выучить ли еще пару проповедей. Во-первых, за несколько лет он обошел все местечки и прочитал свои проповеди где по два, а где и по три раза. Правда. он знал, что у евреев голова занята мыслями о заработке, и вряд ли они помнят, о чем он говорил год или два назад, но все же полагаться на чудо не стоит. Во-вторых, в некоторых местечках две из его проповедей пришлись не ко двору. Он читал проповеди о фальшивых мерах веса, а в этих местечках урядники, злые как собаки, тщательно проверяли гири и уже немало протоколов составили. Так что две новые проповеди вместо тех, о фальшивых мерах, были бы очень кстати.

Однако подумать легко, а сделать труднее. Он всегда добирался до местечка усталый и измученный. Когда приходил в синагогу — на свой постоялый двор, ему нужно было умыться, летом — почистить от пыли кафтан, шляпу, ермолку и сапоги, осенью — просушить одежду, зимой — отогреться у печи.

После изнурительного пути и долгих процедур в синагоге ему необходимо прилечь отдохнуть, даже маленько подремать, пока шамес осторожно не тронет за плечо:

— Господин проповедник! Проснитесь, народ уже на молитву собрался, а вы все спите!

Так он и не мог выучить новых проповедей. Думал: «Хватит и тех, что знаю. Обойдусь!»

И все-таки настало время, когда бедному проповеднику пришлось на старости лет взяться за новую проповедь. Да такую, что ему и не снилось. А изучать ее оказалось труднее, чем учиться на доктора в университете.

А что поделаешь, так мир устроен! Теперь все хотят чего-нибудь новенького, и чтобы все по последней моде, даже проповеди. Грешный мир…

Вот как он узнал о проповедях нового сорта. Пришел он однажды в местечко и увидел на дверях синагоги листок бумаги. Вроде бы о проповеднике, да не совсем. Начинается как обычно: «ѓайойм»[64], но дальше вместо «идройш»[65] написано «ятиф»[66], вместо «ѓамагид»[67] — «ѓаматиф»[68]. Китайская грамота… «О Сионе». Что бы это значило — о Сионе? А в конце не как должно быть: «Выслушаем с радостью, и да снизойдет на него благословение», но нарисована шестиконечная звезда, и под ней подпись — имя и фамилия. Как-то не по-еврейски…

Он испугался. Запахло серьезной конкуренцией. Конечно, проповедники-конкуренты встречались ему и раньше. В таких случаях бросают жребий, кто будет проповедовать, и ему всегда везло, жребий каждый раз указывал на него. Но сейчас он почувствовал, что с проповедником нового сорта этот фокус не пройдет. Сердце говорило, что придется уступить биму без жребия…

И если бы только сегодня, это еще полбеды. Мало, что ли, местечек на белом свете? Жаль только, что напрасно несколько верст отмерил. Но старик почувствовал, что этому проповеднику нового сорта, или оратору, как он себя называет, он должен будет уступить все бимы, надеть нищенскую суму и отправиться просить подаяние… Он задрожал от ужаса. В голове замелькали кусочки шести проповедей. Казалось, они смеются над ним, дразнятся, показывают язык и пытаются вырваться наружу, сбежать и оставить его одного…

Чем меньше времени оставалось до молитвы, тем сильнее становился его страх. Евреи начали собираться в синагоге, и через четверть часа там яблоку негде было упасть. На его проповеди никогда не приходило столько людей, и все выглядели очень серьезно. Видно, ожидали, что услышат что-то важное.

И вот старик слышит, что в синагоге становится шумно. Это явился новый проповедник. Народ расступается, старик тоже почтительно отходит в сторону, чтобы дать дорогу, смотрит, кто сюда пожаловал, и что же он видит? Молодой человек лет тридцати, черная бородка аккуратно причесана (и можно поклясться, что подстрижена), белая манишка, кафтан не сказать что короткий, но и не слишком длинный. «О господи! — чуть не крикнул старик. — И вот этот будет тут проповедовать? Вы его на биму пустите?» Он не понимал, что происходит, и кипел от гнева. Хотелось выкрикнуть на всю синагогу: «Безбожник!», но он сдержался. Надо все-таки сначала послушать, что тот скажет.

Он видит, как новый проповедник поднимается на биму, гордо оглядывается по сторонам и начинает метать громы и молнии. Странно, но он тоже говорит о Стране Израиля. «Спокойно, — думает старик, — пока ничего страшного». О Стране Израиля у него самого есть отличная проповедь, он постоянно читает ее в местечке под названием Ребзевичи, потому что оттуда двое стариков уехали в Святую землю умирать, там эта проповедь всегда очень кстати. Но он слушает дальше и чувствует: что-то тут не так…

— Нож уже коснулся шеи, а вы ждете Мессию…

Нет, все-таки это безбожник. Но почему все молчат? Он замечает, что все стоят, замерев, и с воодушевлением, с восторгом ловят каждое слово.

— Ехать в Землю Израиля умирать? Нет! Она дана нам для жизни! Мы хотим жить!

Ни притч, ни цитат из священных книг, но так убедительно, так верно, что и возразить-то нечего. И старый проповедник чувствует, что его время ушло, никогда он не научится так говорить. И ему становится больно на душе.

Огорченный, рано утром он пошел в другое местечко. Конечно, там он никого из «новых» не встретил. Наверно, он бы вскоре и вовсе о них забыл и продолжал верить и надеяться, что мир стоит как стоял и евреи по-прежнему живут, как им Господь Бог заповедал, но перед самой молитвой, когда он готовился читать проповедь, его надежды рассыпались в пух и прах. К нему подошел юноша, вежливо поздоровался и спросил:

— Вы сионист?

— Чего? — Старик испуганно вытаращил глаза.

— Я имею в виду, не могли бы вы рассказать что-нибудь о сионизме? — улыбнулся юноша.

— Сионизм… — нахмурился проповедник. — Я что, безбожник, что ли? Я о Торе говорю…

Сказал, но сам-то знал, что лукавит.

Он очень хотел бы рассказать что-нибудь о сионизме. Если новые проповеди идут лучше старых, почему бы и нет? Тот молодой говорил так красиво, так искренне… А он никогда так не сможет. Никогда!

Он опять читал свою старую проповедь, и его мутило со страху. Все мерещилось, что юноша, который спрашивал о сионизме, стоит перед ним и смеется ему в лицо…

Вскоре народ совсем распоясался. Чем дальше, тем охотнее евреи слушали новых проповедников, сионистов, а про старика и вовсе забыли. Теперь ему случалось стоять на биме в пустой синагоге, где только шамес дремал в углу, да раввин сидел, углубившись в Талмуд, потому что считал себя большим ученым и проповедей вообще ни в грош не ставил. В кружку у дверей с каждым разом кидали все меньше монет, и старику оставалось только сбыть по дешевке свои шесть проповедей и пойти по миру с нищенской сумой.

Но он не сдавался. Не позволяли седая борода, придававшая ему вид настоящего знатока Торы, и длинный черный атласный кафтан, хоть и изрядно поношенный. Надо было что-то придумать. Например, выучить, кровь из носу, новую проповедь о Сионе. В одиночестве он не раз пробовал порепетировать, но ничего не выходило. Во-первых, ему не хватало новых слов, которые используют новые проповедники, во-вторых, он никак не мог найти подходящей интонации, а старая тут не годилась. И, в-третьих, он сам не верил в то, о чем пытался говорить. Ему казалось, что, едва он поднимется на биму и начнет проповедовать, все сразу поймут, что он лжет. Людей не обманешь!

Отчаяние и гнев сжигали его изнутри. Если б он только мог, он бы всех этих новых проповедников, сионистов, стер с лица земли, чтоб от них и следа не осталось. Но он стар и слаб, его оружие — шесть проповедей — давно затупилось. Не очень-то повоюешь!

Но он должен спастись, должен найти новое оружие. К счастью, он узнал, что эти черти-сионисты, слава богу, пока не всех евреев сбили с пути. Осталось еще немало местечек, особенно в Польше, где их называют безбожниками и на порог не пускают. Старик схватился за эти местечки, как утопающий за соломинку. Гнев и ненависть к новым проповедникам, что позарились на его кусок хлеба, наконец-то помогли ему выучить седьмую проповедь. Он обрушился в ней на безбожие, которое «новые» сеют среди еврейского народа.

Часто ему становилось тревожно на душе. Кто знает, не потеряет ли он из-за этой проповеди долю в Царстве Небесном? Ведь он выступает против Страны Израиля, против того, чтобы евреи селились на Святой земле, где каждый будет сидеть под смоковницей возле пчелиного улья и спокойно жить, не заботясь о новых проповедях ради куска хлеба. Но он успокаивал себя, что многие раввины тоже злы на сионистов. А ведь раввины, наверно, в Талмуде прочитали, что евреи должны пока пребывать в изгнании, и он снова и снова повторял свою проповедь. Однако это продолжалось недолго. Однажды, после молитвы поднявшись на биму и начав седьмую проповедь, он заметил, что в синагоге становится слишком шумно. Старик понял, что дело плохо. Народ явно недоволен. И, собрав остатки воли в кулак, он выкрикнул тем же голосом, которым вещал об адских муках:

— Эти мерзавцы хотят привести Мессию силой! Они носят манишки, стригут бороды…

Он не закончил. Подошел шамес и сердито сказал:

— Господин проповедник! Народ требует, чтобы вы замолчали.

Старик побледнел, язык прилип к гортани. С тяжелым сердцем проповедник повернулся к ковчегу, поцеловал полог и, несчастный, спустился с бимы, навсегда оставив шесть проповедей и седьмую вместе с ними.

А со временем исчез и гнев. Старик понял если ему надо зарабатывать на хлеб, это не значит, что еврейский народ должен оставаться в изгнании. Это несправедливо. Правда, младшую дочь нужно замуж выдавать. Эх, не могли они подождать с новыми проповедями еще несколько лет! Но ничего, Бог поможет, а евреи, хоть они и слушают новые проповеди, все равно добрые люди: куда бы он ни пришел, нигде не отказывают, всегда подают кто грош, кто копейку. А кое в чем стало даже лучше! Раньше, когда он не видел, в кружку кидали всякую гадость, а теперь, когда он ходит по домам и смотрит, что ему подают, мало кто ухитрится подсунуть фальшивую монету.

1903