Такие люди были раньше

Революционер

Я не видал Хаима уже пару лет: когда началась реакция, я вынужден был покинуть город, где мы с Хаимом организовали три забастовки. Вернувшись под другим именем, я пошел к его родителям узнать, как он.

— Как ему удалось выкрутиться? — был мой первый вопрос.

— Повезло, — ответил его отец, либерально настроенный человек. — Как только вы уехали, начались ужасные, глупейшие аресты. Хватали лавочников и даже меламедов. Хотели даже арестовать и выслать казенного раввина[127]. Представляете? Нашего казенного раввина! Но Хаима не тронули.

— И как он поживает? — спросил я с любопытством.

Отец Хаима погрустнел.

— Да не больно-то хорошо. В меланхолию впал, по революции тоскует.

— А кто по ней не тоскует? — вздохнул я.

— И то верно, мы все тоскуем, но у него это выражается в особой форме. Из комнаты почти не выходит, целыми днями там сидит…

Я пошел к нему в комнату.

Он, конечно, сразу меня узнал, но ничуть не обрадовался. Будто вообще меня не заметил.

— Как дела, Хаим? Что-то ты совсем скис. Меня-то хоть узнаешь?

Он поднял на меня большие, горящие глаза и, мотнув головой, отбросил с высокого, белого лба густые, черные локоны.

— Узнаю. Внешне ты все тот же…

— Что значит «внешне»? — я посмотрел на него с подозрением.

— Внешне вы все — те же люди…

— А внутренне?

— А внутренне вы овцы!

Немного помолчав, я осторожно спросил:

— А ты?

— Я? — переспросил Хаим. — Я не такой, как вы.

— Что ты делаешь целыми днями?

— Я? — повторил он, и на его гордом лице появилась улыбка. — Я живу в мире революций!

— Как это?

— Тебе не понять. — Похоже, он не хотел пускаться в объяснения.

— Газеты какие-то читаешь… Интересуешься, что в Думе происходит?

Он усмехнулся:

— Для меня больше не существует ни газет, ни думы. У меня свои газеты.

— Какие?

— Какие? — переспросил Хаим. — Вот эти, напечатанные в те счастливые, свободные, исторические дни.

— Старые газеты? — Я вытаращил глаза.

— Ха, старые! — засмеялся Хаим. — Для меня они навсегда останутся новыми. — Он порылся в пачке газет, вытащил один номер и протянул мне, сверкая глазами. — Узнаешь этот номер, где был напечатан манифест рабочих депутатов? На, прочти! Прочти! — Он сунул газету мне в лицо. — Какие слова… Вот это сила!

— Но это же очень старая газета… — Я даже слегка испугался.

— Ну, вот и читай свежие газеты, где только нытье да унизительные просьбы… А я, братец, не могу их читать, мне тошно становится. Надоело! Хочется смелого, свободного слова!

— Ну, перечитаешь ты все свои газеты, а дальше что?

— Дальше? Мне достаточно того, что я их читаю, — ответил он гордо. — У меня в комнате описания всех революций, во всем мире, во все времена. Афинские, римские, французские, итальянские, австрийские, испанские… Моя комната — гнездо мировой революции!

Его глаза сверкали, а я смотрел на него с изумлением. После паузы я спросил:

— А реакция в России?..

— Реакция?! — крикнул он с ненавистью. — В моей комнате нет реакции! Я ее сюда не пускаю. Ни капли реакции сюда не проникнет. В моей комнате гремят взрывы бомб, министры и жандармы летят на воздух. Революционеры взрывают бомбами города, матросы расстреливают своих капитанов, латыши провозглашают республику… — Он перевел дух и гневно продолжил: — У вас реакция, а у меня революция в самом разгаре. Вот здесь! — Он указал на пачку газет. — В них — революция, и я берегу их как зеницу ока…

«Он болен!» — ужаснулся я мысленно.

Но все-таки я ему завидовал.

1908