Такие люди были раньше

Офицер

Молодые еврейские социалисты сидели в кафе и дискутировали о бесправии евреев в некоторых государствах. Затем разговор перешел на евреев в армии.

И тут слово взял один из присутствующих, известный поэт:

— Друзья, говорите себе что угодно, но о еврейских офицерах я мечтал еще мальчишкой в своем родном местечке. Помню, когда из армии в отпуск приехал сын мясника Шоела, унтер-офицер, моей радости не было границ. Я не удержался и не без страха, хотя мы были соседями, подошел к нему и робко спросил:

— Борух, а еврейские офицеры тоже бывают?

И Борух, красивый, высокий, стройный парень, слегка, по-дружески дернул меня за ухо и ответил:

— Нет, милый, еврей не может стать офицером.

— Ну а фельдфебелем? — спросил я, осмелев.

— Фельдфебелем? — задумался Борух. — Фельдфебелем, пожалуй, может, если очень долго прослужит.

Тогда Борух вполне меня устраивал. Его суконная шинель, пошитая за собственный счет, создавала иллюзию, что он настоящий еврейский офицер.

Помню, я хвастался в хедере:

— Борух, сын мясника, офицером стал. Он на нашей улице живет.

Мальчишки верили и завидовали, но нашлись любители совать нос не в свое дело, которые разузнали, что Борух всего лишь унтер-офицер.

Я тогда за него заступился:

— Да, пока унтер-офицер, но может и до офицера дослужиться. — И сгоряча выпалил: — Где-то даже еврейский фельдфебель есть! — А чтобы произвести на однокашников большее впечатление, добавил: — А фельдфебель выше, чем офицер!

Большинство мальчишек со мной согласились. Кто-то еще сказал, что фельдфебель — это как урядник. Но были в хедере и те, кто разбирался в чинах и званиях. Они стали спорить.

— Фельдфебель — это ерунда, это все равно что сотский, — авторитетно заявил один из знатоков.

Меня разозлило, что он разжаловал моего единственного фельдфебеля, и я как следует его выбранил:

— Дурак ты! У сотского даже эполетов нет, а фельдфебель саблю носит.

Но тот упрямец не согласился и начал доказывать, что сабля — это не главное, потому как мировой судья точно выше фельдфебеля, а у него ни эполетов, ни сабли, он вообще в обычной одежде ходит, как все люди.

Короче, сошлись на том, что фельдфебель — это как урядник. С этим все мальчишки согласились.

И мы гордились, что где-то в городе есть фельдфебель-еврей, гои снимают перед ним шапку, и если бы он захотел, то мог бы сделать евреям немало добра.

Это же все-таки фельдфебель!

Шли годы. Тогда в обществе царили революционные настроения, и мои мысли тоже становились все вольнее, все радикальнее. Но еврейское чувство не ослабевало. Как человек ты можешь ненавидеть армию, но как еврей все равно жалеешь, что твой единоверец даже ефрейтором никогда не станет, и гордишься, что в каком-то полку есть хотя бы еврей-капельмейстер, который носит саблю, эполеты, и несколько гоев-музыкантов отдают ему честь… И боишься, что не сегодня-завтра выйдет указ разжаловать всех еврейских капельмейстеров. Это было время гонений на евреев…

Потом я стал еще радикальнее. Именно из-за этого мне пришлось покинуть родные края и отправиться на чужбину. Я уже был немного известен как поэт, и когда приехал в Галицию, еврейская молодежь очень тепло меня встретила, даже устроила мой творческий вечер.

Позже я поселился в Кракове. Там я чувствовал себя одиноко. Краковская еврейская молодежь была либо ассимилированная, либо, наоборот, слишком религиозная. Девушки с красивыми, черными еврейскими глазами говорили по-польски, и за это я на них немножко злился. В конце концов мне удалось познакомиться с девушкой, которая еврейский тоже знала, но потом она спохватилась, что идиш испортит ей польское произношение. Она состояла в обществе польских литераторов и художников, и говорить с еврейским акцентом ей было не к лицу. Хочешь водить с ней знакомство — говори по-польски.

Я отказался от такой чести. С тех пор пришлось проводить вечера в гордом одиночестве.

К счастью, в городе было немало хороших кафе и парочка кабаре. Там часто собирались мои знакомые, которые, вероятно, всегда были рады посидеть со мной за одним столиком. Это были очень культурные люди, они понимали и ценили поэзию. Но все официанты были поляки, и они косо смотрели на посетителей, говоривших по-еврейски.

Из-за этого я стал посещать заведения, куда ходят только христиане.

И однажды со мной произошел следующий эпизод.

Сидя в одиночестве за столиком возле сцены, на которой играл маленький женский оркестр, и рассматривая посетителей кабаре. я заметил, что за столиком в другом конце зала, прямо напротив меня, сидят двое молодых офицеров и дама. Невольно я стал наблюдать за ними и, хотя прекрасно понимал, что это нехорошо, ничего не мог с собой поделать. Я смотрел на них с легким презрением, потому что тогда (да и сейчас тоже) считал военных отбросами человечества. Не верил, что у них могут быть высокие идеалы и гуманные чувства, что среди них попадаются люди, которые понимают искусство, поэзию, литературу.

Вскоре я заметил, что один из офицеров тоже на меня смотрит. Его взгляд встревожил меня. Изо всех сил я старался отвести глаза. Какое мне до них дело? Даже их дама, насколько видно издали, очень симпатичная, голубоглазая блондинка, меня не интересует. Но все равно я украдкой посматривал на них, и вдруг офицеры переглянулись, и второй тоже повернулся ко мне.

А потом и дама посмотрела на меня через лорнет.

Я слышал немало историй, как сурово офицеры поступают со штатскими, если те осмеливаются обратить внимание на их дам. Вспомнились разные неприятности, которые из-за этого происходили. И, чтобы избежать инцидента в чужом городе, я постучал вилкой по бокалу, подзывая официанта.

Думаю: «Надо спасаться, и как можно быстрее».

И все равно не могу себя пересилить, опять смотрю на их столик. Вижу, офицеры о чем-то горячо спорят, один совсем разошелся. Чувствую, что из этой истории мне уже не выпутаться. Снова стучу по бокалу, чтобы поскорей расплатиться и сбежать.

А сам опять на них смотрю: интересно, они действительно обо мне говорят или нет.

Судя по всему, обо мне, причем ничего хорошего. И вот один офицер помоложе, на вид, кажется, человек незлой, встает и явно хочет направиться в мою сторону. Стучу по бокалу сильнее.

Подходит официант. Отсчитываю деньги и опять бросаю взгляд туда, на своих неприятелей. Может, теперь-то они убедятся, что я ничего дурного не замышлял.

А у них там, слышу, бурная дискуссия. Молодой все порывается встать, а второй офицер и дама его удерживают.

«Горячий парень!» — думаю.

Встаю из-за стола и вижу, что молодой офицер уже шагает ко мне, позвякивая саблей и шпорами.

В жизни этого момента не забуду! Я тогда почувствовал, что у меня волосы со страху седеют.

И вот он стоит передо мной.

— Майн герр…[128] — начинаю, и вдруг он говорит:

— Энтшульдиген зи, зинд зи нихьт герр…[129]

И называет мое имя.

У меня душа в пятки ушла. Он уже знает, как меня зовут! Лучше бы сказать, что он обознался, но, прежде чем я успеваю принять решение, у меня вырывается:

— Да…

Стою и жду, что сейчас начнутся большие неприятности. Вот она, катастрофа.

Но офицер ведет себя спокойно. Приветливо улыбается и спрашивает, можно ли пригласить меня к ним за столик. Офицер был бы рад представить меня даме…

Гм! К ним за столик… Даме представить… Он хочет посмеяться надо мной. Я чувствую себя оскорбленным, но вида не подаю, опять смотрю на даму, а она как раз на меня смотрит. Ее добрый взгляд меня немного успокоил. Немного, но не совсем.

Но тут офицер наконец-то все объяснил:

— Это ваша поклонница. Я перевел пару ваших стихотворений, и ей очень понравилось.

Это явь или сон? Невероятно! Значит, эти офицеры — евреи. И не просто евреи, а один из них еще читает и переводит еврейские стихи.

Я сел к ним за столик. Офицер представил меня своему товарищу и даме. Придя в себя, я спросил:

— Откуда вы меня знаете?

— О, я имел удовольствие слышать ваше выступление в Лемберге. Тогда я еще не был офицером.

Он достал из кармана листок бумаги и прочитал два моих стихотворения в переводе на немецкий. Голубоглазая дама была в восхищении.

Не скажу, что я пришел в восторг. Офицер выбрал не лучшие стихи, и переводы оказались так себе.

Но я не стал критиковать. Господи, разве можно критиковать офицера, даже если он твой брат?

Вот так, друзья, — закончил поэт, — мой идеал осуществился даже в большей степени, чем я представлял себе в детстве. Правда, это случилось в чужой стране. У нас, в смысле там, где я родился, эта история с офицерами закончилась бы совершенно иначе. А вы как считаете?

И поэт горько улыбнулся.

1915