Дети ада

РУЖЬЕ

Дед Андрей, плечистый и высокий, широко шагает впереди. И хотя он в охотничьих сапогах с завернутыми голенищами, шагов его не слышно. У меня под ногами так и стреляют сучки, попискивают сухие еловые шишки, шуршат ржавые прошлогодние листья. Иногда совсем рядом, из-под поваленного бурей дерева, с треском и хлопаньем взлетают крупные птицы. Какие они, я не успеваю рассмотреть: птицы тут же исчезают среди ветвей.

Солнечные лучи, заблудившись где-то в колючих сосновых лапах, теряются, гаснут, так и не добравшись до земли. Маленькие пушистые елки цепляются за мои штаны, клетчатую рубаху, будто просят остановиться и поиграть с ними. Скучно, наверное, маленьким елкам в сумрачном лесу: неба почти не видно, ветру до них не добраться птицы облетают их стороной. Птицам нравятся высокие деревья с густой листвой. Я останавливаюсь, задираю голову и смотрю на странную красноголовую пеструю птицу с крепким клювом. Птица прыгает по сосновому стволу, как по тротуару, причем с одинаковой ловкостью, как вверх головой, так и вниз.

— Дедушка! — дергаю я за штанину старика. — Кто это?

Дед Андрей останавливается и качает головой. Ему удивительно, что внук никогда не видал дятла. Откуда мне его было видеть, если я первый раз в лесу? На картинках видел, но там вроде бы какой-то другой...

«Тук-тук-ту-ту-тук»! — быстро стучит клювом по дереву птица и, упираясь жестким хвостом в кору, пружинистыми скачками ловко продвигается вперед.

— Дятел это, — говорит дед. — Ишь, как сноровисто работает!

— Работает?

— Продолбит клювом дырку, вытащит древесного паразита, подзакусит, и дальше.

— Бедный дятел... — жалею я птицу. — От такой работы у него, наверное, голова пухнет?

— Хм, — ухмыляется в седую бороду дед Андрей, — восьмой десяток на свете живу, а никогда не думал: болит у дятла голова или нет.

Мы идем дальше. Дед — впереди, я — сзади. Дед в старом пиджаке с заплатками на локтях, подпоясан патронташем. Голову прикрывает военная фуражка с красным околышем. На плече — стволами вниз — ружье. Я в зеленой курточке, в руке — плетеная корзинка для грибов. Пока там перекатываются всего два гриба: боровичок с оторванной шляпкой и большой красный подосиновик. Грибов в лесу много, но я смотрю под ноги и глазею по сторонам и выискиваю птиц на ветвях. Это интереснее, чем разыскивать искусно замаскировавшиеся в жухлой листве грибы.

Меня всего неделю назад привезла в деревню мама, а сама снова уехала в город. За неделю я немного освоился на новом месте, вот только хорошего друга все еще не приобрел. В городе у меня остался хороший друг — Вася Логинов. Мы вместе ходили в школу и жили в одном большом кирпичном доме. Я обещал ему написать в Лисий Нос — Вася летом отдыхает с теткой на даче — но вот все недосуг. В деревне оказывается, столько всего интересного! Но, пожалуй, самое таинственное — это лес, который начинается сразу же за клубом. Когда на площадке танцы, то прямо над головами парней и девушек стремительно пролетают летучие мыши. Их никак не успеваешь рассмотреть: миг, и нет!

В узкой комнате, где я спал, висело двуствольное охотничье ружье. Всякий раз, засыпая, я видел маслянисто поблескивающие стволы, гладкое, красноватое ложе, спусковые крючки, которые дед называл «собачками». И утром, просыпаясь, я видел ружье, патронташ, в узких карманчиках которого тесно, одна к другой, прижались продолговатые красные и желтые гильзы. Я подолгу рассматривал ружье, иногда дотрагивался до спаренных стволов и деревянного приклада, проводил рукой по скобе. Ружье притягивало меня и волновало. Я знал, что ружья стреляют, но как-то не верилось, что эта большая молчаливая металлическая с деревянными накладками штука может оглушительно бабахнуть.

Не было дня, чтобы я не расспрашивал деда Андрея про ружье: как оно стреляет? Далеко ли? Дострельнет до солнца или нет? И почему, когда стреляют, один глаз прижмуривают?

Дед все подробно объяснял, щелкал «собачками», а однажды сказал, что надо бы стариной тряхнуть и сходить на охоту. Очень я обрадовался и принялся убеждать дедушку, что стариной нужно тряхнуть немедленно, не откладывая в долгий ящик.

И вот сегодня, в погожее августовское утро, мы с ним, наконец, отправились на охоту.

Лес все гуще, сумрачнее. Под ногами мягкий зеленый мох, усыпанный сучками и иголками, мои ботинки вместе со шнурками утопают в нем. Будто не по лесу идешь, а по перине ступаешь. Сосны и ели вокруг толстые, с кривыми обломанными сучьями. На сучьях тоже мох растет. Только не зеленый, а седой. Дунет ветерок и длинные седые пряди зашевелятся, будто живые. К березовым стволам прилепились какие-то смешные, с белой изнанкой, грибы. Они похожи на пузатые игрушечные волчки, которые мы с Вовкой на полу запускали. Я спросил деда, как называются эти грибы-волчки? Дед сказал, что это гриб-чага. Дед Андрей все на свете знает, он всю жизнь прожил в деревне и лес для него то же, что для меня родная улица Восстания в шумном Ленинграде.

На поляне дед остановился и, присев на старый растрескавшийся пень, стал сворачивать цигарку: оторвал бумажку, насыпал из кисета своего домашнего табаку, послюнил, сунул в рот, а спичку чиркнуть почему-то забыл. Лицо у деда задумчивое, он смотрит на бревенчатый настил из полусгнивших бревен. Из расщелин растет высокая светлая трава и желтые цветы с круглыми головками.

— Ты спички дома забыл, дедушка? — спрашиваю я, устраиваясь на траве рядом.

Дед молча снял фуражку и положил на колено.

— Вот здесь я чуть голову свою не потерял, — сказал он.

— Где? — удивился я, оглядываясь. Я никак не мог взять в толк: каким образом мой дедушка мог на этой полянке чуть было не потерять свою седую голову? Мне ведь тогда было восемь лет и я закончил лишь первый класс.

— Наш партизанский отряд здесь скрывался от фрицев, — начал рассказывать дед Андрей. — Вернулись мы с одной операции — пустили под откос под Осташковым немецкий эшелон с военной техникой. Вернулись в свой лагерь с богатыми трофеями, радуемся удаче... А тут вдруг налетели два «юнкерса» и давай бросать на нас бомбы. Командиру обе ноги оторвало, в общем, положил фриц много наших. Ну, а я кинулся к землянке... — Дед кивнул на полуобвалившуюся и заросшую сосняком траншею. — Но не добежал: швырнуло меня воздушной волной в дымящуюся воронку. А бомба как раз в аккурат и угодила в землянку... Понял теперь, почему я чуть было тут голову свою не оставил?..

— Понял, — сказал я. От мамы я слышал, что дедушка был в партизанах и даже награды имеет, но про этот случай ничего не знал.

А потом случилось вот что... У небольшого лесного озера, куда мы пришли, прямо на нас из прибрежных кустов выскочил большой ушастый заяц. Вместо того, чтобы бежать прочь, он вдруг серым столбиком замер у черного пятна от рыбацкого костра и уставился на нас. Я не сводил изумленных глаз с зайца и не видел, как дед сорвал с плеча ружье, щелкнул курками, в следующее мгновение рядом со мной раздался ужасающий грохот, остро запахло порохом, а заяц, прикрывая усатую мордочку окровавленной лапой, вдруг тонко, совсем, как ребенок, жалобно закричал...

Грохнул второй выстрел, заяц замолчал и опрокинулся навзничь, выставив мордочку с погасшими глазами в небо. Мне заложило уши, но я видел, как дергались задние лапы зайца... Потом его заслонила широкая спина деда Андрея. В его большой руке, висящий вниз головой, с обвисшими ушами, заяц мне показался похожим на маленького человечка...

— Вытри слезы, глупыш, — говорил дед, пряча добычу в кожаную сумку. — А ты думал, на охоте зайцы сами запрыгивают в сумку?

— Он кричал, как... как человек... — пряча от него глаза, бормотал я. Мне уже ничего было не интересно, я не замечал красоту тихого лесного озера, отражавшихся в нем толстых берез, не слышал птичьих криков, в моих ушах все еще звенел пронзительный голос раненого зайца...

Дедушка шагал впереди, а из сумки за его спиной на мох, желтые листья, капала алая кровь, одна серая нога зайца торчала наружу и при каждом шаге деда подергивалась.

— Мало зверья стало в наших лесах, — говорил дед Андрей. — Повыбили, пораспугали, да и леса поредели. Какая теперь охота?..

— Я никогда не буду охотником, — бубнил я ему в спину. — Лучше рыбу буду ловить.

— А думаешь, рыбе не хочется жить? — усмехнулся дед.

— Говорят, ей не больно...

— Говорят! Кто его знает, ежели божья тварь молчит, это еще не значит, что ей не больно.

— Лучше цветы рвать на лугу...

— Толкуют, и цветы имеют чувствительность, — продолжал дед. — Сам где-то читал... А каждый дачник норовит в лесу и в поле побольше букет нарвать...

— Дедушка, зачем ты зайца убил? — спросил я. — Пусть бы он жил.

Он остановился, потом повернулся ко мне и лицо его стало серьезным, а серые глаза в сетке морщинок грустными.

— Это хорошо, внучок, что тебе жалко божью тварь...

— А тебе? — перебил я.

— И мне жалко, да, видно, сердце мое зачерствело, раз на курок нажал... Ведь я на трех войнах был... Что заяц? Я и людей убивал.

Я шагал за дедом Андреем и думал: зачем люди придумали ружья, пушки, ракеты? Зачем придумали войну, на которой убивают людей?..

Дома бабушка стала жарить на плите выпотрошенного зайца, а дедушка растянул на рогульках серую с желтоватыми подпалинами шкуру, и повесил в сарае над верстаком.

Я спрятался с книжкой на сеновале, но видел не слова и фразы, а зайца... Здесь меня вечером и нашла бабушка.

— Чего это у тебя глаза красные? Плакал? — спросила она.

— Вот еще, — сказал я. — Читал.

— Зайчатина стоит на столе, молоко в кружке... Ишь, где спрятался, озорник! Теперь ешь холодное.

Я не подумал садиться за стол, быстро разделся и юркнул под одеяло, сшитое из разноцветных лоскутков. Я слышал, как дедушка на кухне рассказывал бабушке, что мы дошли до самого Утиного озера, где он и подстрелил глупого зайца...

В окно заглянула голубоватая с желтым луна. От яблони в комнату вползла кружевная тень и затаилась у потолка. Над крышей пролетела ночная птица. Я слышал, как просвистели крылья. Мне очень хотелось заснуть. И еще мне хотелось, чтобы не было этого минувшего дня, Утиного озера, не было зайца, закрывшего окровавленную большеглазую морду лапами и кричавшего тоненьким детским голосом. И еще, чтобы не было этого страшного ружья с двумя изогнутыми «собачками».

Оно было тут, на стене. До него можно рукой дотянуться. Серебристый лунный отблеск играл на маслянистых стволах, из которых сегодня на моих глазах вырвался огонь и раскатистый грохот. Из этих круглых, спаренных стволов вместе с огнем вырвалась смерть.

Я понял, что не засну, пока оно тут, на стене. Надо мной. Я встал, нащупал сыромятный ремень и снял с гвоздя тяжелое холодное ружье. Подержал в руках, не зная, что с ним делать, потом ноги сами подвели меня к окну, я распахнул створки и бросил ружье в лопухи, что росли под окном.