Дети ада

2

— Сейчас много говорят, что фермеры поднимут в России сельское хозяйство, накормят страну, как в Америке, короче, возродят славу хлебородной державы, — возбужденно говорил Антон Ларионов, шагая по лесной тропинке впереди Рогожина. — А что делает государство для того, чтобы фермер мог развернуться на селе? Ни черта! Нет даже закона, чтобы нанимать сезонных рабочих, поденщиков. Пусть лучше в безработных гуляют, чем их эксплуатируют — так соображают тупые лбы в правительстве и Верховном совете. И что же получается? Приезжает из города или райцентра полный энтузиазма человек, хочет развернуться на родной земле, вложить в нее всю душу, но очень скоро убеждается, что нет, пожалуй, у нас несчастнее и бесправнее человека, чем фермер! Ссуды в сбербанках дают со страшным скрипом, технику не купишь из-за немыслимой дороговизны, землю отрезают что похуже и с огромным трудом. Тебя ненавидят односельчане, колхозники, черт знает, за кого принимают! Этим пользуются рэкетиры, снимающие пенку с урожая и скотников. И вот бедный фермер крутится, как белка в колесе, вкалывает от зари до зари, а бывает, и урожай не вывезти... Ну, многие разорившиеся к чертям собачьим все бросают и снова уезжают в город, а там тоже никому не нужны — в городах безработица. Не удивительно, что такой отчаявшийся, обозленный человек пойдет и на преступление... Ну, тут я перехватил, честный человек не пойдет...

— Ты ведь не побежишь в город? — сказал Иван.

— Я не боюсь работы, трудностей, Ваня, но хочется и видеть результаты своего труда. А где они? Еле-еле свожу концы с концами. Только чуть встанешь на ноги, снова очередное бешеное повышение цен! Да что они там, в Москве, с ума сошли, что ли? Да еще с этим долларом, который бешено растет по сравнению с рублем. Неужели не понимают, что все это убивает наповал честных тружеников! Мы тут и не видим в глаза проклятые доллары, а по карману повышение курса на бирже бьет и нас. Куда же идут все эти награбленные у народа деньги? Миллионерам-жуликам, которых показывают по телевидению? Мешками, вагонами дают им хапать на спекуляции деньги, чтобы потом на них скупить землю, заводы-фабрики, движимость-недвижимость? Но они ведь ничего не производят и производить не собираются! Ворочают миллиардами, посредничая, спекулируя и нагревая простаков из провинции. Вон, показали по телевизору московскую семнадцатилетнюю проститутку-миллионершу...

— Я видел ее, — улыбнулся Иван. — Она еще в школу ходит, а на сберкнижке миллион.

— Я бы собственными руками убил такую дочь!

— Поэтому тебе Бог и дал сына...

— Неделю назад по радио сообщили, что шестилетний пацан пришел в коммерческий банк и положил на льготный счет десять тысяч! Вон кого теперь рекламируют! У них что там, задницы на телевидении вместо голов? Зачем же они развращают молодежь? Может, и впрямь правительство работает на мафию? Погляди на их круглые лоснящиеся рожи с бегающими глазами. Сразу видно, что совесть нечистая. Ей-Богу, бандиты! Доколе же они будут испытывать терпение народа?

— Народ... — усмехнулся Иван. — На народ каждый день по радио, телевидению обрушивается все это. Народ, разинув рты и распахнув глаза, все слушает это и начинает думать, что так оно и должно быть. Вся пропаганда направлена на оболванивание народа. А когда жареный петух в задницу клюнет, так главный правитель обращается к народу, мол, народ меня выбирал, и народ меня защитит! И снова по радио, телевидению закрутятся сюжеты, одурачивающие этот самый глупый народ!

— Как же это они зацапали себе все телевидение? — подивился Антон.

— Они все средства массовой информации зацапали...

— Они... Кого ты имеешь в виду?

— А ты? — хитро взглянул на друга Рогожин.

— Ну я... этих бессовестных врунов с телевидения.

— А я — врагов народа, — жестко сказал Иван.

— Спекулянтов, жулье плодят, а труженика на селе убивают на корню! — подытожил Антон, присаживаясь на черный пень. — Такого еще в России не было, видит Бог!

— Такого нигде в мире нет, — согласился Иван. — Мы скатываемся к странам третьего мира. Слышал, что делается в Колумбии, Никарагуа? Правят народом мафии, вот и мы к этому идем, если не пришли уже.

Они присели на опушке леса на поваленную сосну. Сквозь деревья виднелась голубоватая с прозеленью озерная гладь. У самого берега красавец-селезень шел в кильватер за скромной серенькой уточкой. Иногда они согласованно исчезали под водой и выныривали на порядочном расстоянии от этого места. Деревья еще не выбросили листву, но набухшие почки вот-вот должны были лопнуть. Березы были окутаны сиреневой дымкой. Цветы это или сережки? В весеннем лесу стоял терпкий запах влаги, прошлогодних листьев, звонко перекликались птицы — они уже прилетели с зимовок и деятельно устраивали свои гнезда. Неподалеку, кося на них круглым блестящим глазом, стучал большой пестрый дятел, другой издали откликался ему мелкой дробью клюва по стволу. Под ногами ползали муравьи, жучки, козявки, летали мелкие бабочки. Снег полностью сошел, от мокрых прошлогодних листьев пахло грибной прелью, когда залетал сюда легкий, с озера, ветерок, слышен был негромкий треск — уж не почки ли лопаются? Над вершинами медленно двигались сугробы-облака. Некоторые были огромные, как линкоры. Воинственно прожужжал залетевший с поля шмель. Наверное, ищет распустившиеся подснежники. Они кое-где голубовато мерцали в седом жестком мху. Вдоль пожарной канавы можно было увидеть сморчок. Татьяна Васильевна — жена Антона — вчера нажарила полную сковородку. Иван где-то читал, что сморчки бывают ядовитыми, но она успокоила, сказав, что ядовитыми считаются строчки, да и то в определенный период. Игорек наверное, чтобы попугать мать, утром пожаловался на боль в животе, правда, наотрез отказался глотать таблетку, которую ему хотели дать. А первые весенние грибы были удивительно вкусными.

Антон, узнав из письма, что Иван в больнице, вскоре приехал в Санкт-Петербург на «газике» — у него еще оставался в бочке и канистрах купленный ранее по божеским ценам бензин — привез для продажи пуда два крупной рыбы. Он оформил себе лицензию на лов сетью. И вот после многих неудачных попыток повезло: в сеть набралась довольно крупная рыба. Нерестовала щука. Одну из них весом в пять килограммов Антон выложил на стол, так хвост свесился вниз. Рыбу они продали с женой сами у Некрасовского рынка. Цену назначили умеренную, и ее разобрали в полчаса. Вокруг них зашныряли было недовольные перекупщики и рыночные дельцы, но видно сообразили, что с рослым плечистым Антоном лучше не связываться. Недовольны были и те, кто заламывали за свою рыбью мелочь более высокую цену.

Подсчитав вечером выручку, Антон сказал:

— Не были бы такими высокими цены на бензин, можно было бы в Питер раз в месяц привозить свежий улов, да и яйца, кроликов... Но «золотой» бензинчик всю выручку сожрет за дорогу туда и обратно. А мой «газон» много расходует горючки.

Он и уговорил только что вышедшего из больницы Ивана поехать с ним в Плещеевку. Рана под лопаткой затянулась, швы сняли, но правая рука почему-то повиновалась еще плохо, да и в шею отдавало. Удивил Рогожина Арсений Владимирович Кулешов: пришел к ним домой — адрес узнал у Дегтярева — и принес завернутую в мешковину икону Григория Победоносца. Это было за день до приезда Антона.

— Они могли бы убить меня, у них такие отвратительные рожи... — сказал он. — Почему этих черных бандитов не вышвырнут из города? И вы, Иван Васильевич, вот пострадали из-за меня. Возьмите на память от души!

Иван решительно отказался. Иконы он не коллекционировал, и потом доброму старику и самому трудно живется, чтобы делать такие царские подарки. Кулешов разводил руками, удивленно качал головой и, угостившись кофе, сваренным Аней, ушел домой, а на следующий день Иван обнаружил в почтовом ящике небольшого формата старинную книгу в кожаном переплете: М. И. Сеневский «Царица Прасковья» и записку, в которой Арсений Владимирович просил принять «сей скромный дар», столь изысканно он выразился, и снова горячо благодарил за помощь. Честно говоря, Рогожин про такую царицу и не слышал, начал читать книжку, но тут приехал Антон. Вернется домой и дочитает любопытный очерк о жене царя Ивана Алексеевича, царствовавшего на Руси в середине шестнадцатого века.

А в лес они пошли забрать трехлитровые банки с березовым соком, поставленные вчера Антоном и Игорьком. Мальчишка не мог им составить компанию, потому что был в школе. Над банкой с марлевой повязкой скопилась белая пена, жужжали пчелы, сок уже наполнил ее и стекал на землю, но Антон не спешил сменить банки — он с собой еще три штуки захватил — он курил на пне и задумчиво смотрел на озеро. Иван же наблюдал за красными муравьями, суетливо куда-то спешащими по узкой дорожке во мху. На войну торопятся или за добычей...

— Я тут после смерти Пашки-Паука много о Боге думал, — задумчиво начал рассказывать Антон. — Милиция не стала собирать на него улики, хотя я и помогал им... Тех двоих — Костю Белого и Петьку Штыря осудили на четыре года, «дядя Володя» вывернулся, а Васю Тихого не тронули. Он не при чем, не воровал, лишь пил с ними... Ну а этот-то наводчик, ворюга, скользкая тварь, на свободе? Неужели, думал я, нет справедливости на земле? И на небесах?

— На земле нет, это точно, — вставил Иван.

— А на небесах есть, в это я теперь свято верю, — продолжал Антон. — Ночами думал о нем, гаденыше... И вдруг такое: повесился, да еще поджог себя. Чисто сатанинская казнь. Кто же это, если не Бог, покарал Паука? Так пауки и то пользу приносят — уничтожают кровососов, мух, а эта мразь только пакостила. Как по ошибке он родился, так дьявольски и жизнь окончил в петле и огне.

— Я тоже верю в высшую справедливость на небесах, — сказал Иван. — Верю, что честные, добрые, верующие люди находятся под защитой светлых сил, а ворье, бандиты и прочая нечисть — это дети ада. У них тоже есть свой покровитель — Сатана, черные ангелы из преисподней, но у них нет души, им чужд космос. И они без пересадки летят в ад. Если верить доктору Моуди, что существует жизнь после жизни, то дети ада не попадают в иные светлые миры — их удел тьма, мрак, преисподняя. Возьми средневековую литературу? Ведь привидениями были как правило злодеи, совершившие при жизни страшный грех. Не было им места на небесах, вот и бродили ночными призраками по замкам, кладбищам...

— Я смотрю, ты много читал про все это? — удивился Антон.

— Я тебе тоже привозил вырезки из газет про аномальные явления, редкие брошюры про загробную жизнь, про полтергейстов, — напомнил Иван.

— Признаться, я не верил во всю эту чертовщину, — признался Антон. А вот с Пауком случилось это — задумался.

— Значит, ты полагаешь, Что Бог осудил Пашку-Паука?

— Да-а, я проникся еще большей верой в Господа после всего произошедшего, — раздумчиво произнес Антон. — Эта вера всегда была в нас — ее нам, русским, завещали наши предки, но мы, дурни, стеснялись ее, гнали мысли прочь о Боге.

— За что и расплачиваемся теперь, — подтвердил Иван. — Весь русский народ расплачивается. Ведь народ — это не те багровые рожи, которые каждый день показывают бесенята с телевидения всему миру, народ — это миллионы людей, которые хотят жить по Божьим законам, ходят в церковь, молятся и делают добрые дела. Таких по телевидению не показывают. Таких телевизионные бесы и бесенята стороной обходят. Как мог русский народ отвернуться от Бога, религии? Как мог допустить, чтобы дети Ада разрушили храмы, церкви?

— На то они и дети Ада, — сказал Антон. — Навалились на бедную Россию со всего света. Откуда приехали к нам Троцкие, Свердловы, Керенские, Зиновьевы, Урицкие? Они свергли и убили помазанника Божьего царя с детьми, они и взрывали церкви и соборы, десятилетиями вытравляли из нашего сознания веру, национальные самосознания...

— И русский народ все равно не поумнел, — печально заметил Иван. — Опять его терзают дети Ада, мелкие и крупные бесы, а он, народ, терпит, чего-то ждет. Слушает сладкоголосых дикторов и дикторш по телевидению, верит их бредням. Его грабят, голодом-холодом уничтожают, а он, народ, развесив уши, слушает, верит сатанинским обещаниям... А чего можно ждать от нечистой силы? Только горе, слезы, голод, надругательство над Россией! И почему дети Ада уже столько лет, как голодные тифозные вши и клопы, пьют кровь русского народа?

— Значит, такой народ, — мрачно заметил Антон. — Расплодил на себе кровососов.

— А может, все, что происходит с нами — это тоже Божье наказание за великие грехи?

— Почему же Бог не наказывает кровососов, детей Ада? — зло вырвалось у друга.

— У них свой Бог — Сатана, — сказал Иван. — Говорю же, он их защищает.

— Выходит, Сатана сильнее Бога?

— Здесь все сложнее, — улыбнулся Иван. — Сильнее Бога во всей Вселенной никого нет. Бог — это Разум, Добро, Справедливость. И только с Божьего попущения может творить свои черные дела Сатана. Если люди не будут знать, что такое Добро и Зло — они не будут называться и людьми. Руками Сатаны — врага своего — Господь Бог наказывает грешников. Вот тебе яркий пример: после большевистского переворота дети Ада завладели всей Россией, начали творить на земле свои черные дела, миллионы людей убили, заморили голодом... Ну, а дальше? Сатана же и расправился со своими подручными! Многие ли так называемые революционеры остались в живых в тридцатые— сороковые годы? Приняли такую же мученическую смерть, как до этого их жертвы. Дети Ада уничтожали детей Ада. Вот оно, Божье наказание и его сила!

— Как сейчас фермеру нужна Божья помощь! — вздохнул Антон. — Без его Божественного благословения фермерство не приживется на святой Руси! Почему фермеру так в нашем отечестве худо? Потому, что он один. Вот если бы нас несколько человек объединились — мы были бы силой. Можно и с районным начальством спорить и местным вредителям отпор давать. А что одна семья на земле? Так, пылинка! Подует ветер — и снесет тебя с насиженного места. Корни-то еще едва пущены. Чем сильны колхозники? Бездельники, но они — коллектив. Ведь ничего там почти не делают, их хозяйства приносят сплошной убыток, а они руками и ногами держатся за колхозы-совхозы! Потому что там твердая зарплата, профсоюз, Правление, а убытки рано или поздно, как правило, государством списываются. Так всегда было. Что у самих на огородах и в хлеву — тем и живут, а из колхозов все тащат и пропивают. За бутылку мешок зерна или центнер комбикормов сгрузят. Их на центральной усадьбе увидишь, лишь когда зарплату выдают, а так весь день, когда не пьют, ковыряются на своих убогих участках. Ох, Иван, насмотрелся я: худо живет на земле русский мужик. Ленится работать, как работали в старину, домишки ветхие, кособокие, заборы от ветра валятся, внутри вонища и грязь. И скотина утопает в навозе. Старуха-колдунья, что на той стороне озера живет, в году два раза в бане моется: на Рождество и Пасху. Да что же это за люди, а? А кто поселился радом с ними и вкалывает как папа Карло, тот вызывает у них лютую ненависть. Опять мне двух подсвинков отравили, а как докажешь? Вызвал ветеринара, приехал на «газоне» этакий сморчок с чемоданчиком, разрезал свинок, покопался в их потрохах и уехал, пробурчав, мол, порося — животное капризное, могло от чего угодно подохнуть. И не надо его впредь беспокоить по таким пустякам. Вот скоро надо будет платить из кармана за каждый вызов, тогда сто раз подумаете, прежде, чем вызывать ветеринара... Вон в ближайшем колхозе сразу пятнадцать телят погибли и тоже неизвестно, от чего. Я уверен, что сыпанули моим свинкам чего-нибудь ядовитого. Эта гадина Зинка так злобой и пышет! И говорят, колдовать от этой бабки с того берега научилась... На Игорька пыталась порчу сглазом навести, да Таня ее спугнула...

— Как это — порчу?

— Сыпала перед ним на тропинку соль, что-то бормотала и глаза закатывала...

— Тут у вас прямо-таки какое-то средневековье!

— Мог бы и я им насолить, но разве свою натуру пересилишь? Не уподобляться же этим животным? Я их и людьми-то не могу назвать... Есть, конечно, и хорошие, добрые крестьяне, но живут далековато от меня, а вся эта мразь, что мне пакостит, как назло, рядом! И Зинкин племяш — он из Великополя иногда на выходные наезжает — и он нет-нет, чем-нибудь нагадит мне: то поленницу дров с их стороны опрокинет — трех куриц задавило! — то по мелочи чего-нибудь со двора утащит. А сейчас и мелочь — молоток — денег стоит! Два раза ведра с колодца пропадали.

— Страшное время, что и говорить, — согласился Иван, почувствовав боль под лопаткой... — В Питере, когда стемнеет, ходить стало по улицам опасно: ограбят и разденут, за приличную куртку и кроссовки могут порешить где-нибудь в темном углу, а квартиры потрошат каждый день. Теперь ведь любая вещь недешево стоит. Продают все и везде. К метро бывает не протолкаешься — кругом продавцы! А по радио, телевидению восторгаются этаким всплеском народной инициативы. Что же это за торгашеская философия?

— Когда все распродадут, последние деньжонки со сберкнижек снимут, может, тогда сообразят, что не спекуляцией надо заниматься, а что-то и производить, — сказал Антон и, тщательно затоптав окурок, пошел к толстой березе с бугорчатыми нашлепками серой коры. Наполненную банку он закрыл полиэтиленовой крышкой, а пустую подставил под тонкую мутную струйку, бегущую с вырезанного ножом лотка, воткнутого острым концом в ствол. Закончив, поставил банку с соком перед Иваном.

— Попей, полезная штука.

Сок был не очень сладкий, но такой холодный, что заломило зубы. Отерев рукавом подбородок, Иван улыбнулся:

— Что мы все о плохом? Давай поговорим о чем-нибудь веселом.

— Думаешь, есть в нашей жизни и веселое? — грустно усмехнулся в ответ друг. — Сейчас веселятся, пьют и жрут в три горла эти... красномордые, толстые в кожаных куртках, как в семнадцатом, помнишь, их носили комиссары? Те самые, что коренного крестьянина порешили, а батраков научили воровать и убивать?

— Те были вооружены маузерами, стреляли и грабили, а эти делают вид, что новую Россию строят...

Выгоревшая куртка Ларионова обтягивала широкие плечи, спортивные трикотажные брюки были коротковаты, из-под ворота клетчатой застиранной рубашки виднелась крепкая шея с чуть выступающим кадыком. Усы он коротко подстриг и теперь не казался казаком-запорожцем, как летом в прошлом году.

Все это нагоняло на друзей тоску, они все понимали, но ничего решительного сделать не могли, утешались лишь тем, что и другие русские люди понимают, что творится в стране. Слово «патриот» приняло ругательно-презрительное значение. Примерно, «патриот» и «дурак» было одно и то же. Им-то давно стало ясно, что так называемая «третья или четвертая власть» в России служит не своему народу, а кучке преступников, окопавшихся на самых высоких постах и содержится на деньги тех, кто, как говорится, музыку заказывает... Многие стали понимать в России, кто теперь главный «дирижер», но большинство оболваненного народа продолжало тупо верить в «доброго» президента и его бойких «мальчиков», обобравших их до последней нитки в полном смысле этого слова.

— Не хочешь бросить свою опасную работу и приехать сюда? — повернул крупную голову к приятелю Антон. — Вас, борцов с преступниками, мало, а они как мухи на падали размножаются и правительство не карает их, а наоборот, поощряет мягкими приговорами. Стоит ли рисковать жизнью? Что тебе врач сказал? Каких-нибудь несколько миллиметров и ты... Удивляешь ты меня, Иван! В десантном полку был самым ловким, не давал себя пальцем задеть, а тут пропустил удар ножом в спину! Сам же говоришь, что знал про третьего бандита.

— Не могу себе простить этого, — сказал Иван. Он вертел в пальцах тонкий зеленый росток. Ландыш или иван-чай? — понадеялся на своих ребят, мол, они третьего перехватят.

— Ладно бы война, а тут погибнуть от рук какой-то мрази!

— А это и есть, Антон, война, — сказал Иван. — Еще более беспощадная, чем на фронте.

— Если бы нам с тобой объединиться, мы бы горы тут свернули! — размечтался Антон. Он тоже отпил соку из банки, на усах заблестели капли. — Земля — сплошной чернозем, озеро богато рыбой, даже судак есть, кругом заливные луга — выпускай скотину и сыта будет. И на зиму сена можно заготовить неподалеку от дома. Никак мне одному, Ваня, не управиться! А работников бы и нанял, да чем платить? Не работники мне нужны, а компаньоны. Работа пополам и доходы пополам. Одного-то меня и местным клевать позволительно, а будь нас много? Да они и пикнуть не посмеют!

— И здесь борьба, — сказал Иван.

— Борьба за выживание, друг, — ответил Антон.

— Аня летом рожать будет, — сказал Иван.

— Она-то не прочь в деревню?

— С женой мне на этот раз здорово повезло, — улыбнулся Иван. — Куда я — туда и она.

— Или куда она — туда и ты? — усмехнулся Антон. — Бывает и не заметишь, как под каблуком у жены окажешься.

— Вроде бы мне это не грозит, пока у нас полная гармония.

— Сплюнь, или постучи по дереву, — рассмеялся Антон. — Многие так говорят, а сами уже давно думают мозгами своих жен.

— Если своих мало...

— Иван, тебе на голову села бабочка-крапивница! — воскликнул Антон. — Первая, которую я увидел этой веской.

Иван невольно провел ладонью по волосам и красная с черным бабочка весело запорхала меж сосновых стволов. С озера донесся шум — это утки поднялись с воды и полетели в сторону молокофермы.

— Скоро цапли прилетят, — заметил Антон. — Люблю смотреть на них с лодки, когда рыбачу на зорьке. Стоит белым столбиком на одной красной ноге — и вдруг бросок головой вниз — и блестит в длинном клюве плотвица! Может на одном месте с час и больше простоять, вот терпение! Любой рыболов позавидует.

— Погляди, какой вид на холм с валунами отсюда? — кивнул на просвет между стволов Иван. — Чего бы ты построил на этом месте?

Антон тоже посмотрел в ту сторону, отхлебнул из банки березового сока, вытер ладонью усы.

— Амбар для сена, — наконец вымолвил он.

— Оторвись на минуту от земли, — рассмеялся Иван. — Амбар... Сюда просится небольшая деревянная церквушка. Раньше-то строили церкви на самых красивых местах.

— Мне теплый курятник-то сразу не осилить, а ты — церковь! — покачал головой друг. — Церковь строят всем миром. А вокруг меня живут не православные, а как ты говоришь — дети Ада.

— Церковь — Божий дом, — задумчиво проговорил Иван. — Она рассеивает мрак, защищает православных от бесов и детей Ада.

— Ты и впрямь веришь в Бога? — изумленно воззрился на друга Антон.

— А в кого мне еще верить? — насмешливо посмотрел ему в глаза Иван. — В светлое коммунистическое будущее? Или в бесов? Знаешь, я в больнице много думал об этом... Есть Бог, он вездесущ и велик — и я верю, что он поможет нам выбраться из этой помойной ямы, куда нас затолкнули слуги дьявола.

Антон долго молчал, растирал в пальцах прошлогодний красный лист, хмурил брови.

— Да, церковь тут бы была на месте, — проговорил он. — Перебирайся сюда — вместе построим, а?

— Сруб с куполом, синее небо, а над позолоченным крестом плывут белые облака... Красиво, Антон!

Друг молча слушал и смотрел на озеро, лицо его стало просветленным, мечтательным. Иван тоже умолк, ему нравилось просто сидеть на стволе, слушать лес и смотреть на озеро. После городской суматошной жизни было здесь, на природе, нечто умиротворяющее, вечное. Высокое синее небо, величаво плывущие по нему облака, ровный шум деревьев, хотя ветра нет, может, это весенние живительные соки бродят в жилах деревьев? На дне банки уже скопилось немного пенистого березового сока, а кора на стволе, где надрез, покраснела, будто открытая рана... Вот она, природа — даром дарит человеку свои богатства. Антон зовет в Плещеевку и его слова находят отклик в душе Рогожина. Он любит русскую природу, часто вспоминает это озеро, бор, гостеприимный дом друга. У него не осталось родственников, Ларионовы теперь самые близкие ему люди. И он бы уехал из грязного замусоренного торговцами города. Безропотно уехала бы с ним и Аня. Но у него в агентстве работа и работа интересная, хотя и опасная. Дегтярев сделал его своим заместителем. Иван видел американский боевик с суперменом Нико — высокого молодого мужчину с черной блестящей косичкой сзади, так этот Нико никому не позволял до себя даже пальцем дотронуться в самой отчаянной схватке. Правда, это кино, помнится, прекрасный каратист Брюс Ли один расправлялся с десятками других каратистов. Кино, а красиво! А вот он, Иван, уже не первый раз пропускает нож... Великополь, теперь квартира Кулешова. Надо снова начать тренировки в спортзале, об этом говорил и Дегтярев. Но красиво оградить себя от ножа и пули можно лишь в кино, в жизни все по-другому, как и сами драки. Не красивые они, а скорее, безобразные, дикие, когда пробуждаются низменные, звериные инстинкты. Разве не омерзительно видеть, когда одного избивают несколько озверевших от вида крови молокососов. И почему природа не предусмотрела человеку третий глаз на затылке? Тогда бы сейчас не чесалась заживающая рана под лопаткой...

— Зачем тебе столько березового сока? — полюбопытствовал Иван, когда они направились с банками и авоськой домой.

— Таня бросит туда сухарей, добавит меду — и все лето будем с квасом, можно из него делать ботвинью, окрошку, — пояснил Антон.

Навстречу им бежал от дома Игорек, русые волосы его сияли на солнце, из-под распахнутой серой курточки виднелась такая же, как у отца, клетчатая рубашка.

— Папа, дядя Ваня, пьяный монтер из Глубокоозерска упал со столба и ногу сломал! — возбужденно кричал он. — Сосед на лошади повез его в больницу.

— Чего его на столб понесло? — удивился Антон.

— Зинке-почтарке хотел свет отключить — она деньги по счетчику не платит второй год, а она взяла и наколдовала ему, вот он и сверзился, — рассказывал Игорек. Более темные, чем у отца, глаза его светились.

— Ты прав, надо церковь строить, — усмехнулся Антон. — Надоели мне местные уроды и колдуны!

— Какую церковь? — задрав головенку уставился на отца Игорек. На щеке у него царапина, темные брови вразлет.

— Деревянную, — сказал отец. — С куполом и крестом.

— А учительница говорит, Бога нет, — произнес Игорек.

— Дура твоя учительница, — вырвалось у Антона. — Ну не дура, а ортодокс, — поправился он, смущенно взглянув на друга.

— Мы ее прозвали мопсом, — сказал сын. — У нее маленький нос, пухлые щеки и голос собачий.