Дети ада

СТОН В ЛЕСУ

Рано утром я проснулся от мощного рева моторов. Отодвинув занавеску, увидел сквозь изморозь на стекле, как мимо дома через деревню, грохоча железом, ползут трактора «Белорусь». В свете фар поблескивали волочащиеся за ними толстые стальные тросы и цепи. Я насчитал пять тракторов и крытую брезентом машину с людьми. Прошел и один «Москвич».

Утро выдалось морозное, сухой крупчатый снег припорошил тропинку к сараю, от соседского забора тянулась к моему крыльцу аккуратная цепочка кошачьих следов. Две вороны лениво слетели с конька крыши сарая. Их крестообразные следы испещрили наст у помойной кучи с картофельной шелухой. Небо безоблачное, но солнца не видно, тонкая морозная дымка заволокла все вокруг. Будто красные угольки рассыпались на снегу у смородинового куста. Это стайка снегирей прилетела из леса. Немного погодя пожаловали синицы, потом несколько сорок с тревожным криком опустились на толстую березу. Из леса донесся протяжный стон и раскатистый глухой удар. Эхо разнесло его окрест. Сороки еще пуще загалдели, им ответили вороны. Над домом пролетели еще какие-то птицы. И тоже с тревожным клекотом.

Я встал на лыжи и отправился в лес. Можно было уже догадаться, что в наш бор нагрянули лесозаготовители из Опухлик. Кругом турбазы, пионерлагеря, казалось бы, уж тут-то лес не тронут, и вот пришла беда! В любое время года здесь можно было встретить отдыхающих. Летом наставлены палатки на берегах лесных озер, осенью полно грибников-ягодников, зимой приезжают из Великих Лук лыжники, я часто в выходные встречаюсь с ними на лыжне. Сосновый бор, примыкающий к Холмам, чистый, ухоженный, крупных деревьев мало, чего, спрашивается, тут насмотрели лесорубы?

Или от нас ближе возить «хлысты», как здесь называют срубленные и очищенные от сучьев сосны и ели?

Каких-то метрах в двухстах от деревни по правую сторону дороги полным ходом шла рубка строевого леса. По левую сторону в низине лес смешанный, почва там местами заболоченная. Лесорубы не пошли туда, они почему-то облюбовали молодой чистый бор на пригорке перед озером Красавица. Я всегда любовался могучими красавицами-соснами, растущими здесь. Видно, раньше их не трогали. Тут я однажды осенью повстречал лосиху с двумя голенастыми телятами. Пильщики «Дружбой» и «Уралами» подряд валили самые красивые сосны, обрубщики очищали стволы от ветвей шведскими пилами, а колесные тракторы зацепляли тросами хлысты и волокли в Гололобы, где находилось лесничество и лесотехникум. Белый праздничный бор превратился в настоящее поле боя: трактора до черной земли распахали снежную целину, вдоль дороги громоздились сотни бревен, на обочине пылал огромный костер, возле которого грелись и курили лесорубы. Пахло гарью, соляркой и жженой резиной. Поверженные деревья лежали в бору вкось и вкривь, по снегу разбрызгались желто-белые опилки, ошметки коричневой коры испятнали все вокруг. Одна сосна не захотела падать на землю и привалилась плечом к родной сестре, которая обхватила ее колючими ветвями. Лесорубы колотили по дрожащему стволу топорами, но спиленное дерево, роняя иголки, стояло.

Каждое падающее дерево издавало громкий жалобный стон, хватающий меня за душу. Печальное зрелище представляло из себя поверженное дерево. Оно упиралось в снег сломанными ветвями, будто хотело снова подняться, выпрямиться. На розовых пнях, будто слезы, выступала смола и сразу затвердевала.

Весь лес наполнился визгом бензиновых пил, раскатистым шумом падающих сосен и елей, громкими, протяжными стонами.

Я иногда задумывался: а, может, живые деревья чувствуют боль и молча кричат? Может, в них заложен разум? И десятилетиями, а иногда и веками, стоя в лесу и слушая песни и шепот ветра, они беседуют со Вселенной?..

Как бы там ни было, но боль утраты охватила мою душу. Я ненавидел этих розоволицых, коренастых людей в ватниках, которые с шуточками и смехом валили лес. Понимал, что они тут не при чем: кто-то другой, из кабинета, дал указание пилить лес, а сам вряд ли когда появится здесь. Из кабинета он не услышит стон деревьев...

Бригадир сказал мне, что идет выборочная рубка леса. В основном, дескать, валят деревья с подсечкой, то есть те, из которых ранее добывалась живица, ну, а заодно нужно и разрядить бор. Им ведь отпущен сверху план заготовки древесины. Тысячи кубометров...

Осенью я собирал тут сыроежки, подосиновики, подберезовики, попадались и белые...

Бригадир, видя мое расстроенное лицо, заметил, что через два-три года и следов не останется от вырубки. Вон сколько молодняка! Весной ребята из техникума наведут тут порядок, а крупные ветви они сейчас сожгут. Однако, мне трудно было поверить, что бор не изменится. Кругом торчали неровные срезы толстых пней. Появились огромные проплешины, особенно, где рычали трактора. Они подмяли под огромные колеса и молодняк.

Далеко вглубь лесорубы и не пытались пробраться: какой смысл валить лес там, откуда его трудно вывезти?

Почти два месяца каждое утро мимо моих окон с грохотом и лязгом ползли в атаку на беззащитный бор тракторы с бригадой лесорубов. Все дороги, ведущие в сторону Гололобов, были вспаханы колеями деревьев до земли, от кострищ повсюду остались безобразные черные проплешины с разбросанными головешками. С утра до ночи связками волочили тракторы за собой длинные хлысты, грузовики вывозили напиленные короткие чурки. Появились и незнакомые машины с людьми. Эти приезжали в выходные и, нагрузившись распиленными бревнами, уезжали. Кто они и откуда — никто не знал. У нас лес не охраняется...

Тридцатиметровые сосны и ели падали и падали с хватающим за душу стоном. И лишь смолкал вопль умирающего дерева, как раздавались голоса лесорубов, смех.

Я перестал ходить в этот бор на лыжах. Мне невыносимо было слышать, как стонут умирающие деревья в лесу.