Дети ада

4

Рогожин глазам своим не поверил: по Невскому проспекту, воркуя, как голубки, шли рядком Александр Борисович Бобровников и... Лола Ногина! Стоял жаркий июльский день, невидимое из-за крыш высоких зданий солнце раскалило гранит, асфальт, казалось, кони на Аничковом мосту вспотели, пары бензиновой гари висели в горячем неподвижном воздухе. Разморенные прохожие даже не останавливались у книжных развалов, загорелые спекулянты выставили столики, ящики с прохладительными напитками, каракулями обозначив изумляющие большинство людей цены за бутылку на бумажках. А напитков было много, с красивыми этикетками, заграничные пластмассовые бутыли с зеленым, желтым, малиновым напитками. Бобровников и Лола остановились возле молодого человека, продающего импортное пиво, взяли две банки. Иван видел, что расплатилась Лола, вот только рублями или финскими марками, не разглядел. Здесь же, выпив пиво и выбросив банки в урну, они неторопливо зашагали дальше в сторону Дворцовой площади. Александр был в джинсах из варенки, черной безрукавке с крокодильчиком над карманом, Лола — в широких, ниже колен, шортах, на которых были нарисованы автомобильчики. Толстые белые ноги ее в кроссовках привлекали внимание прохожих. Внушительная грудь распирала тонкую кофточку. Живописная пара, ничего не скажешь! Женщин и мужчин в майках и шортах было много на улицах. Были и такие, кто топал по горячему асфальту босиком.

Ивану нужно было зайти в Пассаж и купить для близнецов несколько метров белой бумажной ткани. Он шагал за воркующей парочкой и размышлял: как это они снюхались? Вспомнил, что сам познакомил приятеля с Лолой, когда они вместе работали в «Аквике». На Александра Борисовича яркая пышная блондинка произвела впечатление: он ухаживал за ней, сыпал комплименты, откровенно говорил, что завидует Ивану... Но дальше этого не пошло. Бобровников был женат, занят на работе, часто ездил за границу, так что времени на интрижки у него просто не было. Все вместе они еще пару раз были в ресторане, ездили за город на машине Александра Борисовича. Надо отдать ему должное, он так уж нагло не стремился отбить Лолу у Ивана, а потом тюрьма, вернулся он к разбитому корыту, тут подвернулся Глобов и дела Бобровникова пошли на поправку, А Лола тем временем уехала на постоянное жительство в Хельсинки, то ли замуж там вышла, то ли поступила к какому-то бизнесмену на службу. Что это за служба, можно было догадаться... Да она и сама не скрывала от Ивана, что находится на содержании у финна Мартина. Обо всем этом она рассказала ему, когда ее обчистили и чуть не отравили хлороформом в первый же приезд в Санкт-Петербург. Еще умоляла Ивана отыскать воров...

Рогожин дошел за ними до Пассажа, окликнуть и поговорить что-то не захотелось. О Лоле он больше и не вспоминал, да и какое ему дело до ее личной жизни? Она всегда изменяла ему, ей нравилось, что на нее обращают внимание, оглядываются. Вокруг нее особенно много крутилось кавказцев — рыночных мафиози. Лола как-то быстро сообразила, что ее данные, фигура, сексапильность могут быть хорошим товаром, который следует выгодно продавать. Что она и делала. Да разве она одна? Более-менее смазливые молокососки уже выставляют напоказ свои неоформившиеся прелести. Это тоже товар и они его, подражая самым низким проституткам, предлагают...

Всякий раз, встречаясь с Лолой после продолжительной разлуки, Иван испытывал несколько дней тревогу: не подхватил ли он чего-либо от нее? Но или ей везло, или ему, все к счастью, обходилось. И «Ниву» свою он потерял из-за нее... Ее приятели с Кузнечного рынка выследили их у Нарвских ворот и пока они слушали лекцию об инопланетянах угнали машину. Правда, потом Лола рассказывала, что воровство не пошло им впрок — оба угонщика погибли, сорвавшись в пропасть на границе Армении и Азербайджана. Там ведь идет настоящая война.

Вспомнив про украденную «Ниву», Иван расстроился. Как он и ожидал, цены даже на такой простой материал подскочили в сотню раз! Но делать было нечего, он купил три метра белого полотна. Постепенно люди стали привыкать, что в государственных магазинах все стоит даже дороже, чем на рынке или продают с рук. В магазинах заламывали за каждый пустяк такие цены, что диву даешься.

Была суббота и у Рогожина сегодня выходной. На троллейбус или автобус он и не пытался сесть: нужно ждать минимум полчаса, да и не влезешь. А внутри — настоящее пекло. Он привык ходить пешком, а на работе ему Дегтярев всегда давал «восьмерку». Они теперь считались солидной, процветающей организацией со своим банковским счетом, шеф ухитрился заполучить еще две комнаты, так что теперь сотрудники имели свой стол, небольшой металлический сейф, телефон. Заказы поступали регулярно, можно было расширить штаты, но Тимофей Викторович пока твердо решил ограничиться тем, что есть и больше никого не принимал, а вот ничем не проявивших себя сотрудников частенько заменял на новых.

Иван был свидетелем, как Андрей Семенович вроде бы в шутку предложил Дегтяреву продать «Защиту», мол, покупает на корню вместе с помещением и всем штагом... Тимофей Викторович не дрогнул, хотя это и сулило им немалые выгоды, твердо заявил, что предпочитает быть единоличным хозяином и распорядителем агентства.

— Вы и будете, — уговаривал миллионер. — Просто я вложу в вас свои деньги, а вы приобретете у меня контрольный пакет акций?

— Мне все эти хитрые капиталистические штучки ни к чему! — рассмеялся Дегтярев. — Мое агентство и так выполняет все ваши поручения. А Рогожин вообще в основном работает на вас. Разве не так?

Глобов вынужден был согласиться, но после этого разговора его шофер пригнал на улицу Жуковского новенький «Москвич». Деньги за него, разумеется, по льготной цене, агентство обязано было выплатить в течении года.

— Убей Бог, не пойму, зачем ему наше агентство? — делился с Иваном Тимофей Викторович. — Обещает зарплату в три раза повысить, оснастить новейшей криминалистической техникой и оборудованием. Заманчиво, но не потеряем ли мы свою самостоятельность?

— У него просто много денег свободных и он все, что приносит доход, покупает, — предположил Иван. — Рубль падает, правительство ненадежное, в любой момент может рухнуть, умные бизнесмены и вкладывают свои средства в недвижимость.

— Выходит, мы с тобой — недвижимость?

— Наше агентство крепко стоит на ногах. И что бы ни менялось в политике, борьба с преступностью при любых режимах будет идти.

— Заказов у нас полно, — кивнул Дегтярев. — Скоро придется от мелких дел отказываться.

— А это зря, — возразил Рогожин. — Кроме доходов, нам необходимо доверие наших клиентов. Одних богачей обслуживать — это не слишком благородно, Тимофей Викторович!

— Я об этом не подумал, — согласился шеф.

— С Глобовым можно дела иметь — он надежный коммерсант, — сказал Иван. — Но под его «крылышко» вряд ли нам стоит прятаться.

— Я тоже так думаю, — кивнул Дегтярев.

Вечером позвонил Бобровников. Иван и Анна только что выкупали близнецов и смотрели информационную телепрограмму. Иван не любил, когда его отрывали. Это единственное, что он мог выдерживать по телевизору, потому что все остальное было чудовищно отвратительно и безобразно. «Третья власть» до того обнаглела, что просто издевалась с экрана над народом, рекламируя многомиллионные «Мерседесы», «Вольво», шоколад, сладости, даже витамины для кошек, а в это время сотни обнищавших людей рылись на помойках, в надежде что-нибудь найти съедобное. Возмущали и наглые нападки на русскую интеллигенцию, патриотов. Русским начисто отказывали в чувстве патриотизма, любви к Родине, национальном самоопределении. Обвиняли русских во всех грехах, начиная с 1917 года, но разве русские тогда делали «революцию»? Стоит лишь взглянуть на списки членов Совнаркома и ЦК, чтобы убедиться в обратном. Шла яростная кампания против всего русского, национального. Появился новый термин — «Гражданин Мира». Вот эти прославлялись, этим давались целые передачи. Даже у самых непредвзятых людей, слушая радио, видя телепередачи, читая газеты, возникало ощущение, что на студиях и в газетах просто нет ни одного русского журналиста! Разве могут русские так поливать грязью свой народ, своих героев, издеваться над традициями, культурой? Всех, кто на митингах и форумах ратовал за пробуждение самосознания русского народа, дружно обзывали шовинистами, националистами и фашистами. Это тех самых, которые мир спасли от Гитлера! Придумали еще одно грязное словечко — «красно-коричневые». Стоит появиться на политической арене какому-нибудь лидеру, защищающему русских, как тут же ему на голову выливались ушаты помоев! Любыми способами пытаются сразу же подорвать к нему интерес народа, самым подлым образом выискивают личные недостатки, клевещут, раздувают малейшую оговорку, неосторожное слово. И участвуют в травле буквально все средства массовой информации, за исключением редких русских газеток, которые почти не доходят до читателей. Их просто не распространяют. Можно купить лишь у энтузиастов на Невском у «Гостиного двора» и в подземных переходах метро.

На окраинах, в бывших советских республиках, идет гражданская война, убивают русских, травят, вынуждая покидать отчие дома. И все это мягко и осторожно называется телевидением и печатью возрождением самосознания якобы попранных советской властью национальных меньшинств!..

— Как твои делишки? — бодро зарокотал в трубку Александр Борисович. — Все живы-здоровы? У Ани все в порядке?

Иван сдержанно ответил. Ему почудились в голосе бывшего шефа виноватые или заискивающие нотки. Только зря — он, Иван, давно вычеркнул из своей жизни Лолу Ногину. И в эту встречу с ними на Невском ничего не шевельнулось в нем. Лола по-прежнему была фигуриста, эффектна, может, малость раздалась вширь. Зад у нее явно стал неприлично тяжеловат, но многим это нравится. И Александр Борисович не исключение.

— Иван, у меня большие перемены: на днях уезжаю в Хельсинки.

— С Лолой? — не выдержал и брякнул Иван. И мысленно ругнул себя: хорош детектив! Нужно больше слушать и меньше говорить — вот золотое правило сыщика.

— Тебе Глобов сообщил? — озадаченно спросил Александр Борисович.

— Я вас на Невском видел, — признался Иван: сказал «а», говори и «б».

— Ее покровитель Мартин Карвалайно скоропостижно скончался от сердечного приступа и все свое богатое хозяйство оставил Лоле. Наследников у него нет, так что никаких осложнений. А завещание он еще зимой на нее оформил. В общем, Лола прибрала под конец его к рукам...

— Точнее, его состояние, — вставил Рогожин.

— Я же говорю — она деловая баба!

— Ну, а ты тут при чем?

— Я женюсь на Лоле, — помолчав, смущенно сообщил приятель. — Она сама меня здесь разыскала... Ей нужен управляющий, короче, толковый финансист.

— На ком ты женишься, Саша: на ней, или на наследстве почившего в бозе финна?

Иван понимал, что он несправедлив: какое его дело, почему женится Бобровников? Неужели шевельнулась глубоко спрятанная ревность? Вряд ли. Лола для него не существует — не ревновал же ее к финну? Скорее всего его возмущает поведение приятеля: как можно жениться на богатой дурочке? Ведь Александр — умный мужик... А может, потому и женится, что умный? В нем, Рогожине, все еще живет комсомольско-советская мораль, мол, брак по расчету — это безнравственно. А у посидевшего в тюрьме Бобровникова другая мораль, современная...

— Вот он, русский человек! — рассмеялся Александр Борисович. — У него всегда на первом месте совесть, нравственность.

— А ты разве не русский?

— У меня дедушка был еврей. По паспорту-то я, конечно, русский.

— Небось, когда в Смольный поступал, скрыл про дедушку? — подковырнул Иван.

— Думаешь, там мало было работников еврейского происхождения? — хохотнул приятель. — Хватало. Главное, чтобы русская была фамилия. А мы, полукровки, все друг друга знали и частенько сообща выступали против неугодных нам партийцев.

— Надо же, я и не знал! — подивился Рогожин.

— Ты много чего не знал, Ваня! — добродушно заметил приятель.

— А как у тебя с финским языком?

— Я немецкий изучал и по-английски мал-мал кумекаю... Да, я не успел тебе сказать: мы с Лолой будем жить в Германии. У нее там финансовые дела с каким-то немцем, тот часто приезжал к Мартину, у них совместное предприятие или что-то в этом роде. Обещал ей оказать всяческое содействие с гражданством и устройством. Уже и дом приглядел. Да там это не главное. Гражданство можно и поменять. Есть марки — ты царь и Бог!

— Круто ты, Саша, меняешь курс. Круто!

— Надоело одному, — шумно выдохнул в трубку Бобровников. — А Лола мне давно нравилась, я тебе даже завидовал... Только, Иван, поверь, пока ты был с ней, я не перебегал тебе дорогу.

— Верю, верю...

— Меня ничто не держит в Петербурге, — продолжал Александр Борисович. — Глобову вместо себя я подыскал надежного человека. Да и надоело быть на побегушках! А тут такие перспективы! Да и о лучшей жене не приходится мечтать. Лола в самом расцвете, в моем вкусе, а я уже далеко не мальчик. Постарше тебя лет на десяток?

— А как без России-то, не будешь скучать?

— Какая Россия? — рассмеялся Бобровников. — Где она, Ваня? Я даже не знаю, как теперь называть свою несчастную родину. И потом нам приезд сюда не заказан. Двойное гражданство и все такое. И с Глобовым не собираюсь прекращать сотрудничество, наоборот, мы станем равноправными партнерами. Мы с Лолой были у него, он заинтересовался ее хельсинкским хозяйством... Так что в Петербурге, дорогой Ваня, я буду бывать когда захочу. Заявлюсь к вам на новейшем «Мерседесе»... — он заквохтал в трубку, как курица на яйцах. — Я шучу. Понимаю, что все будет не так просто, но перемена обстановки пойдет мне на пользу, я это чувствую, как и то, что в России будет все хуже и хуже. И дело не в деньгах — у меня и здесь их в долларах достаточно. Пока цена на доллар и марку повышалась, я не растерялся: покупал и продавал... На этом многие нажили миллионы.

— А чего мне позвонил-то? — полюбопытствовал Иван. Наверное, в его голосе прозвучал холодок, потому что приятель долго молчал, а потом спросил:

— Разве мы с тобой не друзья? Кроме Глобова, ты единственный, кого я из старых знакомцев уважаю.

— Правильнее будет сказать приятели мы с тобой, — сказал Иван. Этот разговор почему-то нагнал на него скуку. Он даже несколько раз зевнул, прикрывая микрофон ладонью. На кухне гудел миксер: Аня готовила близнецам молочную смесь.

— Ты не хочешь поговорить с Лолой? — спросил Александр Борисович.

— Передай привет и счастливого вам пути, — сказал Иван и повесил трубку. Нет, он не осуждал приятеля: каждый теперь устраивается как может. А кто ничего не может — стоит на углах с протянутой рукой и просит Христа ради. Жизнь в России стала действительно столь странной и непостижимой, что укорять кого-либо за отъезд из нее было бы глупо. Грабить, убивать, насиловать приезжали в Россию изо всех бывших советских республик и никаких действенных мер не принималось, чтобы это прекратить, из страны вывозилось в сопредельные, независимые теперь, государства, все более-менее ценное, особенно предметы искусства, цветные металлы, бытовая техника. Правительство готово было резать Россию по живому мясу, возвращая исконные наши территории другим новоявленным государствам. Разжиревшие жеребчики в дорогих костюмах разъезжали по европам-америкам, открыто торгуя национальным богатством. Последние съезды народных депутатов показали всему миру, что эти учреждения уже ничего не могут и никому не нужны. Серость, тупость, примитивность — вот что продемонстрировали народные избранники... И разве можно осуждать Александра Борисовича, что он покидает эту агонизирующую, беспомощную, разграбленную страну?..

— Ваня, ты чем-то расстроен? — неслышно подошла сзади жена и обняла за плечи. А он все так же стоял у письменного стола и смотрел в окно на Спасо-Преображенский собор. Он весь находился в тени, лишь небесно голубели его купола и блестел свежей позолотой крест.

— Бобровников уезжает в Хельсинки, а потом в Германию, — ответил Иван и повернулся к ней. — Может, и нам куда-нибудь податься?

— Интересно, где и кто нас ждет?

— Антон, озеро Велье, лес... Мы с Антоном задумали там построить часовню.

— За какие такие грехи?

— На самом красивом месте... Какие у нас с тобой грехи?

— Весь наш с тобой мир, выходит, в границах России?

— В сужающихся границах России, — невесело улыбнулся он. — Рассыпался СССР, теперь рвут на клочки и Россию. Каждая, даже самая крошечная, нация требует самостоятельности и независимости, одни русские молчат. Те, кто остались за пределами России — изгои, их унижают и оскорбляют, а те, кто живут в самой России, вообще не знают кто они и где их место? Я не вижу почти ни одного русского лица на телеэкране, хотя говорят по-русски и подписываются русскими фамилиями. В массовых газетах и журналах пропагандируются враждебные русским идеи и опять же авторы подписываются русскими фамилиями. Русских стало модным ругать, оскорблять, все беды и несчастья даже других народов, которых русские последние семьдесят лет кормили и поили, сваливать на русских. И они безропотно сносят все. Голосуют за того, кто их ненавидит и грабит, кого похвалят по телевидению и в газетах. Вот типичная русская мысль: «он хороший, только вот ему другие мешают, ну кто за его спиной прячется...» Это и к Сталину относилось, и к Хрущеву, и к Брежневу, и к любому, кто взберется на российский Олимп. Да что же за народ такой?! Есть ли у него гордость и достоинство?

— Есть, раз живут на свете такие, как ты, Саша Невзоров, Дегтярев, Глобов, твой друг Антон Ларионов и многие-многие другие, которым не дают рта раскрыть и которых не показывают по телевидению.

— Я даже не знаю: кто страшнее — воры, убийцы или те, кто довел народ до такого состояния?

— Не может быть, чтобы одним было все время хорошо, а другим — плохо! — упрямо возразила Аня. — Что-то обязательно переменится, это закон жизни. Да и Бог не допустит такой несправедливости. Ты бы послушал, что говорят в очередях! Люди прозревают, Ваня. И скоро не позволят разным гадам плевать себе в лицо.

— Я вижу другое: торгашей, пьянь, ворье, полную аполитичность. Я вижу молодых людей, которые ничего не производят, только занимаются спекуляцией и делают из денег деньги. И им нравится такая жизнь! Эти, как и преступники, поддержат свое правительство — оно ведь не только для себя, но и для них старается. Я вижу стариков большевистской закалки, которые размахивают красными кровавыми знаменами с портретами вождей-тиранов, и молятся на истинных убийц русского народа, принесших всей нашей земле неисчислимые бедствия. Я слышу: «Долой! Убирайтесь преступники из Белого дома! Не грабьте народ! Отдайте в России русским телевидение!» Но я не слышу разумных предложений, как все надо исправить. Цепляются за прогнившее старое. Что это — глупость или желание и дальше быть рабами? Ничего нового не предлагается. Как же можно что-то изменить? Неужели в России не осталось умных государственных людей? Одни болтуны и демагоги?

— А Бог? — возразила с улыбкой Аня. Она тоже смотрела на мерцающие под звездами купола собора. — Ты забыл про Бога. Он кого-то вразумит, вложит в его уста самые нужные слова, доходящие до сердца каждого православного.

— В уста... Красиво говоришь, — улыбнулся Иван, обнимая правой рукой жену. — А как же пословица: «на Бога надейся, а сам не плошай»?

— Значит, мы еще не искупили страданием свою вину перед Богом.

— Но страдают простые честные люди, а жулики и лихоимцы купаются в роскоши и жиреют!

— Это дети Ада, у них другой бог — Сатана.

— Ну их всех к дьяволу! — с досадой произнес Иван.

— Поцелуй меня, дорогой? — приникла к нему Аня. — И не хмурься, ладно? Как бы нам не жилось, а я считаю себя счастливой: у меня есть ты, чудесные дети...

Поцелуй длился долго, он краем глаза видел, как порозовело в завитках густых каштановых волос жены маленькое ухо, как вздрагивали ее длинные изогнутые ресницы. Ощущал ее набухшую грудь, вдыхал такой родной молочный запах. Аня после родов еще больше похорошела, в глазах появился какой-то неуловимый внутренний свет. Особенно, когда она смотрела на детей. Девчонка превратилась в зрелую, умную женщину.

«Черт возьми, — подумал он. — Ведь у меня замечательная жена, чудные, здоровые ребятишки, вон, как дружно посапывают в кроватках! У меня есть голова, руки, работа — это ведь тоже счастье?»

— Ты сегодня ляжешь со мной? — заглянула ему в глаза Аня. Он слышал, как стучит ее сердце, а может, не слышал, а ощущал его толчки через упругую грудь, прижавшуюся к его груди?

— Счастье... — отрываясь от нее, вслух произнес он. — Какая это неуловимая штука! Только что было тошно на душе, а вот подошел к окну, посмотрел на собор, поцеловал тебя и я... счастлив!

— Я — тоже, — снизу вверх смотрела ему в глаза жена. И глаза ее сияли. Материнство делает женщину еще женственнее и желаннее.

— Ты и я — это не так уж мало! — произнес он.

— Ты забыл про Петю и Наташу, дорогой! Нас четверо.

— И Антон с женой ждут прибавления в семействе, — вспомнил Иван. — Ты знаешь, что я думаю? Когда горожане подадутся в деревни, станут крестьянами наши семьи, как в старину станут большими. Ведь раньше в деревнях по десять и больше нарождалось детей. Там каждая пара рук — богатство.

— А вдруг я все время буду рожать близнецов? — этот внутренний свет в ее глазах возбуждал его и вместе с тем немного смущал.

— Что ж, я только буду рад!

Он легко поднял ее и отнес на разобранную постель. Аня бросила коричневый атласный халат на спинку кресла-качалки. Она иногда укладывала туда, подстелив клеенку, спелёнатых близнецов и, сидя на мягкой скамейке, читала книгу. Чтобы они не сползали, Иван к подлокотникам кресла прикрепил резиновый ремень от эспандера.

Раздеваясь, он с удовольствием посматривал на жену: она, обнаженная, сходила к малышам, вернулась и, закинув пополневшие руки, поправила каштановые волосы. Они у нее были с блеском. Налитая грушевидная грудь стояла торчком, не отвисая, белые бедра стали шире, округлее. Трогательно двигались на ее узкой спине с ложбинкой треугольные лопатки. Всякий раз ложась с ней в постель, Иван испытывал глубокое волнение, вроде бы все привычно, но вместе с тем возникало и чувство новизны, приятной неожиданности. Аня научилась получать от близости полное глубокое удовлетворение. В этот момент она становилась прекрасной: большие глаза ее распахивались, хотя она смотрела на него, но видела что-то иное, губы вспухали, приоткрывая полоску белых зубов, розовые соски становились твердыми, на них выступали капельки молока. Дышала она учащенно, порывисто, что-то невнятно шептала, будто в забытьи. Ее движения под ним были частыми, сильными. Наконец, протяжный стон, и она сразу вся расслаблялась, глаза гасли, руки и ноги безвольно распластывались на простыни. Он знал, что сейчас ее не нужно трогать, ласкать, что-либо говорить. Она внутри себя переживала радость близости, удовлетворения. В такие моменты она принадлежала лишь себе одной. Если что-либо скажешь или спросишь, она вяло ответит, часто невпопад. И он молчал. Скоро это проходило, она снова из таинственных грез возвращалась к нему. Но говорить им не хотелось, накатывалась блаженная усталость, веки сами собой слипались и им обоим снились красивые цветные сны. Помнится, Лола тоже бурно выражала свое удовлетворение, но ее постоянное сюсюканье вроде «как поживает наш мальчик? Где мое любимое родимое пятнышко?» Сейчас даже дико вспоминать, как он мог подобное выдерживать?..

Ночью раздался звонок. Аня не проснулась, она просыпалась от еле слышного всхлипывания детей, другие звуки не могли ее разбудить. Иван, наоборот, не слышал детского плача, но телефонный звонок заставлял мгновенно просыпаться.

— Старина, через пять минут выезжаю к тебе, — раздался в трубке хрипловатый, видно, тоже спросонья, голос Дегтярева. — Одевайся и выходи... Не забудь про оружие.

— Грабеж, убийство? — зевая, спросил Иван. Раз шеф звонит, значит, дело серьезное. Сквозь сонную муть он взглянул на часы: пятнадцать минут четвертого. В это время чаще всего и совершаются серьезные преступления.

— Глобова из пистолета ранили, а дачу в Комарове подожгли, — коротко сообщил шеф. — Пожар быстро потушили, Андрея Семеновича доставили в зеленогорскую больницу. Сам оттуда позвонил мне, значит, ничего серьезного... Просил по горячим следам расследовать.

— Дружки Тимура Шураева, — предположил Иван, нащупывая ногой шлепанцы. Точно так часто делал миллионер.

— Вижу, проснулся, раз одну версию сходу выдал! — сказал шеф и повесил трубку.

— К завтраку вернешься? — услышал он голос жены, когда, уже одетый и собранный, взялся за ручку двери. Она стояла в распахнутом халате и смотрела на него глубокими встревоженными глазами.

— Не знаю, — ответил он. — Я еду в Комарово. На Глобова какие-то подонки ночью напали.

— Господи! — вырвалось у нее. — Если задержишься, позвони, ладно?

— Если смогу.

Он шагнул от двери, прижал ее к себе, поцеловал и, осторожно притворив дверь, торопливо спустился по каменным ступенькам вниз.

Конец.