Дети ада

ДЕНЬ И НОЧЬ

Зимой стремительно совершается переход от дня к ночи. Как-то я возвращался на своих двоих из Опухлик в деревню — я туда за хлебом хожу — а это всего три километра через бор и на моих глазах прямо на лесной дороге день и ночь повстречались и тут же разминулись: день исчез, а ночь властно вступила в свои законные права. Я еще днем миновал околицу большого поселка Опухлики и уже порядочно углубился в сосновый бор. Косые лучи заходящего солнца пронизали его насквозь, на верхних, красноватых, ветвях изумрудным блеском вспыхивали проткнутые зелеными иголками крупные комки снега, трепетала на ветру отслоившаяся золотистая тонкая кора молодых сосен. Снег уже испещрили сучки и труха. Разбегались заячьи следы. Мои неторопливые шаги извлекали валенками из примороженного утоптанного снега пронзительный скрип. Воздух прозрачно-холодный, он паром клубится у лица, ресницы и брови заиндевели. Я то и дело осторожно тру рукавицами уши, но клапаны зимней шапки опускать не хочется.

Небо над головой чистое, зеленоватое, высокие медлительные облака не загораживают багровый диск зимнего солнца. Впереди трусит лошадка, запряженная в розвальни. Среди белых молочных бидонов виднеется коричневый пуховый платок возницы. Железные полозья саней тоже издают тягучий скрипучий звук. Лошадь встряхивает головой, фыркает. Белый лес стоит тихий, торжественный, солнечные лучи выстлали дорогу широкими желтыми полосами. Когда я наступаю на них, в глаза будто ударяет желтая молния, так ярок и вместе с тем холоден, зимний солнечный свет.

Я поднялся на белый холм, спустился, а когда снова взошел на очередной пригорок, то желтые полосы втянулись в лес, вершины сосен и елей напоследок полыхнули жарким багрянцем, небо надо мной из зеленого стало смутно-серым, будто перед вьюгой, придорожные сугробы плотно окутались густой синью, в последний раз тоненько пискнула синица и стало еще тише. Лошадь свернула на развилке вправо и вскоре исчезла среди побеленных снегом серых стволов. Маленькие, в пышном белом убранстве, елки явственнее обозначились в синих сугробах. Слева неожиданно открылось заснеженное озеро, которое здесь называли Бычий глаз. На середине чернела сгорбившаяся фигурка человека с шестом в руках. Это Мягкий добывал из-подо льда осот для свиней. Рядом с прорубью возле санок мокро зеленела лохматая куча водорослей.

Я еще раз поднялся на холм, медленно спустился — извилистый наезженный проселок то вскарабкивался на пригорки, то скатывался в лощины, по сторонам которых темнели заросшие осинником и вереском глубокие овраги. В них уже поселилась ночь. До Холмов оставалось не больше полукилометра, когда стало совсем темно. Уже слились в сплошную стену стволы деревьев, маленькие елки с длинными голыми маковками спрятались в сугробах, вроде бы и дорога стала уже — ее сплющил бор. Еще чуть радужно поблескивал след полозьев, оставленный санями, а над головой густо замерцали звезды. В той стороне, где скрылось солнце, еще какое-то время виднелась багровая полоска, она становилась все уже, бледнее и скоро тьма поглотила ее. А в противоположной стороне зеленые с белым макушки сосен вдруг мягко серебристо засветились и буквально, будто из-под земли величественно выкатилась яркая, чуть смазанная с одного боку, луна.

Я хорошо знаю, что в наших лесах нет волков, однако мои глаза помимо воли внимательно ощупывали придвинувшиеся деревья, искали меж стволов зеленые огоньки звериных глаз, не замечая, я прибавил шагу, слух мой обострился, я уже слышу какие-то шорохи, вздохи, треск сучков. Я вспоминаю, что в эту пору начинается гон лосей. А вдруг рогатый исполин вымахнет из оврага и, сверкая бешеными, с краснотой, глазами, устремится на меня? От кого-то слышал, что лоси в эту пору опасны, могут и на человека налететь. Невольно прижимаюсь к самому краю дороги — тут совсем близко деревья... Трудно даже представить, что мне, городскому человеку, придется лихорадочно карабкаться на дерево. А от разъяренного лося — это единственное спасение.

Мне становится смешно: откуда эти страхи? От услышанных разговоров, прочитанных книг? Или древний инстинкт самосохранения во мне заговорил в двух шагах от дома?..

Вот и мои Холмы. Деревня расположена в лощине, если дома стоят в ряд, то сараи, пристройки взбираются на пригорок, а бани с замшелыми тесовыми крышами стоят на холме. Огромные березы заслоняют их. Из окон выплескиваются на снег неровные квадраты желтого света. Окно крайней избы тускло светится голубым — там смотрят телевизор. Темно-синие тени пролегли меж домами, сгустились вдоль оград. На дворе Николая Андреевича тявкнул привязанный на цепь Пират. Ему откликнулись другие собаки. Тут у каждого по дворняге.

Смутно вычерчивается за огороженной серыми досками пасекой Мягкого и мой дом. В нем нет света. На крыше серебрится под луной снег. Сейчас приду, включу электричество, затоплю русскую печку. Дрова и растопка еще с утра положены в нее. И к ровным столбикам дыма над крышами, прибавится и моя тонкая белесая струйка. А звезды ледянисто посверкивают на всей шири небосвода, перечеркнул небо устремленный куда-то Млечный путь. Кажется, луна только что цеплялась за вершины сосен и елей, а сейчас уже высоко в небе. Чем выше луна, тем становится ярче, обнаженнее. Поначалу была закутана в разноцветные прозрачные одежки и вот, взбираясь все выше, растеряла одну за другой.

Тихо в Холмах, только мои скрипучие шаги нарушают белое безмолвие, да где-то в хлеву сонно бормочет боров, вот корова шумно вздохнула и ударила ногой в дощатую перегородку. Подходя к темному, с редким, прохудившимся, забором, из штакетника, дому, я думаю, что было бы лучше, если бы из моих слепых окон тоже падал на чистый снег ровный желтый свет. К свету идти всегда приятнее, чем к тьме.