Дети ада

1

В синих, закатанных до колен, спортивных трикотажных штанах с отвисшей мотней, зеленой с продранными локтями шерстяной кофте и несвежем белом платке она стояла на спускающихся к воде кладям и скороговоркой голосила:

— Понаехали тута усякие баре-помещики наше озеро разорять! Усю рыбу повыловили сетями-шпинингами, покос потравили своими машинами, тудыт-твою вас, городских пузырей-шаромыжников!..

— Словечки-то какие выворачивает! — подивился Иван Рогожин, глядя на поплавок, покачивающийся рядом с ярко-зеленой кувшинкой. — Да что же это, Антоша, за тварь такая горластая? Я думал соловьев буду у тебя на закате слушать, а слышу бабьи вопли и дикий мат!

— Она на бабу-то не похожа, — отозвался Антон. Он сидел на носу плоскодонки и курил. В руках бамбуковое удилище, у ног пластмассовое ведро для мелочи. — Как говорится, ни кожи ни рожи. Народ тут в Плещеевке разный, но такой гадины, ей-Богу не встречал! Иногда затишье на месяц-два, а потом из-за какого-нибудь пустяка вой и мат на всю деревню! А мужик у нее рохля. Она и его несет почем зря. Трезвый молчит, а как нажрется, так тоже отбрехивается. Правда, пьяный он не буянит, заберется в баню и дрыхнет весь день. А Зинка, кляня его, и меня никогда не обойдет, считает, что я Васю угощаю. Раньше, может, и выручал соседа с глубокого похмелья — придет такой несчастный и с порога: «Признавайся, Антон Владимирыч, есть сто граммов голову поправить?» Нальешь, бывало, а теперь, когда водка подорожала, не наливаю. У самого в шкафу пусто. У нас ее проклятую продают по талонам, а в страду вообще не завозят. В прошлом году Зинка все-таки допекла своего тихоню Василия: по телефону вызвала из райцентра милицию, мол, неделю пьет, буянит, грозится порешить ее, страдалицу... Милиция приехала, а его и след простыл! Трое суток бедолага как партизан скрывался в лесной землянке, вернулся домой, когда все успокоилось. Простил ей и эту выходку, а уж когда упекла его на пятнадцать суток в тюрягу, вернулся оттуда, взял у соседа пилу «Дружбу», пропилил в бревенчатой стене дверь во вторую комнату и отделился от этой сварливой сволочи. А изнутри дверь в другую комнату гвоздями забил. С полгода жил один, радовался свободе, а потом, как это бывает под одной крышей, снова сошелся с ней, дверь освободил и опять все по-старому. Справедливости ради надо сказать, что Вася ее — редкостный бездельник! Погляди на его дом: дыры, щели, все покосилось, не зашил даже чердак досками, вот-вот баня развалится, а он и в ус не дует. Вот где что своровать на выпивку, тут он как тут. У меня частенько шарит во дворе: то вагонку утащит, то пустую канистру, а раз батарейный фонарик увел и как ни в чем не бывало ходит с ним ко мне осенними темными вечерами.

— И ты смолчал?

— Да это мелочи, — отмахнулся Антон. — Стоит ли из-за пустяков осложнять отношения с соседом? С ним еще можно ладить, а вот с Зинкой... Послушал бы ты, как она его кроет! Много слыхал я нехороших слов, но такого отборного мата, признаюсь, нигде не слышал, даже в казарме.

— ...Строють тута без разрешения всякие загородки, хреновые помещики, небось скоро заставите нас, христьян, оброк вам платить, будь вы усе прокляты, нет на вас напасти...

— Это я огородил жердями лесной участок за моей баней, — прокомментировал Антон. — Понимаешь, они тут совсем обленились и валят сосны-березы прямо за домами, ну я и решил хоть сохранить кусок леса, что напротив моего участка. Там все ольха и сорняк заполонили, летом комарье, гнильем несет. Думаю, расчищу лес, дам свободу соснам и березам, выкорчую сорную поросль, так Зинка налетела на меня как потревоженная оса, мол, какое имеешь право городить тут рядом с нами изгороду? Я тут крапиву свиньям рву, а ты загородил! Ночью все топором сломаю...

— И сломала?

— Две жердины сбила со столбов, но я снова поставил и пригрозил, что в суд подам за мат и оскорбление... Ходит темнее тучи, но больше не трогает. А жерди мне помогал ставить ее муж Вася, пришлось его угостить, а она, видно, догадалась. Ты знаешь, друг, я заметил, что местные очень ревниво и болезненно относятся ко всему, что делают дачники и фермеры. Отученные за годы советской власти хозяйствовать на земле — в колхозах-совхозах они трудятся спустя рукава, лишь бы там числиться и зарплату получать — не могут терпеть, когда кто-то из приезжих проявляет инициативу, что-то строит, расчищает, осваивает. Выглядывают из окон своих покосившихся изб и злобствуют, злословят, ищут повода наброситься скопом на работящего человека аки бешеные псы! И не так мужики, как бабы. Откуда в них столько закоренелой злобы?

— Земли-то кругом пустующей, необработанной полно, чего злиться-то? Всем хватит, — заметил Иван.

— Как собаки на сене; ни себе ни другим! А если наши горе-правители надумают крестьянам землю отдать, так не возьмут не только что за деньги — денег-то у сельчан нет, все пропивают — а и даром. Землю надо обрабатывать, а кто это будет делать? Молодежи почти нет, а старики не осилят. Вот ведь в чем загвоздка!

— ...на лодочке сидят, паскуды городские, растопырив удочки, а у самих все озеро сетями перегорожено, будто я не знаю! — неслось с берега. — Усех наших судаков да лешшей повытаскивали, окаянные! В исполком, видит Бог, напишу про ваши подлые дела-делишки. Усе им мало, иродам, усе надо зацапать...

— Ведь знает, стерва, что я сетями не ловлю, — сказал Антон.

— И долго она будет так петь? — поморщился Иван. — Будь бы мужик, его быстро можно угомонить, а что делать с ведьмой в юбке?

— Я ее ни разу в юбке-то и не видел, — усмехнулся Антон. — Не вылезает из штанов. Чистое исчадие ада... Ведьма. Ноги кривые, задница как доска, злобная физиономия с тремя желтыми клыками и провалившимся ртом...

— Пастью, — поправил Иван. Ему до смерти надоели вопли этой одержимой, но не опускаться же до ругани с ней?

— А глаза? Две узкие злобные щелки и все время на тонких искривленных губах мерзкая ухмылка! Она открывает пасть лишь для того, чтобы оклеветать кого-нибудь, насплетничать или обругать. Сколько живу, не слышал от нее ни одного доброго слова! От нее даже бедной скотине достается: лупит овец, дубасит поросят, два раза петуха палкой на землю укладывала.

— А кто толковал в Питере, что нет народа терпеливее и добрее, чем русские? — подковырнул Иван.

— Народ-то, Ваня, испортили уравниловкой, пьянством, нищетой, репрессиями. Озлобили людей, ожесточили, вот на первом попавшемся и срывают застарелую свою злобу. Они не философствуют, не доискиваются истины — кто из посторонних рядом, тот и виноват. Зачем искать топор под лавкой? Вот это тупость больше всего меня и бесит. И мужичонка ее Вася в глаза мне улыбается, угодничает, а ведь тоже не любит нашего брата дачника так же, как и другие. Черт с ней, с Зинкой — повопит, повопит и заткнется, а в Колдобине, это в десяти километрах от нас — сожгли фермерский свинарник вместе с поросятами и концов не нашли. У другого фермера, в местной газете читал, отравили девять телят, в колодец бросили дохлую собаку.

— Я-то думал, что ты тут жизнью наслаждаешься, дышишь озоном, купаешься в озере...

— Фермер, дружище, это самое несчастное и бесправное создание в нашем отечестве. Нет власти, нет защиты, нет помощи. Если бы не мое упрямство и не Татьяна, честное слово, бросил бы все и уехал отсюда! И красота природная не удержала бы. Конечно, жаль вложенного в землю труда — столько денег и пота! А вот отдачи пока никакой. Проклятый кредит в банке не получить. Все что-то уточняют, выжидают, иные откровенно говорят, что опасаются субсидировать фермеров: переменится власть, политика, может, и фермерство отменят, мол, вредная была это затея... Такое люди помнят. Сколько всякой пакости наворотили на земле русской разные Хрущевы, Брежневы, Черненки, про дальнее прошлое я уж не говорю.

— В городе, Антон, не лучше, — невесело заметил Иван. — Такой же бардак! И там не поливают тебя помоями... с берега, а грабят, насилуют малолетних, убивают. И все больше приезжие с юга, Азии, даже из Прибалтики наведываются.

— Что-что, а в большинстве своем народ в деревнях честный, — признал Антон. — Всегда долги возвращают и если что продают, то берут по-божески, не дерут три шкуры, как на городских рынках.

Зинка-почтарка, как ее все здесь звали, по-видимому, сообразила, что ее никто не слушает: местные вообще уже давно не обращали внимания на ее вопли, а Иван с Антоном увлеклись своей беседой и даже не смотрели в ее сторону. Послав в последний раз проклятие городским «шарамыгам», она нагнулась к воде и стала мыть свои босые с искривленными пальцами ноги. На плечо ей уселась стрекоза, почтарка злобно смахнула ее, но тут сзади хлопнул выстрел и она, суматошно замахав руками, плюхнулась грудью вперед с дощатых кладей в мелкую воду. Когда отфыркиваясь и матерясь выбралась на берег, в живот ей уперся ствол игрушечного пистонного ружья.

— Руки вверх, матерщинница! — грозно скомандовал семилетний сынишка Антона Ларионова Игорек. — Я тебя в милицию забираю.

Почтарка аж голоса лишилась: беззвучно раскрывала и закрывала свой беззубый рот. Иван и Антон, выронив удочки, хохотали на все озеро. Мокрая как курица почтарка с висюльками пегих волос вдоль морщинистого злобного лица с провалившимся ртом, вытаращилась на худенького мальчишку в коротких шортах и синей майке. Русая прядь нависала над его выпуклым лбом, синие большие глаза бесстрашно смотрели на Зинку.

— Ах ты, подлый змееныш! — завизжала она, но прямо в нос ей хлопнул еще один хлесткий выстрел. Она отшатнулась и, оступившись, теперь спиной упала в воду. Из-за громкого хохота с лодки не слышно было ее воплей. Мальчик не смеялся, он снова целился из игрушечного ружья в почтарку.

— Я — не змееныш, — спокойно заметил он. — Меня звать Игорь, а вы — мусоропровод. Из вас сыплется всякая гадость.

— Молодец, Игорек! — вытирая выступившие от смеха слезы произнес Иван. — Кажется, заткнул пасть этой паскуде.

— Надо же, допекла и мальчишку, — покачал головой Антон. — Игорек у нас мухи не обидит. Я такого, признаться, от него не ожидал.

Зинка-почтарка, мокрая, взъерошенная, заковыляла к дому. Она что-то выкрикивала, но голос уже не был таким нагло-торжествующим, как раньше — скорее, плачущим. Муж ее — Василий Андреевич, стоял с вилами у хлева, где содержались пара поросят и пяток овец, и равнодушно смотрел на приближающуюся мокрую супругу. С лодки не слышно было, что она ему говорила, яростно жестикулируя и оборачиваясь к озеру, он послушал-послушал, нырнул в хлев и вскоре снова появился, неся впереди себя пласт влажного навоза. Шлепнув его в кучу, быстренько скрылся в хлеву. Вопли жены отскакивали от него как горох от стены.

— Андреевич, если она даже тонуть будет в озере — не вытащит, — сказал Антон. — Ему и ад теперь не страшен, столько он натерпелся от нее, бедолага.

— Говоришь, бездельник и пьяница, — напомнил Иван.

— А тут трезвенников нет. Хитрый, конечно, мужичонка, у него тоже во рту три зуба, но с ним еще ладить можно. Не досаждает мне, правда, и никогда ни в чем не поможет. Работать не любит, хотя и суетится, делает вид, что трудится в поте лица... Заметь, еще минут десять покрутится с вилами и куда-нибудь испарится.

— У тебя клюет! — прошептал Иван, кивая на поплавок с красной вершинкой.

Антон взмахнул удилищем и в воздухе затрепетала небольшая плотвица. Сняв ее, с крючка, бросил в ведро. Они собирались наловить живца и поставить на ночь жерлицы, пустить с десяток кружков. Нерест прошел, щука стала жировать, то и дело раздавались тяжелые всплески в осоке у берега. Лещи так не всплескивают, щука охотится. После жора она снова надолго утихнет. На спиннинговую блесну и внимания не обратит, если и заглотнет, так живца на жерлице или кружке. А до чего приятно, утром проверяя снасти, почувствовать рывок жилки и тяжесть на ней. Севшая на двойчатку щука идет кругами к лодке, иногда выбрасывается из воды, сверкая в солнечных лучах жемчужным брюхом, бывает, срывается. Щуки здесь некрупные, самую большую они вытащили два дня назад, так она потянула два с половиной килограмма. У Антона были пружинные весы и он всегда улов взвешивал.

С полчаса они изредка перебрасывались словами, следя за поплавками. Плотва и окуньки то и дело топили их. Иван подцепил крупного подлещика. По всем правилам тот положил поплавок набок, немного протащил его по водной глади, а потом стал топить, тут-то рыболов и подсек. Рывок в сторону, легкий звон тонкой жилки — и вот показалась треугольная голова. Подлещик, вдохнув жабрами воздуха, замер, перестал сопротивляться. Теперь можно его как лапоть тащить по воде к лодке. Точно таким же образом Иван позавчера подвел к борту золотистого с черными плавниками леща, но когда стал его переваливать в лодку, лещ взбрыкнулся, жилка тренькнула и добыча ушла под воду. С того раза Иван все время держал у ног складной подсачок с металлической ручкой.

— Вася уже сбежал, — кивнул на берег Антон. — Я удивляюсь, как они живут: картошку сажают позже всех и кое-как, никогда не окапывают. Свинью их за километр узнаешь — по уши в дерьме. У кур перья вылезают, яйца ищут по всей территории вокруг огорода... И другие ненамного лучше хозяйствуют. Погляди, сколько незапаханной земли? А добьешься, чтобы тебе отрезали несколько гектаров, разговоров в Плещеевке, будто ты всех их обокрал.

— Развал, бесхозяйственность в стране во всем сказываются, — сказал Иван.

— Семьдесят лет жили по черному в Нечерноземье и сейчас так живут, Иван. Я думаю, деревню в России будут поднимать другие люди, не эти... — он презрительно кивнул на почтаркин дом. — Эти будут держаться за колхозы и жить только для себя. То есть, колхозы-совхозы для них — это ничейные территории, откуда все, что плохо лежит, можно присваивать себе, да еще и зарплату платят.

— Какие же это другие люди будут землю поднимать? — полюбопытствовал Иван.

— Такие как мы с тобой, — ответил Антон. — И миллионы тех, кто в скором времени останется в городе без работы. Вот тогда и начнется великое переселение из городов в деревни.

— Дай-то Бог, — с сомнением покачал головой Иван.