Дети ада

1

Задувал холодный ветер и костер никак не занимался. Небо было чистое, белел среди деревьев снег, у толстых стволов он был усыпан сучками и коричневой трухой. Неподалеку пускал дробные очереди дятел. Других птиц не слышно. Он пожалел, что не захватил с собой посудину с бензином. Пришлось распахнуть полы ватника, загородившись от ветра, чиркнул спичкой, когда она занялась, уж в который раз поднес ее к наломанным сухим сучкам. На этот раз хилый желтоватый огонек прижился, стал лизать тонкие прутья, затрещали как сало на сковородке иголки. Запахло горелой хвоей. Рядом были приготовлены сучья потолще и нарубленные топором поленья. Их он подложит в огонь позже. Теперь гуляющий в пустынном лесу ветер помогал раздувать костер. Было тихо, лишь покачивались в бездонной вышине колючие макушки деревьев, да заунывно завывал в ветвях ветер. Снег белел и на откосе глубокого оврага. Когда-то он там собирал волнушки... А у той толстой сосны стоял огромный муравейник, который он разорил. Почему-то не любил красных муравьев и не мог пройти мимо муравейника и не разворошить его суком. Нравилось смотреть, как суетящиеся мураши тащили куда-то желтоватые яйца, личинок и всякую дрянь, что прячут в кладовых муравейников.

Передернув зябко плечами, застегнул на пуговицы ватник с оторванным карманом и стал глядеть на разгорающийся костер. Огонь быстро расправился с сучками, превратив их в розовый пепел, можно подложить ветви покрупнее. Дым не успевал подниматься высоко — его тут же подхватывал ветер и развевал над самыми вершинами. Так что в деревне никто его не заметит. Да и зимой лесных пожаров не бывает, а дым может быть и от костров лесорубов. Дятел снова выпустил пулеметную очередь, на этот раз поближе. В стороне гортанно курлыкнул ворон. Это его территория. Снег вокруг был заледенелым, ноздреватым. Середина марта. В прошлом году в это время лес был белым, были проложены лыжни, а в этом лишь после Нового года выпал обильный снег, а потом оттепель за оттепелью и вместо снега образовался неровный ледяной наст. Следов он не оставляет. Лыжники в Плещеевку не приезжают с конца февраля. Да это и не лыжники, а рыбаки. Чтобы сократить путь, они на лыжах с ящиками за спинами переезжают озеро Велье со стороны Глубокоозерска. Это в стороне, сюда если кто и забредет, так весной или летом, когда черника поспеет. Могут сельчане на лошади пожаловать за жердями для изгородей. Здесь много тонких высоченных деревьев, а еще больше сухостоя. Его не запрещается валить. Деревенские стараются рубить поближе к дому, вряд ли сюда потащатся...

Он полез в целый карман за папиросами, но вспомнил, что курева нет. Еще вчера докурил дома все найденные по углам окурки. И не пил вот уже два дня, чего-чего, а выпить перед таким отчаянным делом надо было бы... Но где взять? Ни денег, ни вещей — все давно пропито. Даже шифер с сарая отдал Зинке-почтарке за две бутылки ореховой настойки. Сам и снял его... Жадина, могла бы и три выставить — шифер теперь дорого стоит. А что дешево? Вот разве человеческая жизнь — она ничего не стоит. Эта же почтарка топором порешила в прошлом году мужа и все ей с рук сошло. Хорошим был он компаньоном! Много чего вместе перетаскали с молочной фермы, ночами снимали чужие сети на озере. А сколько было с ним выпито?..

Мысли тяжело ворочаются в голове, уголек выкатился из костра и подпалил полу ватника, он было поднял руку загасить, но потом опустил. Чего беречь? Пусть тлеет... Год он, Пашка, по прозвищу Паук — почему так прозвали? — нигде не работает, а ведь не калека и многое умеет. Может баню срубить, каменщицкое дело знает, кузнечное, в технике шурупит... Да вот беда работать-то не хочется! Дядя Володя тоже говорил, что работу любят только фрайера да дураки, а умные ловкие люди мозоли не натирают на ладонях. Зачем спину гнуть, вкалывать с утра до вечера, когда можно за час «сделать квартирку» и потом месяц-два кайфуй себе! Эту истину Пашка и сам еще с детства усвоил. Крал дома у родителей, крал у соседей, в пионерлагерях, Доме отдыха в Глубокоозерске, в колхозе, потом на молочной ферме. Он уже и не мыслил себе жизнь без воровства. И работал только потому, что тогда тунеядцев преследовали, а как новые власти дали волю бездельникам и ворью, так и бросил ишачить. Был сторожем на ферме — это он и за работу не считал. Знал, что кроме него там никто ничего не украдет. Совесть его никогда не мучила. Главное все сделать так, чтобы на тебя не подумали, а если и будут грешить, чтобы не было улик. Когда он навел шайку дяди Володи на пионерлагерь — они оттуда увели цветной телевизор, магнитофон с колонками, с полсотни банок краски — так сам ушел ночевать в другую деревню к Женьке — такому же пьянчужке, как и он сам. Женька тоже числился сторожем в пионерлагере. Сколько добра они оттуда перепродали! На цистерну водяры, не меньше! Даже стулья из актового зала вынесли и продали дачникам. Когда вызвали милицию, стали наводить следствие, Женька подтвердил, что в ночь, когда была совершена кража, он, Пашка, ночевал у него и даже две пустых бутылки самогона предъявил. И Женькины соседи его видели. А вот с фермером Антоном Ларионовым вышла осечка: этот не стал надеяться на милицию, а сам все раскопал. Взяли за глотку, сволочи, с этим питерским мужиком Рогожиным... Не будь он пьяный, конечно, не выдал бы своих великопольских дружков, но эти двое оказались пострашнее участкового! По капле выдавили у него всю правду. И Петю Штыря с Колей Белым взяли, лишь дядя Володя сумел вывернуться. Так он и не залезал через окно в дом...

Не сидел бы сейчас в глухом лесу у костра в двух километрах от дома Пашка-Паук, если бы неделю назад не пожаловал к нему из города дядя Володя. Вроде бы на рыбалку. Отыскав Пашку, он сообщил ему, что в конце марта будет суд, Штырь и Белый знают, что он, Паук, заложил их, так что ему тоже предстоит отсидка. Покрывать его они не станут, падлу... Велели передать, что в зоне они хорошо встретят суку — Пашку, пусть, козел, готовится... И это была не угроза, наоборот, главарь старался смягчить свои страшные слова. Дядя Володя не так волновали сидящие в КПЗ кореша, как собственная шкура, он предупредил, что если на суде Паук даже упомянет его имя, то ему конец. Штырь и Белый все возьмут на себя... Дядя Володя противоречил сам себе: только что сказал, что его, Пашку, покрывать не будут, а теперь все возьмет на себя!.. Пашка, конечно, пообещал, что не скажет ни слова. Уезжая, дядя Володя выдал ему бутылку водки, но глаза у него были холодные, жесткие. В разговоре у него даже вырвалась такая фраза: «Я бы на твоем месте, сучонок, повесился!..» Он посоветовал Пашке «рвать когти» отсюда. Жизни ему в деревне все равно не будет — Антон не простит грабежа — даже когда вернется из заключения, если... если останется в зоне живым. А страна велика, где-нибудь приткнется. Сроки корешам дадут приличные — оба рецидивисты — может, злость у них со временем и пройдет. Не будут искать Паука, а он, дядя Володя, не хочет и рук из-за него марать...

С этой бутылкой, выпитой дома в одиночестве, и пришло к Пашке единственное, как он посчитал, правильное решение... Это верно, в Плещеевке ему не жить, в зоне наверняка расправятся с ним «кореша». Об этом Пашка знает, предателей там не любят. А он боли боится, всегда уклонялся от всяких драк. Случалось, конечно, его пьяного били, так потом небо с овчинку казалось... Боли и насилия над собой он не вынесет. «Кореша» рассказывали, что там без женщин мужикам тяжко, так они новичков используют... В зоне свои страшные законы — об этом он наслышан. Куда сможет убежать без гроша в кармане? В этой голодной жестокой стране кому он нужен? Есть одна бабенка, что иногда приезжает к нему из Великополя — он ей кое-чего из краденного подкидывал, пили вместе, так теперь и она от него отвернулась, когда попался. А у нее кое-что припрятано на черный день, пусть пользуется. Все-таки она ему жизнь скрашивала. Пришлось даже ей через сельсовет отписать половину дома. По-пьянке он на это пошел. Будет ездить в Плещеевку, сажать картошку, овощи, она это любит. Скорее всего не так Паук ей нужен, как дом и участок. Как-то проговорилась, что если с Пашкой что случится, то у нее хоть какая-то будет здесь зацепка. И чуть ли не силком потащила его в сельсовет оформлять половину дома на нее...

Приняв решение, Паук стал действовать: отыскал в доме крепкую пеньковую веревку, насмолил ее, взял спички, написал записку Надюхе — своей великопольской сожительнице, даже посулил оставить ей весь дом, но знал, что дальние родичи не позволят занять его. Скорее сожгут, чем чужому человеку отдадут. Да и дом-то одно название, в подвале грибок нижние венцы почти полностью сожрал, крыша течет, в комнате старая источенная жучком мебель, подсобные достройки развалились, на дворе ни одной животины. Недавно, наверное, с голодухи подохла хромая собачонка. А кошка еще раньше ушла.

Костер разгорелся, от него шел жар, веревка надежно закреплена на толстом суку, просмоленная петля покачивается над головой, осталось лишь подбросить в огонь побольше сухих поленьев и ветвей, заранее приготовленных и — наверх... Смерть от петли самая безболезненная, рванет за шею и все. А костер нужен, чтобы сжег он его Пашку уже мертвого. Зачем людям доставлять лишнее беспокойство? Похороны, поминки, гроб... Теперь гроба-то не достать. Надюха говорила, что в Великополе обыкновенная сосновая домовина стоит больше тысячи. Кто за него заплатит такие деньги? Он все заранее вымерял, рассчитал. Когда наденет на шею петлю и выпустит из рук нижний сук, то в аккурат будет качаться над костром. Боли от ожога он уже не почувствует. Эх, надо было бензинчику украсть с какой-нибудь машины! Вылил бы на себя и тогда получился настоящий крематорий...

Мысли Пашки-Паука текли ровно, страха не было, он знал, что хорошо просмоленная петля вмиг оборвет дыхание, отключится сознание, а огонь довершит его бренное существование на этой земле. Пусть прах его останется тут, в лесу. Всплыло в сознании понятие Бог... Родители верили в Бога, свято блюли все религиозные праздники, но Пашка после их смерти все иконы продал в Великополье и деньги пропил. Так что он на рай, если и есть такой, не рассчитывал. За всю свою тридцатипятилетнюю жизнь он ни разу не перекрестился, а если и поминал Бога, так в забористом мате. Кроме Бога есть еще и Сатана — он и покровительствует ворам и бандитам. Значит, своих грешников не оставят бесы в беде и на том свете...

Где-то высоко в небе пролетел самолет, над соснами и елями расползалась в голубом небе широкая белая полоса, оставленная им. Снова простучал дятел и надолго замолк. Для него, Пашки, навсегда. Жалел ли он о том, что сейчас должно случиться? Он даже не знал. Надоело ему по утрам маяться похмельем, ломать гудящую башку мыслями о том, где раздобыть бутылку? Ради нее он готов был в этом состоянии на все. Когда в подаренной дядей Володей бутылке не осталось ни капли, Пашка уже знал, как все произойдет, где и в какое время. И с той минуты он все делал как автомат: без колебаний, без сбоев, без сомнений. За всю свою жизнь он не прочитал до конца ни одной книжки, да их и не водилось дома. Родители даже газет не выписывали. Почему-то вспомнилась школа, кажется, это тоже было в марте много лет назад. На печке под ватником в квашне бродила брага для самогона. Родителей дома не было и он, Пашка, третьеклассник, забрался на теплую печку с эмалированной кружкой и стал черпать и пить сладковатую желтую бражку. Не помнил как дошел до школы, сел за парту и проснулся лишь когда рассерженный учитель несколько раз сильно встряхнул его за шиворот... Пил с тех пор как себя помнит. Пил отец, пила мать, пили все в Плещеевке, кроме разве Зинки-Почтарки. Иногда вся деревня гуляла по два-три дня. В хлевах орала некормленная скотина, не дымили трубы. Смурные мужики и бабы бродили от избы к избе и пили мутный самогон стаканами... Пьяным Пашка чувствовал себя значительной личностью, что-то говорил мужикам, спорил, но никогда не лез в драку. Засыпал где придется, раз даже проснулся ночью облеванный в сортире и понял, что на него кто-то помочился... Обычно наутро мало что помнил. Утром одна-единственная мысль набатом стучала в гудящей голове: где опохмелиться? Не найдя у соседей, лез в дома к дачникам, взламывал двери в конторах и колхозных кладовых, хватал что поценнее и за бутылку отдавал краденное тому, кто ее выставлял. Не жалел за выпивку ни своего, ни чужого. Сколько кур из дома перетаскал приезжим рыбачкам, лишь бы преподнесли стаканчик... За всю свою жизнь он ничего не нажил, не приобрел, ходил оборванный, небритый. Сразу после смерти отца — он умер вскоре после матери — пропил все нажитое родителями...

Он навалил в костер сухих ветвей, сверху накидал побольше поленьев, но почему-то огонь не был таким, каким бы ему хотелось, да и ветер вроде бы утих. Он снял с себя драный ватник и тоже бросил в костер. Огонь резко поник, но вскоре снова загудел, прихватывая одежду с краев. Пашка поднялся с черного дырявого пня, взглянул наверх — петля призывно покачивалась будто приглашая... Шумел лес. Все сучья на сосне, которые бы помешали ему повеситься, он еще вчера срубил, вон как постреливают в огне! Поплевал на грязные в смоле ладони и, просыпая на наст кору, полез на дерево. Что-то вдруг накатилось на него, в глазах потемнело, забухало сердце, как с большого перепоя, но он, стиснув неровные с дуплами зубы — Надюха сколько раз говорила, что нужно было бы их подлечить — полез дальше. Бормашины он смертельно боялся, ну а теперь и лечить ничего будет не нужно... Усевшись в грязной зеленой рубахе на толстый нижний сук, протянул руку, поймал веревку и надел петлю на шею. Она была холодной и скользкой, пахнуло смолой. Его передернуло. Костер горел внизу вроде бы ровно, поленья в нем были сухие, ноги его как раз коснуться верхнего ряда. На нем были кирзовые сапоги, так что если не сразу отключится, то огня все равно не почувствует. Подметки-то мокрые и толстые. Вспомнился какой-то телевизионный фильм, где главный герой говорил, что перед самой смертью вся прожитая жизнь проносится перед глазами будто ускоренное кино. Он ничего подобного не ощущал, хотя петля уже была на шее. Без ватника била дрожь, мерзли пальцы рук, хотя огонь и трещал внизу, сюда тепло от него не доходило. В последний раз вдохнул в себя чистый лесной воздух, затянул петлю и соскользнул с короткого толстого сука. Будто костер взметнулся к самым глазам, возникла ухмыляющаяся волосатая с козлиными рожками морда, мгновенная резкая боль в том самом месте, где голова соединяется с туловищем, и тьма... Ноги его коснулись толстых нарубленных поленьев и вот чего Пашка не смог предусмотреть, так это того, что непослушные уже ему ноги-то заплясали на костре последний смертный танец и раскидали пылающие дрова. Продолжалось это недолго, еще раз дернувшись и завалив простоволосую голову набок — шапка упала в костер — и он затих. Огонь лизал сапоги, с треском отскочила подметка, языки пламени уже добрались до мятых брюк. Стали синеть растопыренные пальцы на руках, рот раскрылся и оттуда медленно стал вылезать серый обметанный язык, а застывшие и начавшие стекленеть глаза безразлично смотрели на пень, на котором он только что сидел.

Ближайшие соседи, видя, что Пашка уже три дня не выходит из избы, заглянули туда, прочли коряво написанную шариковой ручкой прощальную записку, кто-то вспомнил, что он с топором ходил к оврагу, там и нашли его висящим на суку с обгоревшей нижней частью тела. Шофер молокофермы завел машину и по оставленным Пашкой следам подъехал к погасшему костру, мужчины сняли его одеревеневшего, негнущегося, отвезли домой, положили на пол и только после этого сообразили позвонить в Глубокоозерское отделение милиции.