Дети ада

3

В один прекрасный день Аня Журавлева собрала дома все свои вещи в большую синюю с белой окантовкой сумку и, открыв ключом квартиру Рогожина, внесла ее в прихожую. Она сообразила, что от Ивана ждать предложения бесполезно. После бегства жены он пока и не помышлял о женитьбе, но это девушку мало волновало. Аня знала, что любит Рогожина и что он любит ее, а все остальное, как она здраво рассудила, само-собой приложится. Ей надоело уходить из своей квартиры вечером и возвращаться утром. Можно было ходить с этажа на этаж в халате. Надоели упреки вечно недовольной матери, ехидные замечания отчима. «Хотя бы познакомила со своим суперменом, — говорил он. — Встречаемся с ним у лифта, как чужие...»

«Дура, он никогда на тебе не женится, — вторила мать. — Таких, как ты, у него, небось, не счесть.»

«Ты недооцениваешь нашу Аннушку, — улыбался отчим. — Она знает, чего хочет, и всегда своего добивается...»

На что он намекал, Аня не знала, да и знать не хотела. Они давно догадались о ее чувстве к нелюдимому соседу, хотя с ним и не были знакомы. Как обычно и бывает в больших городах, соседи по дому знали друг друга, наглядно, изредка перебрасывались двумя-тремя словами в случае необходимости и тут же забывали друг о друге. Аня тоже не интересовалась, кто живет под ними или выше этажом. Дом был большой, многоквартирный. С иными соседями месяцами не встречались, чаще их видела в жилищной конторе при выдаче продовольственных карточек.

У Рогожина в шкафу было не много одежды, и Аня развесила на вешалках свой, тоже не очень богатый, гардероб. Пожалуй, самое ценное — это замшевое пальто с меховым воротником.

Развешивая платья, джемперы, кофточки, укладывая в нижний ящик несколько пар поношенной, но вычищенной обуви, Аня представляла себе лицо Ивана, когда он, вернувшись с работы, увидит ее здесь. Ключ он ей отдал, когда его как-то ночью вызвали в контору по телефону. Нужно будет ужин приготовить, обычно он обедает в городе, а завтракает и ужинает дома. Иван не любитель общественных столовых и забегаловок, да и в рестораны его не тянет. Там теперь гуляют богатые люди. Они вместе уже два месяца, а еще ни разу нигде не были. Даже в кино. За это время не переступала порог его квартиры какая-нибудь другая женщина. Даже та, вульгарная блондинка с толстой задницей и мягко говоря, вызывающей походкой. Так задом вертеть! Как мог Рогожин — такой интеллигентный, с тонким вкусом, — сойтись с этой б...? В том, что блондинка — проститутка, Аня не сомневалась, у нее это на круглом пустом лице написано.

У Ани хватило ума не ревновать Рогожина к прошлому, она наслышалась скандалов дома, когда отчим попрекал мать, еще довольно красивую женщину, бывшим мужем, а мать его — грязными бабами, с которыми отчим якобы до женитьбы на ней проводил все свое время. Прошлое нужно было раз и навсегда отсечь. Да, она, Аня Журавлева, сохранила чистоту и невинность, но ведь не ради Ивана? Ради себя самой. Ей не хотелось уподобляться легкомысленным подружкам, которые легко сходились с разной сволочью и быстро расходились. Как можно что-то иметь общее с пьянчугами, наркоманами, бритоголовыми хулиганами? Может, если бы ей встретился приличный парень, она и уступила бы ему, но такой парень не встретился. Аня любила исторические романы, а в них воспевалось рыцарское отношение к женщине, поэтому хамье, пристающее к девушкам на улицах, возмущало ее. Не исключено, что причиной ее целомудренности был и Иван Рогожин, ведь она была влюблена в него с детства. Судьба, наверное... Она чувствовала, что ее любовь рано или поздно найдет отклик в сердце соседа. И вот она добилась сама того, что они вместе. Так какого черта она должна ночью в халате и шлепанцах красться к дверям его квартиры? А потом утром таким же макаром возвращаться обратно, пока родители еще не встали. Ей претили все эти нелепые уловки, она не умела врать и хитрить. В ответ на упреки матери и отчима отмалчивалась. Когда ей нельзя было высказать правду в глаза, она предпочитала молчать, за что мать прозвала ее партизанкой. Аня давно заметила, что упорное молчание больше всего злит людей — они в этом усматривают не только нежелание говорить правду, но и презрение к себе. Отчим меньше досаждал, чем мать. Он был поумнее, да и к Ане относился неплохо. Это он к совершеннолетию подарил ей замшевое пальто. Еще в те времена, когда деньги были в цене, выложил две тысячи рублей.

На работу Ане нужно было к одиннадцати. Признаться, работа в жилконторе ей надоела, бесправные обиженные жильцы наводили своими постоянными жалобами и просьбами дикую тоску, а помочь она мало чем могла: сантехники, плотники, ничего за зарплату делать не хотели, но где бедная старушка, к примеру, найдет бутылку за починку водопровода или шумящего унитаза? Каждый день выслушивать нытье жильцов, видеть беспросветную нищету, от многих пожилых людей даже пахло безысходностью и бедностью. Есть такой запах. Некоторые старики приходили в контору в пахнущих нафталином зеленых брюках и кителях военного времени. Очевидно, извлекли из древних сундуков, купить-то нынче что-либо из носильных вещей стало многим не по карману.

Посидев на кухне и поглазев на слепые окна напротив, послушав, как грохочет внизу мусоровоз — последнее время он приезжает не часто и от баков распространяется тяжелый запах — Аня взяла в ванной пластмассовый тазик, намочила тряпку и принялась протирать пыль. В двухкомнатной квартире Рогожина все стены были заставлены книжными секциями и полками. Стекла он почему-то снял, так что пыль накопилась везде. Зачем человеку столько книг? Неужели все прочел? Аня тоже любила читать, залпом проглотила все выпуски Дрюона, Анжелики, Пикуля. С детства любила Дюма, Майн Рида, Лажечникова. На полке наткнулась на синий четырехтомник Мережковского, раскрыла один том «Царство зверя», трилогия. «Четырнадцать», часть первая. «Любить землю грех, надо любить небесное...»

Поставила книгу на место, задумалась... Ну почему писатели все усложняют? Человек живет на земле, а на небо лишь смотрит и то не в городах, где и неба-то не видно. Конечно, оно бывает красивым, только не в Санкт-Петербурге. Но на земле привычнее, понятнее. По земле мы ходим. И красоты тут много: лес, озера, речки, птицы... Ане доводилось летом бывать за городом, там в солнечный день чудесно. Любить нужно землю и небо, животных, птиц, насекомых. Все, что создано природой или как теперь все чаще говорят — Богом, достойно удивления и любви, А может, писатель в понятие «небесное» включил веру в Бога? Аня всегда подозревала, что их, учеников, в школе обманывают. Утверждают, что Бога нет, а никаких веских доказательств не приводят. И когда учителя толкуют, что в Бога верят лишь темные необразованные люди — это тоже вранье. Великие умы России верили в Бога, гениальные художники создали прекрасные картины на религиозные темы, которым нет равных в нашем мире.

По первой фразе трудно определить, хорошая книга или плохая, о Мережковском Аня слышала, как и о его жене Зинаиде Гиппиус, но читать не приходилось, их только-только стали у нас издавать. Нужно будет обязательно почитать...

У них дома мало книг, отчим признает только детективы, но не покупает их, а берет в библиотеке, где у него знакомая, мать вообще не читает — она любительница телевизора. Особенно обожает длинные иностранные сериалы. Слово-то какое неприятное: се-ри-алы! Все свободное время проводит у экрана. Но последнее время стала жаловаться, мол, смотреть нечего: включишь программу — неопрятные волосатики наяривают на электроинструментах, другую — то же самое. Или депутаты болтают без остановки. Фильмы показывают серые, скучные. Мать даже написала на Центральное телевидение письмо, где высказала свои претензии. Ответ так и не пришел.

К семи вечера все в квартире блестело — на работу Аня позвонила, что сегодня не придет — так что времени хватило. Хотя Иван и чистоплотный, пыли было много, особенно на книжных полках и подоконниках. После шести она все чаще поглядывала на дверь в прихожей, не то, чтобы очень волновалась, но некоторое беспокойство испытывала. Как он, Иван, на ее переезд к нему посмотрит? Если проявит недовольство, недолго вещи собрать и снова отнести на этаж выше. Только этого не случится. Удивится, конечно, но будет рад. На газовой плите на сковородке стыла хорошо поджаренная картошка — Иван любил хрустящую с луком — на неглубоких тарелках колбаса, сыр, в холодильник она поставила бутылку сухого вина, которую нашла в вишневой старинной тумбочке в комнате. Форточку она открыла, чтобы проветрить кухню. Снизу неслась громкая музыка, взрывы дурацкого смеха. Опять у входа в подвал собрались парни и девчонки с батарейным магнитофоном, включенном на полную мощность. И что их сюда тянет? В квадратном колодце кругом окна, оттуда выглядывают недовольные жильцы, пахнет от мусорных баков, а им на все наплевать. Явно получают садистское удовольствие от того, что шумят, визжат под свою идиотскую музыку. Один раз, еще были белые ночи, Аня из окна видела, как одна высокая девица избивала другую. Повалила ее, пинала ногами, та вопила как зарезанная, и закрывала лицо ладонями. «Руки за спину, сука! — шипела высокая. — Кому говорю: руки за спину!» Как полицейская... Из окон выглядывали жильцы, кто-то пригрозил милицией, но на двор никто не вышел.

Аня слышала, как проскрежетал ключ в скважине, отворилась дверь. Иван заявился со своим шефом Дегтяревым, когда он ставил на тумбочку в прихожей черную сумку, в ней звякнули бутылки. Трудно сказать, что почувствовал Рогожин, увидев ее в коридоре, став детективом он научился владеть своим лицом. Оно было бесстрастным! Лишь глаза расширились и голова немного откинулась назад с торчащим на макушке русым хохлом. Ничего не понявший Тимофей Викторович — Иван с месяц назад познакомил его с Аней — приветливо улыбнулся и поздоровался. Он был в серой куртке на молнии, джинсах и коричневых ботинках.

— У нас на ужин жареная картошка, — втянув в себя воздух, сообщил Иван. Вернулся в прихожую, достал из сумки четыре бутылки жигулевского пива. — Аня, в буфете банка лосося, я сейчас открою, а ты приготовь, пожалуйста, салат.

— Я вино поставила в холодильник, — сообщила она.

— У нас сегодня маленький праздник, — улыбнулся Иван. — Мы отыскали дорогие фарфоровые зубы.

— Зубы? — удивилась она. Иван редко рассказывал ей о своих расследованиях. Она уже поняла, что работа частного детектива совсем не похожа на то, что показывают в кино. Тут нет стрельбы, погони, автомобильных гонок. По крайней мере, Иван про такое не рассказывал, да у него и пистолета не было. Разве можно всерьез считать боевым оружием баллончик с газом?

— У одного богатого дядечки украли изо рта американские фарфоровые зубы, которые ему вставили за валюту, — счел нужным пояснить Дегтярев, усаживаясь на кухне на табуретку у окна. — Ну, а Иван Васильевич сумел отыскать мазуриков.

— Я слышала, фарфоровые зубы вставляют себе американские кинозвезды, — сказала Аня, зажигая газ электронной зажигалкой в форме пистолета.

— Некоторые богатеи-бизнесмены, оказывается, тоже могут себе это позволить, — вставил Иван, кромсая консервным ножом банку с лососем.

— А в цивилизованных странах есть электрические открывалки, — сказала Аня. — Приставишь к банке — и крышка тут же отлетает.

— То в цивилизованных, — проговорил Тимофей Викторович. — Нам до этого далеко еще.

— Да, консервные ножи у нас дерьмо, — поморщился Иван. Края банки были острыми, неровными.

— Вот, кажется, мелочь, — добродушно заметил Дегтярев, разливая пиво в высокие стаканы, выставленные из буфета Аней. — А в этом и проявляется забота о человеке.

Белая полоска пены оттеняла мутноватый цвет жидкости.

— А какое пиво у нас? — разглядывая стакан на свет, сказал Иван. — Разве можно сравнить с заграничным? Горбачев, попробовав в Куйбышеве «жигулевского», заявил, что пить такое пиво, значит, не уважать самого себя.

— Их-то, партийцев, обеспечивают импортным, — поддакнул Тимофей Викторович.

Тем не менее выпили с удовольствием. Теперь все из напитков и продуктов годилось, так как в магазинах стало пусто, а где что появится, сразу возникает громадная очередь. Даже хлеб просто так не купишь. После полудня булочные можно закрывать — в них хоть шаром покати.

У Дегтярева была привычка время от времени указательным пальцем дотрагиваться до своего внушительного носа, выделяющегося на его худощавом лице с впалыми щеками. Когда он улыбался, светло-серые глаза его оставались холодными. В светлых и особенно в голубых глазах всегда есть затаенная холодность. У Ивана тоже серые с зеленой окаемкой глаза, только они темнее, чем у его шефа, и в них стального блеска и холодности Аня не замечала. Она даже представить себе не могла, что Иван может кого-то убить. Дегтярев сможет, он профессионал и давно задушил в себе жалость к преступникам, подонкам нашего общества.

Тимофей Викторович пробыл у них с полчаса и откланялся. У него своя семья, дочь и теща. После пива сухое вино они пить не стали. Уже на пороге Дегтярев извиняюще сказал:

— Иван не предупредил, я хотя бы цветы купил.

Аня улыбнулась и промолчала, а Иван мрачно заметил:

— Сталкиваясь с безобразным, забываешь...

— Заходите в любое время к нам без букетов, — перебила Аня. — Цветы я люблю на лужайках.

Иван допил из стакана остатки пива. Без белой полоски пены оно не выглядело таким уж аппетитным. Глаза его скользили по темным провалам окон на желтой стене. Кое-где уже вспыхнул свет. Надрывно внизу бибикала машина, по-видимому, включилась сигнализация, а хозяина не было дома. Такое часто случалось во дворе. К вечеру все свободное пространство занимали машины жильцов. Идешь через двор, а в машинах вспыхивают бегающие красные огоньки сигнализации.

— Ты, кажется, не удивился, что я здесь? — наливая себе чай в синюю чашку, произнесла Аня.

— Почему я должен удивляться? — взглянул на нее Иван. — Я же дал тебе ключ.

— Дорогой, я, кажется, окончательно перебралась к тебе, — не отнимая чашку от губ, она испытующе посмотрела ему в глаза. Черные ресницы чуть заметно вздрагивали, возле видневшихся розовых кончиков ушей с золотыми каплевидными сережками завивались тугие каштановые колечки волос.

— Ну что ж, — невозмутимо сказал он, вертя пустой стакан в руках, — это должно было рано или поздно произойти.

— Ты рад или...

— Не надо «или», — улыбнулся он. — Я рад. Если бы так не устал за сегодняшний день, то сейчас попрыгал бы от счастья.

— Шуточки у тебя, дорогой!

— Поругалась с родителями?

— Я просто подумала, что нелепо жить в одном доме с любимым человеком, но в разных квартирах. И потом я себя чувствовала преступницей, когда ночью кралась к тебе на четвертый этаж.

— Как родители-то? — Иван достал из холодильника убранную туда Аней бутылку сухого вина, ножом сковырнул белую полиэтиленовую пробку и налил почти полный стакан, спохватившись, спросил: — Тебе тоже?

— Немножко, — сказала она, — только, пожалуйста, в рюмку. Почему тебя так волнуют мои родители? При чем тут они?

— Действительно, при чем они! — усмехнулся он. — Дело в том, что я их не знаю. Может, встречался у лифта, но...

— Тебе совсем не обязательно знать их, — снова перебила она. — С отчимом у меня неплохие отношения, а мать... Мать не будет переживать. Я думаю, им будет лучше без меня.

Он выпил, вилкой поддел из блюда салат из лосося и лука и отправил в рот. Долго жевал, собрав на высоком лбу неглубокие морщины. Глаза его посветлели, на губах появилась улыбка. Он отвел свесившуюся на черную бровь русую прядь.

— Венчаться будем в церкви? В Спасо-Преображенском соборе?

— Зачем торопиться? — улыбнулась и она. — Не приди я к тебе с сумкой, ты и не подумал бы мне сделать предложение.

— Так уж и не подумал! — ухмыльнулся. — Я боялся получить отказ.

— Не хитри, Иван! — строго произнесла она. — Я признаюсь тебе, мне в последнее время стало страшно жить: люди звереют, полно безработных, нищих, бомжей, ворюг и бандитов, вон зубы изо рта у живого человека вырывают! Даже близкие люди стали равнодушнее друг к другу. Никто писем не пишет, не звонит из другого города...

— Услуги связи подорожали... — ввернул Иван.

— Как бы не ругали «застой, коммунистов», но в те годы люди были более внимательны друг к другу, приветливее, что ли...

— А знаешь, почему? — он снова подлил в стакан себе и ей. — Подхалимы звонили и писали начальству, поздравляли с днем рождения и революционными праздниками, знакомые выражали свое почтение вышестоящим товарищам, родственники тоже напоминали о себе... А теперь все почувствовали себя свободными, независимыми...

— Особенно преступники!

— Ну и стали думать только о себе. Теперь начальству не нужно низко кланяться и напоминать в праздники о себе — теперь начальству дают взятку и все дела. Не заметила, к нашему дому каждое утро подъезжала черная «Волга» с антеннами? И все жильцы первыми здоровались с вельможей из Смольного...

— И ты? — сбоку с улыбкой взглянула на него Аня.

— Я с незнакомыми людьми не здороваюсь... Так вот, как машина перестала приходить к парадной, вельможа сам стал первым со всеми здороваться...

— Я знаю, про кого ты говоришь... Он живет в соседней парадной, полный такой, с квадратным лицом...

— Типичный портрет партийца!

— И дети его — их двое — толстые и расфуфыренные.

— Мы отвлеклись от главной темы...

— Я и говорю, страшно жить одной...

— Разве ты одна?

— Пока мы не вместе — мы одиноки... Знаешь, чего я боюсь? Гражданской войны. На окраинах давно воюют, теперь начинаются стычки и в РСФСР, а когда националисты в республиках начнут издеваться над русскими, убивать их, вот тогда и начнется гражданская война.

— Вряд ли наше демократическое правительство из-за этого объявит войну другим.

— Неужели оно так не любит русских?

— Опять проклятая политика! — поморщился Иван. — К черту!

— Ваня, когда все это кончится. — Аня умоляюще заглянула ему в глаза. — Мне страшно за себя и тебя. У нас в жилконторе говорят, что скоро петербуржцы снова сядут на блокадный паек, уже хлебные карточки, мол, печатают. Куда же все девается?

— Спроси у наших министров и президентов! — со злостью вырвалось у него. — Они как жили в достатке и роскоши, так и живут. На кресла партийной элиты вскарабкались псевдодемократы — они тоже не бедствуют. Им хорошо, а до других и дела нет. Кто обращает внимание на свою предвыборную болтовню? И преступность их не беспокоит: окружены охраной, в подъездах их особняков дежурят милиционеры с автоматами. Вот и талдычат по телевидению и в печати, что нужно гуманно относиться к преступникам, отменить смертную казнь, а все это только на руку бандитам и мафиози. Они режут, насилуют, убивают, а их защищают, похлопывают по плечу, газетчики берут у них интервью, мол, расскажите, как вы убили человека и расчленили его труп?

— На ночь такие страсти! — поежилась Аня.

— Больше никогда не будет у нас уравниловки, — уже не мог остановиться Иван. — А советские люди привыкли к ней. У нас ведь как было: работяга и лентяй получали одинаково, талантливых не любили, больше того, всячески травили, дескать, не высовывайся, будь как все. За все годы советской власти мал и стар привыкли все тащить с заводов, фабрик, столовых, магазинов. Это и за воровство не считалось, а теперь все переходит в руки дельцов, бизнесменов, коллективов, а они не позволят воровать у самих себя. Вот лодыри, пьяницы, бездари и растерялись. Раньше-то, работая тяп-ляп, можно было жить и даже процветать, а сейчас всем им грозит безработица, голод. Производство повсеместно падает. Кому теперь нужны убыточные предприятия? До реформ им было наплевать, что они нерентабельные — государство все одно зарплату исправно платило, а теперь — шиш!

— Ишь, как в тебе еще сидит бывший комсомольский работник, — заметила Аня. — Шпаришь, как из газетной передовицы! Обо всем этом, дорогой, сейчас в газетах пишут, по телевизору показывают... Ты мне лучше скажи: тебе страшно жить или нет?

— Да что ты заладила: страшно жить! Я ведь не мышь под веником! В самой гуще повседневной жизни, каждый день вижу и хороших людей и подонков! Хороших все же гораздо больше. Беда, что хорошие пока еще не проснулись и смотрят на бандитизм, ворье, спекулянтов, сквозь пальцы. Да и правительство никаких мер не принимает. Но такое долго не может продолжаться: люди сами начнут давать отпор преступникам. Я в этом убежден. Вот ты завидуешь богатым, процветающим?

— С какой стати? — возразила она. — Если они честно зарабатывают деньги, зачем же им завидовать? А если нечестно, то тем более нечего завидовать. Не накажет правительство их — накажет Господь Бог.

— На Бога надейся... — усмехнулся он.

— Я надеюсь, — очень серьезно произнесла она. — Что-то ужасное надвигается на нас, я это чувствую. Ты сильный и не сломаешься, Иван. Мне с тобой не страшно.

— Я очень рад, девочка, что ты пришла ко мне, — сказал он.