У медуз нет ушей

9

В следующие несколько дней я подставляла свое тело тишине. Раскрывалась перед ней, точно задерживающая яркий свет занавеска, и старалась улавливать звуки всех частот. Я возобновила давний, придуманный еще в детстве, ритуал: ночью терлась ухом о подушку. Для меня это было своего рода аудиограммой, так я умеряла свой страх полностью оглохнуть. Оглохнуть и ослепнуть в темноте. Подушка-камертон всегда издавала один и тот же успокоительный звук, похожий на шуршание гофрированной бумаги. Но сейчас подушка звучала иначе. Звук стал каким-то далеким, низким, хотя раньше был высоким и громким; он поблек.

У меня повысилась нервозность — я накручивала волосы на пальцы, эта привычка становилась все более навязчивой, и однажды даже случился такой диалог:

— Ты действительно думала, что будет лучше, если избавишься от нас?

Десять лет назад я сбрила волосы, и они до сих пор злились на меня за это.

— Мы об этом уже говорили. Я думала, что так будет лучше, ведь срезая вас, я делала свой недуг очевидным для всех.

— Ты так заботилась о нас, а потом внезапно сбрила, и мы разлетелись по полу.

— Я хотела, чтобы все видели мой аппарат, видели, в каком трудном положении я нахожусь.

Мои волосы по-прежнему были не в духе и продолжали причитать: «Вот заболеешь раком — пожалеешь о том своем поступке».

Я перестала их поглаживать и накручивать на пальцы.

Даже такой радикальный шаг, как стрижка под ноль, ничего не изменил. Мой слуховой аппарат был на виду, но лучше понимать, в чем моя проблема, окружающие, к сожалению, не стали.

Я все сильнее ощущала, что меня поместили, не дав никаких инструкций, в общество, которое требовало от меня, как и от всех, найти свое место и соответствовать ему.

Иногда я мельком видела, как встревоженный солдат, прихрамывая, проходил мимо, словно тень, а порой даже чувствовала на себе его растерянный взгляд. Дважды в день он приносил мне тарелку бульона, всегда одного и того же, который заваривал из растворимого концентрата. По его ошалелым глазам я прекрасно понимала, что дела у него не клеятся. Он, с безумным взглядом, тянулся дрожащей рукой к жестяной банке с бульонным порошком KUB OR и потом остервенело размешивал его в воде.

Я оставалась заточенной в тишину, а солдат орудовал у банок KUB, не переставая взбалтывать коричневую жижу. Стук венчика о кастрюлю отражался от стен, напоминая звуки отступающего войска, и нарушал тишину моего убежища.

Желая вернуть солдата к реальности, я положила руку ему на плечо, но поскольку мы оба находились вне этой самой реальности, он продолжал стучать о стенки кастрюли.

Какое-то время назад я читала, что страх перед вторжением врага вызвал волну психических расстройств и многие солдаты дезертировали накануне отправки на фронт. Из-за сильной тревоги у одного командира батальона даже развилась безумная одержимость бульонами KUB. В 1914 году рекламными плакатами этой немецкой марки были увешаны стены домов на перекрестках, и ходили слухи, что они будут служить указателями для немцев, когда те пойдут на Париж.

Я уткнулась солдату в шею, пытаясь успокоить его своим дыханием, убаюкать тишиной, отвлечь от мыслей об отступлении войска, от шороха шинелей и патронташей, от неистового напора врага. Рука его замедлилась, и постепенно он унял свою ярость.

Я предавалась раздумьям с закрытыми глазами. Все это было отголосками войны, которая возобновилась между мной глухой и мной слышащей. Я привыкла к мраку тишины, но не стоило забывать и о себе слышащей.

Пора бы начать куда-нибудь выходить.