У медуз нет ушей

42

По другую сторону окошка шумоизоляционной кабины сурдолог старался твердо и внятно произносить слова и предложения, которые выходили из направленного на меня маленького черного динамика, и мне следовало их вычленять из общего шумового фона. Испуганная, как лабораторное животное, я повторяла «у меня только одна любовь», теплым певучим голосом он произносил «да», я продолжала: «Моя первая любовь — это волк». Не будучи уверенной в услышанном, я колебалась между этой фразой и другой — «моя первая любовь прядет шелк». Появившаяся на лице сурдолога улыбка и моя звуковая память помогли мне выбрать правильный ответ. А прежде я бы углубилась в гипотезы, которые только отдаляли меня от воспоминаний о звуках так же, как пересказ сна отдаляет от зрительных образов. В данном случае первой любовью оказался волк, звучало абсолютно бессмысленно, но было верным ответом. Я радовалась: сумев понять фразу «моя первая любовь — это волк», сама я отдалялась от состояния животного.

В конце сеанса раздались какие-то резкие звуки, сурдолог посмотрел на дверь, и я поняла, что они ворвались из реальной жизни. Вошел долговязый тип, я бросила на него сердитый взгляд, полный презрения к его нетерпению. Не мог подождать, как все? Так же, как ждала я, и как ждали другие, надеясь, что в этих бледно-зеленых стенах, напоминающих аквариум, слух распустится наподобие кувшинки.

Поспешно вскочив, я натолкнулась на дылду, растерявшегося от подобной реакции, ведь эту встречу организовал сурдолог. «Луиза, разве ты не говорила мне, что хочешь познакомиться с другими слабослышащими?» Я пыталась что-то промямлить, но лишь брызнула слюной и теперь зациклилась на малюсенькой блестящей капле на краю стола, которую никто не замечал, — словно это была я сама в миниатюре, вид на меня из космоса.

Сурдолог стал подталкивать нас к двери, энергично подбадривая.

Выйдя из кабинета, мы посмотрели друг на друга, стараясь не задерживать взгляд на глазах, на губах и на руках, каждый из нас озирался, раздумывал, куда бы сбежать, но улица решительно вынуждала обоих двигаться в одном направлении. Все казалось таким тягостно медленным, будто пробираешься по дремучему лесу. Не помню, кто предложил зайти в кафе, чтобы «познакомиться поближе», хотя к тому моменту мы оба уже давно продумали свои стратегии бегства. Устроившись за круглым столиком в кафе, мы больше не могли обманывать себя мыслью, что мы не вместе и что каждый заперт в своей стеклянной капсуле. Начало беседы изобиловало всякими «а?», «что?», попытками прислушаться; промелькнуло и несколько ухмылок, поскольку у каждого возникало ощущение, что его передразнивают. Обескураженный нашей пантомимой официант подал кофе, обходясь без стандартных формул вежливости, а мы так старались предвосхитить вопросы, которые он и не собирался задавать, что нелепо состязались в учтивости: «спасибо», «не за что», «и так нормально», «отлично». Официант ретировался, и мы даже немного посмеялись. Наконец мы могли смотреть друг другу в глаза.

Его глаза, как и мои, были темные, зрачки сливались с радужной оболочкой, поэтому напряжение, с каким он вглядывался в мои губы, почти не замечалось. Впрочем, в основном это я на него смотрела, выискивала, читая по губам, точки соприкосновения, я была убеждена, что наши жизни отмечены одинаковыми эмоциями и мы станем великими шахматистами, делясь друг с другом секретами своих стратегий, как не проиграть партию.

Он любил путешествовать, а я этого терпеть не могла. Мне прекрасно помнилось, что «уезжать — значит чуть умирать»[18]. Я расспрашивала о его пристрастии к далеким краям. Мне никогда не удавалось читать по губам тех, кто говорил на английском: все их слова проглатывались.

Я вглядывалась, а они вечно исчезали за языком, смывались слюной, будто пеной морского прибоя.

Уж не знаю, то ли от потока слов его голос смягчился и сделался менее шипящим, то ли непринужденность сказалась на его речи, но теперь я понимала все, что он говорил.

Он чувствовал себя комфортно только в поездках, потому что для иностранца не понимать — это нормально.

— А здесь сплошь раздражение и подозрительность.

Я молча согласилась.

Потом он спросил, одна ли я живу. «Не совсем, — сказала я ему, — у меня есть солдат и собака, а с недавних пор, думаю, и еще кое-кто есть».

Его взгляд опустился мне на живот.

Я рассмеялась над его заблуждением.

И пояснила: «Я не одинока».

Соизмерив наши различия, мы расстались. Он был членом ассоциации глухих на левое ухо и носивших слуховой аппарат — в правом, которую спонсировала компания Ataviar, в это сообщество, как утверждалось, входили участники со всего мира. Я же лишь когда-то давным-давно состояла в клубе для детей, страдающих сердечными заболеваниями, да и то с единственной целью — чтобы иметь возможность катать в кресле-каталке по каменистым дорожкам Венсенского леса любовь моего детства.

Знакомство со слабослышащим не дало мне ничего — очередное несовпадение. Между нами было столько же отличий, сколько между черной и усатой синицами. Столько же разных способов приноравливаться к ситуации.

Я чувствовала себя мешком костей, который треплет ветер, и, чтобы не упасть, пыталась не дать суставным сочленениям развалиться. Во дворе своего дома я заметила огонек сигареты, затем силуэт со склоненной головой и сгорбленной спиной, похожий на застывшего канатоходца, которому предстояло перенести через пропасть громоздкую вонючую поклажу, здоровенный мешок мусора, закинутый за плечи, — это оказался силуэт моего друга-соседа.

Он как будто меня не замечал, я подошла к нему, все также держащему на спине мешок с мусором. «Привет!» Он ничего не ответил, но теперь и я толком не узнавала своего друга: какие-то его черты еще сохранялись, но лицо исчезло, на нем больше не было ни глаз, ни носа, ни рта. Передо мной предстало нечто, напоминающее йогурт с вмятинами от ложки на поверхности. Я быстро пошла прочь, и мне показалось, будто то, что я приняла за громоздкий вонючий мешок, стало оживать и оттуда полезли вертлявые визжащие обезьянки, которые принялись меня обзывать.

Витки лестницы заглотнули этот леденящий душу образ, и, добравшись до квартиры, я поспешила захлопнуть входную дверь. В гостиной, кроме солдата с собакой, находилась та женщина из павильона с гербарием, которая отрекомендовалась ученым-ботаником. Когда я села на диван, то услышала ее высокий, ясный и певучий голос: «Он произрастает только в заброшенных местностях, официально не существующих, не нанесенных на карту».

— О чем вы говорите? — перебила я ее.

— О мыслике блуждающем, — ответила ботаничка, — вне дикой природы его хлорофилловая структура разрушается. До настоящего времени изучать его за пределами призрачных территорий, считающихся его биотопом, было невозможно. Он распространяется только на нетронутых землях, богатых антивеществом, в кратерах комет, иногда в местах, где в стародавние времена бушевали войны, или же на территориях, не нанесенных на карту, — в картографических лакунах.