У медуз нет ушей

15

Мозолистыми руками солдат скрутил сигарету и привычным жестом протянул ее Анне, будто они давно знакомы. Анна увлекла нас в угол комнаты, в небольшую нишу за бархатными занавесками. Устроившись среди диванных подушек под старой лампой с видавшим виды абажуром, мы молча курили эту сигарету, обмениваясь заговорщицкими взглядами. Я наслаждалась возвратившимся ко мне слухом: Анна и солдат выпускали дым с каким-то жарким звуком, похожим на шипение, которое ослабевало и уходило в высокую ноту. Я слышала свой протяжный, полный удовольствия выдох, и они отвечали на него чувственными вздохами. Зеленые глаза солдата блестели, веки то и дело сладострастно опускались, белки наливались кровью, рот приоткрывался. Мы с Анной потянулись к его губам, и он с одинаковым волнением смотрел на каждую из нас. Некоторое время мы наблюдали, как набухают вены на его шее, как по ложбинке стекает последняя капля пота, а он разглядывал наши лица, задерживал взгляд на скулах, на шее. Мы смотрели друг на друга, как мужчины и женщины, долго не знавшие человеческого тепла, как последние выжившие на Земле. Вдруг Анна расхохоталась, запрокинув голову назад, а потом стала напевать песню, которую солдат, похоже, узнал.

Низким голосом она пропела: «Если бросишь меня и ты / (…) Никто не поможет мне больше, / Ничем не поможет мне! / Если бросишь, то больше никто / Не поймет моего смятенья… / И я стану хранить свою боль…»

Наверное, это была песня из какого-то фильма[5]. У Анны так лихо получались подобные штуки, которые всегда срабатывали: она вдруг начинала напевать в самый неожиданный момент, и обязательно кто-нибудь включался в ее игру и подпевал.

Солдат надтреснутым голосом подхватил, поглядывая на меня: «Безнадежно в тиши глухой, / Ведь тепло твое будет далёко! / Неизвестность жестока / Судьбы одинокой: / Что же станется с жизнью моей, / Если сбежишь… / Ты нужна, ты так мне нужна / А уйдешь — бояться начну, / Бояться… (…) Если бросишь меня и ты, / Не останется ничего / В целом мире и никого, / Кто поймет меня, кто поддержит / (…) Подожди! Подожди! Подожди до завтра!»

Я поцеловала солдата в губы, пахнущие алкоголем или антисептиком, и у меня возникло странное ощущение, будто я выдумала эти слова. Увидев на моем лице волнение, он прошептал: «Не забывай».

А мне как раз хотелось забыть обо всем и остаться здесь навсегда.

Они опять затянули песню с начала, их голоса становились все громче и громче, Анна, покачиваясь, запустила пальцы в волосы солдата, и я сказала:

— Анна, этот мужчина — часть моей жизни.

Она молча кивнула. Затем попросила солдата рассказать нам о чем-нибудь, и он принялся рассказывать, как однажды вечером в окопах они с товарищами играли в карты и кто-то из однополчан вместо червонной дамы вынул фотокарточку своей жены. «Тот женский портрет свел меня с ума». И до сих пор ее образ преследует солдата, он болен ею. «А мы на нее похожи?» — спросила Анна.

Тут в комнату с шумом ввалилась веселая компания: Эмили впереди, вслед за ней Тома и Себастьян — все явно жаждали перепихнуться. Эмили сквозь смех кричала: «Я всегда тебе говорила: что бы ты ни задумал, у меня это получится лучше, чем у тебя!»

Анна выглянула в коридор и обнаружила там оставшегося в одиночестве приятеля Эмили: он с грустным видом гладил собаку. Потом она подмигнула мне, довольная тем, как развиваются события, и присоединилась к друзьям, с вожделением смотревших на Эмили, которая уже начала раздеваться в этом «жилом пространстве»; я поняла: жизнь сама по себе — лучшее из пространств, в которых можно оказаться.