Вьетнам - Перкази. Воспоминания морского пехотинца

Глава 41

Я прижался спиной к стене у входа в здание, повернув голову налево. Если б мог, я бы стал частью этой стены – слился с ней, чтобы ничего не осталось, кроме шероховатого бетона.

В маленьком вестибюле здания сходились три коридора. Я мог видеть тот, что вёл направо от входа и тот, что вёл прямо от входа, где лежал раздутый труп, похожий на какую-то безобразную пляжную надувную игрушку. Но я не мог видеть коридор, который вёл налево, потому что сидел у ближней к нему стене; мне пришлось бы потянуться и заглянуть за угол.

И именно с той стороны приближалась бледная тень, ползущая по стене напротив меня: кто-то медленно подходил ко мне, но было не понятно, то ли это Могерти, то ли северовьетнамский солдат.

Если я брошу гранату за угол или быстро высунусь и выстрелю, то могу убить Могерти. Если подожду, пока обладатель тени дойдёт до конца коридора и увидит меня, у меня будет неплохой шанс умереть самому. «Будь ты проклят, Могерти, – подумал я. – Какого хрена ты смылся и оставил меня тут одного? Окажу тебе услугу, если сейчас прикончу тебя, чёртов ублюдок». Я весь вспотел, в висках и шее пульсировала кровь, указательный палец правой руки крепко сжимал спусковой крючок моей М-16. У меня дрожали колени.

И это тоже могло оказать ему услугу. Могерти следовало бы знать, что лучше не оставлять меня в таком месте. После ранения я не слышал ничего, кроме постоянного шума поезда метро, проходящего по туннелю между моими ушами. В последующие дни мне постоянно приходилось держать одного из разведчиков в поле зрения, чтобы следить за сигналами, видеть, что делать или знать, когда нужно падать на землю при обстреле. Я редко понимал, что происходит вокруг и почему мы делаем то или иное. Просто следовал за командиром и делал то же, что и все остальные. Я чувствовал себя щенком, который следует за детьми только тому, что дети куда-то идут. Мне не следовало находится в зоне боевых действий, но я знал, что там были парни с ранениями похуже моих. Если ты мог видеть, ходить и держать винтовку – ты оставался в строю.

Чтобы сказать мне что-то, нужно было громко кричать мне прямо в ухо, но часть слов в итоге всё равно растворялась в шуме поезда. Это стоило усилий как говорящему, так и слушающему, а обычно не стоит орать во всё горло посреди боя. Так что большую часть времени остальные разведчики не сильно утруждали себя разговорами со мной, а я не особо-то пытался их слушать.

Всю неделю до того, как мой слух начал медленно восстанавливаться, я провёл на грани сердечного приступа. Я старался не моргать, я постоянно вздрагивал, подпрыгивал, пригибался, мотал головой из стороны в сторону, как пьяный боксёр.

Поэтому, когда Могерти внезапно смылся и оставил меня одного, мне стало не по себе. Мы только что отвезли груз боеприпасов и сухпайков бойцам на юго-западной стороне города, в район, где нам наконец удалось продвинуться вперёд. Могерти и лейтенант о чём-то быстро переговорили, но я не слышал, о чём; я видел, как лейтенант показывал на комплекс из трёх зданий в 400 метрах позади нас в направлении центра города, и когда мы поехали назад к командному пункту, Могерти подал знак остановиться возле зданий, которые так интересовали лейтенанта.

Я остановился перед зданием, на которое он указал, а затем Могерти выскочил из джипа, поднял руку в благословляющем жесте и одними губами произнёс что-то вроде: «Сейчас вернусь». Он скрылся внутри до того, как я успел возразить.

Сидеть в джипе посреди двора в окружении фасадных окон двух- и трёхэтажных зданий было сродни сидению в противоположном конце тира, поэтому я вышел из джипа и шагнул в здание, в которое вошёл Могерти, с тревогой гадая, что он там делает, чувствуя себя крайне неловко и желая, чтобы он снова появился ещё десять секунд назад.

Я не мог позвать его, потому что меня услышал бы любой находящийся поблизости солдат СВА. Я не мог пойти и поискать его без напарника, который был бы моими ушами. Если Могерти попадёт в беду, позовёт на помощь или угодит в перестрелку, я этого не узнаю – не смогу услышать. Всё, что я мог сделать, это сидеть и ждать. В ноздри ударило выворачивающее желудок зловоние разлагающегося трупа, лежащего всего в нескольких футах от меня, но я не мог выйти наружу, потому что глядя на все эти окна, выходящие во двор, я представлял себе снайпера СВА, прячущегося за каждым из них. Тревога нарастала, моё нетерпение перерастало в гнев.

Потом я увидел тень.

Тенью её можно было назвать с натяжкой. Вдоль фасада здания тянулся ряд окон, которые пропускали достаточно света, чтобы движущаяся в коридоре фигура оставляла лишь размытое пятно на противоположной окнам стене. Тогда-то я и прижался к левой стенке у входа, ближайшей к коридору, по которому двигалась фигура. Мой желудок, уже сжатый от зловония, сжался ещё сильнее. Был ли это солдат СВА или Могерти? Я отчаянно пытался сохранить голову и ясно мыслить. Оставалась всего пара секунд. «Будь ты проклят, Могерти!»

Будь это северовьетнамский солдат, он бы знал о нашем присутствии, увидев джип за окнами, мимо которых шёл. Это бы объяснило, почему он двигается так медленно и осторожно. Может, он даже видел, как мы подъехали. Может, он уже убил Могерти. И знает, где я. Пытается подкрасться ко мне. «Высунься и стреляй. Высунься и стреляй, идиот!»

Но что если это Могерти? Что, если он увидел пустой джип и подумал, что со мной что-то случилось? Это бы объяснило, почему от двигается так медленно и осторожно. Может, это и есть Могерти. Что, если я напугаю его? Тогда он может прикончить меня!

Но у Могерти нет проблем со слухом. Он мог бы услышать выстрелы или звуки рукопашной, не так ли? Он должен знать, что я в порядке; он не стал бы подкрадываться. Это явно гук.

Но много ли шума производит человек, вооружённый ножом? Могерти не услышал бы подготовленного, быстрого и уверенного в себе врага, перерезавшего мне горло со спины до того, как я успел бы закричать. Могерти это понимает.

Тень подкралась ближе. «Мать твою за ногу, Могерти. Если я ещё раз увижу тебя живым – прикончу». Я ждал.

Я перестал дышать. Затем нащупал предохранитель на левой стороне винтовки, сразу над спусковым крючком; на винтовке был установлен режим автоматического огня. У меня подёргивалась правая ягодица.

Я ждал.

Кровь хлынула по моим венам, всё тело стучало в такт с сердцем; накачанные адреналином мышцы напряглись под кожей. Кто-то где-то играл «Оркестр Клуба одиноких сердец сержанта Пеппера»;[141] я слышал обрывки музыки, доносившиеся из старого граммофона. «Ты не можешь слышать, Эрхарт, – напомнил я себе, – а люди больше не пользуются граммофонами». Но я слышал.

И ждал.

Разлагающийся труп, казалось, парил в воздухе. Поезд метро совершал долгий крутой вираж в туннеле, его стальные колёса скрежетали и рвали стальные рельсы. Буддийский храм в Подкове с грохотом рухнул, превратившись в обломки и пыль. Мою собаку зовут Принцесса. Февраль. Сколько дней осталось? Дженни? Тук-тук-тук.

Я ждал.

Тень достигла вестибюля. Моя одежда вся пропиталась потом. У меня зудело в промежности. Кружилась голова. Я чуть не блеванул. Мне хотелось закричать и мысленно я кричал: «Давай! Подходи! Давай!»

Показался ствол винтовки – самый кончик.

АК-47.

Гук.

Пропади оно всё! Вперёд!

ДЕЙСТВУЙ!

Я поворачиваюсь, сжимаю М-16 в режиме автоматического огня, винтовка упирается в правое бедро, мужчина всё ещё смотрит на труп на полу слева, возможно, забывшись на краткий миг; резкая дрожь проносится тёмным дуновением в его сознании, когда он представляет себя лежащим там, как только что представлял я. Всего лишь мимолётное отвлечение – этого достаточно, чтобы выпустить половину магазина ему в живот. Он начинает шататься, дёргаться, прежде чем до него доходит, что труп не важен, а важен вражеский солдат в трёх футах от него. Наконец, он поднимает глаза, начинает пятиться назад, почти мёртвый, нажимает на спусковой крючок, АК выпускает несколько бессмысленных пуль в потолок и падает из его рук. Мои пули ударяют его в грудь и бок, отбрасывают к противоположной стене, где он стоит, пронизываемый пулями, которые всё летят и летят. Его невидящие глаза таращатся на меня в крайнем изумлении, когда у моей винтовки заканчиваются патроны. Он падает на пол спиной к стене, и его ноги дёргаются вперёд, как у мексиканца во время сиесты.

Я всё ещё стоял над мёртвым солдатом СВА с опустошённой винтовкой, направленной на него, когда заметил рядом с собой ботинки и ноги Могерти. Я вытащил пустой магазин и вставил новый. Я хрипло дышал, моя грудь и плечи быстро вздымались и опускались; я едва замечал едкий пороховой дым и трупный смрад, который глубоко втягивал в лёгкие в огромных дозах. Моё сердце всё ещё колотилось, как это бывает, когда ты попадаешь в автокатастрофу.

– Сукин ты сын, Могерти, – сказал я не поднимая глаз. – Прикрой меня. – Я повернулся, вышел и сел на низкие ступеньки перед зданием, положил винтовку на согнутые колени и опустил на неё голову.

Когда я наконец поднял глаза, Могерти смотрел на меня сверху вниз, словно спрашивая: «Что я сделал? Что случилось?»

– Сукин ты сын, Могерти, – повторил я. Я протянул руку и Могерти рывком поставил меня на ноги. Затем я положил ладонь ему на шею, потряс его, он улыбнулся, я тоже улыбнулся, мы оба залезли в джип и укатили.