Вьетнам - Перкази. Воспоминания морского пехотинца

Глава 3

Мы все сидели молча, когда автобус подъехал к воротам, освещённым лишь парой маленьких фонарей. Была почти полночь, 17 июня 1966 года. На борту самолёта из Филадельфии в Чарльстон заводились новые друзья, устанавливалась напряжённая атмосфера товарищества и шли разговоры о доме, девушках и амбициях. Но по мере того, как последние мили поездки терялись в тенистых арках испанского мха, автобус всё дальше уносил каждого из нас в тёмные глубины собственного разума. Теперь не слышалось ни разговоров, ни звуков, кроме скрипа и скрежета самого автобуса. Из-за нервного предвкушения – первобытного страха неизвестности – невозможно было ни о чём думать. Я увидел золотистые буквы на красной кирпичной стене, высвеченные фонарями: «Пункт сбора новобранцев морской пехоты, Пэррис-Айленд, Южная Каролина».

Охранник в форме махнул рукой, пропуская автобус. Мой желудок съежился до размеров мяча для гольфа и продолжал стремительно уменьшаться. Я нервно сжал стопку папок на коленях. В аэропорту Филадельфии сержант морской пехоты доверил мне приказы и личные дела всех новобранцев нашей группы. «Ты – старший», – сказал он в присутствии моих родителей, младшего брата и моей девушки, и я весь раздулся от гордости. Меня уже выделили, как умного и способного, так почему бы и нет? Всё-таки я только что с отличием окончил школу. Я не был обычным твердолобым новобранцем, и корпус морской пехоты мог это видеть. Я снова и снова сжимал стопку папок, как пойманный шимпанзе прутья клетки. Мой желудок совершал кульбиты, когда автобус подкатил к единственному освещённому зданию на спящей базе.

Автобус остановился. Одинокая фигура в форме цвета хаки и тёмно-коричневой шляпе как у медведя Смоки прошла сквозь яркий свет фонаря, падающего с боковой стороны здания. Водитель открыл дверь, и одинокая фигура зашла в автобус, который заметно накренился вправо. Теперь я знаю, что каждый, кто когда-либо писал о тренировочных лагерях морской пехоты, утверждал, будто инструкторы по строевой подготовке имеют рост восемь с половиной футов.[34] И все знают, что это неправда. Но инструктор, который вошёл в автобус, действительно был восемь с половиной футов ростом. И он был страшный. Он полностью загородил собой огромное лобовое стекло. Мышцы его груди так напряглись, что, казалось, пуговицы рубашки вот-вот выстрелят, как дробь из двустволки. Уперев руки в бока, он выглядел, как помесь Пола Баньяна,[35] его голубого быка Бэйба и Годзиллы.

– У кого бумаги. – Это не был вопрос. Я поднёс их ему обеими руками, будто предлагал чашу святой воды священнику. Он обхватил всю стопку гигантской ладонью, и бумаги буквально исчезли в ней. Ни «Спасибо», ни «Молодец, морпех». Ничего. Я не мог в это поверить. Мой туз в рукаве превратился в камень на дне колодца. И мой желудок решил к нему присоединиться.

Однако он тут же сменил направление, прыгнул мне в рот и попытался протиснуться между зубами, когда «Глас Божий» нарушил тишину:

– Там перед ступенями нарисованы четыре ряда жёлтых следов, – прорычал инструктор, ткнув большим пальцем в сторону освещённых казарм. – Когда я дам команду, вы грязные свиньи, через три секунды должны вылететь из автобуса и поставить свои ноги на эти жёлтые следы. Я не хочу видеть ничего, кроме мелькающих пяток и локтей. Не болтать. Не таращиться по сторонам. Голову держать прямо и смотреть только вперёд. Вы обязаны мгновенно выполнять всё, что вам скажут, и ничего лишнего. Я прикончу первого же хуесоса, который облажается. Теперь вы, недоноски – мои! И вы мне не нравитесь. А теперь, МАРШ! Пошли! Пошли!

Только что я сидел в автобусе, где у меня разрывались барабанные перепонки, а в следующее мгновение я уже стоял на жёлтых следах. Вот так. Следы были нарисованы так близко друг к другу, что моё лицо и тело оказались плотно прижаты к парню впереди меня; сзади ко мне плотно прижимался другой парень; и все мы прижимались плечами к стоящим по бокам – построение, которое вскоре станет известно под названием «очко к пупку».

Не стану отрицать, я хотел быть морпехом. Но чтобы вот так? Чёрт, я совсем не так себе это представлял. Стоя в центре груды этих подавленных напуганных тел жаркой южной ночью, с «Гласом Божьим», всё ещё звенящим в моих ушах, и сердцем, стучащим, как отбойный молоток, я внезапно захотел оказаться где угодно, только не здесь. Где угодно! Я хотел в туалет. Я чувствовал тошноту. Я хотел заплакать. Я совершенно отчётливо помню, как подумал: «Я хочу к маме. Пожалуйста, отправьте меня домой к маме. Я больше не буду вести себя плохо». – Это была последняя ясная мысль перед многодневным затишьем.

И снова «Глас» проревел:

– Все в казарму! – Откуда-то материализовались ещё три-четыре копии Годзиллы-Синего-Быка-Баньяна и принялись орать: – Все внутрь! Все внутрь! Строиться в шеренгу перед столами! Шире шаг! Все внутрь! – Мы начали неистово рваться вперёд одной сплошной кучей; те, кто был сзади, карабкались на тех, кто перед ними, как загнанный скот, спотыкаясь и падая, ползя на четвереньках, поднимаясь и снова падая.

Внутри над двумя длинными рядами столов горели голые лампочки.

– Лицом к столам! Смотреть прямо! Стоять по стойке смирно! Подбородок вверх! Грудь колесом! Руки по швам! Не двигаться! Не двигаться! – Инструкторы были повсюду, крича новобранцам прямо в лицо с расстояния от трёх до шести дюймов. – Держать голову и глаза прямо, пухляк! Какого хрена вылупился, голубок? Хочешь трахнуть меня, голубок? Ты этого хочешь, кусок говна? Упал на пол, свинья! На пол, толстожопый! Отжимайся! Раз! Два! Три! Четыре! Я хочу слышать, как ты стонешь, свинья! Стони, мать твою! – Будто вместо лёгких у них были кузнечные меха.

– Выверните карманы на столы, червяки! Вытряхните котомки на столы, глисты! Выгребите всё из бумажников на столы, свиньи! Засуньте бумажники в зелёные сумки перед вами! Засуньте деньги, драгоценности, удостоверения личности, призывные свидетельства, водительские удостоверения в зелёные сумки перед вами! Никаких фотографий! Ничего лишнего! Это твоя тёлка, свинья? Отвечай мне, говноед!

– Да.

– Да, сэр, ты кусок говна!

– Дассэр.

– Я тебя не слышу!

– Дассэр!

– Громче!

– ДА, СЭР!

– Выглядит, как шлюха, – так и тянет блевать.

Нет ответа.

– Я сказал, выглядит, как шлюха!

– Нет, сэр.

– Хочешь сказать, что я лжец?!

– Нет, сэр.

– Я тебя не слышу, свинья!

– Нет, СЭР!

– Она похожа на шлюху!

– ДАССЭР!

– Наверное, сейчас она ебётся с твоим папашей.

– ДАССЭР!

– Эй, нигер! Твоя мать – мартышка?

Нет ответа.

– Лучше отвечай, обезьяна! К воскресенью я надеру твою чёрную жопу десятью разными способами!

Тем временем всё остальное было сметено со столов несколькими добровольцами в огромные мусорные вёдра. «Кто-нибудь тут водит грузовик?» – водителям грузовиков всучили швабры и приказали убрать со столов; запасная одежда, мыло, зубные щётки, фотографии, расчёски, электробритвы, лосьоны после бритья, шампуни, книги – всё отправилось в мусорные вёдра.

Затем инструктор с полосками на рукавах залез на столы и принялся расхаживать взад и вперёд.

– Вы, парни, хотите стать морскими пехотинцами, – начал он почти нормальным тоном. – Мы не просили вас об этом, вы сами приехали сюда. Стать морпехом нелегко, потому что морпехи – лучшие. Вы всё это возненавидите. Вы, вероятно, захотите умереть. Но большинство из вас не умрёт, если только вы не попытаетесь сбежать. Это Пэррис-Айленд.[36] И островом он называется не просто так. Он окружён болотами, а в болотах полно ядовитых змей. Змеи работают на корпус морской пехоты. Дамба, по которой вы приехали, охраняется днём и ночью, поэтому этой дорогой вам не уйти. Если вы преодолеете болота, вам придётся переплыть двухмильный канал против одного из самых сильных течений в мире. И если вы не утонете, на материке вас будет ждать военная полиция. Они вернут вас обратно, и вы получите шесть месяцев гауптвахты, а затем ваша подготовка начнётся с самого начала. Самый простой способ покинуть этот остров – выйти через передние ворота в день выпуска. Так что делайте, как вам велят. Старайтесь изо всех сил, и тогда у вас всё получится.

В тот момент, когда он закончил говорить, уровень децибел снова возрос.

– Итак, овцы, время стрижки! Блейте, блейте, маленькие овечки! Я сказал, блейте! – Мы все начали блеять. – Громче! – Мы все заблеяли громче. Инструкторы были повсюду – мимолётное движение, едва уловимое краем глаза; ты не смел смотреть ни направо, ни налево, ни вверх, ни вниз, ни куда-либо ещё, кроме как прямо перед собой. На любого ослушавшегося тут же, как ангелы мщения, снисходили двое-трое инструкторов, словесно превращая его в желе.

– Быстрее! Быстрее! Через проём – не через этот, вы чёртовы тупорылые гориллы! В колонну по двое! Очком к пупку! По жёлтым следам! – Жёлтые следы были нарисованы по всему Пэррис-Айленду. Конкретно эти вели к нескольким парикмахерским креслам и дожидающимся нас сонным парикмахерам. На каждую стрижку уходило не более двенадцати секунд: чик, чик, чик и твоя черепушка становилась такой же гладкой, как яйцо. Пока мы стояли там, выстроившись в шеренгу, инструкторы цеплялись к любому, у кого волосы были длиннее одного-двух дюймов.

– Эй, Златовласка, эй, дорогуша, тебе нравятся твои волосы, красотка? Ну так мы тебя обкорнаем и хрен ты их больше увидишь. Как тебе такой расклад, голубок? Ты будешь этому рад? Отвечай мне, ты, тупой ублюдок! Когда я спрашиваю, ты отвечаешь! Или я размажу твои мозги по всей стене!

– Дассэр!

– Я не слышу!

– ДАССЭР!

– Выглядишь, как девка, голубок! Ты девка?!

– Нет, сэр!

– Что?! Хочешь сказать, что я лгу?!

– Нет, СЭР!

– Выглядишь, как девка, мудила.

– ДАССЭР!

– Говори, кто ты, мудила!

– Я – девка, сэр!

– Я не слышу.

– Я – ДЕВКА, СЭР!

Нас загнали в душ – мы были похожи на кучу свежеочищенных луковиц. Наконец, уже в предрассветные часы, нас загнали наверх, в большое спальное помещение, где стояли два ряда двухъярусных стальных кроватей. «Занять шконки! Не скрипеть!» – скомандовал инструктор. А затем: «Отбой!», и свет погас.

Я ослушался приказа инструктора и не спал. Не думаю, что кто-то вообще спал, но я был слишком ошарашен, чтобы смотреть куда-либо ещё, кроме как в потолок, поэтому не знаю точно. Я боялся, что не смогу проснуться достаточно быстро, и тогда мне конец. Мой желудок превратился в бурлящий котёл с желчью и кислотой. Кто-то в моей голове колотил кувалдой, отчаянно пытаясь вырваться наружу. Всем своим сердцем и душой я хотел оказаться в другом месте. Я не мог понять, как всё это произошло. Я лежал, казалось, несколько часов в каком-то трансе, уставившись в потолок; мой разум стоял на нейтралке, и кто-то давил на педаль газа. Господи, Господи, Господи Иисусе прошу спаси меня.

Зажёгся свет. В спальник ворвался рой инструкторов, стучащих крышками от мусорных баков по металлическим каркасам кроватей.

– Подъём! Подъём! Подъём! Выстроиться перед шконками! По стойке смирно! Глаза перед собой! Подъём! Подъём! Живей, живей, живей! Время кормёжки свинок, дамы! Все бодрячком и голодные? Я задал вопрос, мать вашу!

– Дассэр! – в один голос выкрикнули мы.

– Громче!

– ДАССЭР!

Всё ещё одетых в гражданскую одежду, нас погнали «очком к пупку» на наш первый завтрак в корпусе морской пехоты.

Последнее, что мне хотелось, – это есть. Ни за что на свете я не смог бы заставить себя проглотить ни одного куска. Но в голове я слышал голос, вероятно, того парня с кувалдой, который повторял, что если я не возьму всё, что они дадут, и не съем это, то мне тут же наступит конец. Так что я пошёл со всеми остальными, плечом к плечу, вытянув руки с металлическим подносом и глядя строго перед собой, а желудок в это время кричал «Пожалуйста, не поступай так со мной!», когда раздатчики пищи нагружали яйца, кукурузную кашу, сосиски, гренки, масло, сироп, хлопья, сахар, молоко, сок и бананы. Я съел всё до последней крошки, и каждый кусок спускался вниз камнем. Приходилось глотать по два-три раза, потому что прожёванная пища пыталась вылезти наружу. Самым жутким кошмаром был банан – три фута длиной и весом тридцать восемь фунтов. Я оставил его напоследок, надеясь, что он испарится, но он не испарился. Я был уверен, что умру.

После завтрака темп снова ускорился, превратившись в калейдоскоп криков, воплей, подъёмов, тасканий, потения, беготни «очком к пупку», отжиманий, приседаний, медосмотров, стоматологических осмотров, воплей и криков:

1. Пакуя гражданскую одежду и подписывая адрес некоего места доставки, называемого домом, стирая тем самым последние следы предыдущей жизни и становясь рядовым Эрхартом У. Д, 2279361, взвод 1005, одетым в зелёную не по размеру форму, созданную для того, чтобы ты чувствовал себя жалким и потерянным, и похожим на всех остальных.

2. Пытаясь маршировать и с треском терпя неудачу, о которой тебя громогласно информируют; наблюдая с завистью и унижением за передовыми взводами, шагающими в идеальном ритме под крик наших инструкторов: «Вы никогда не будете так маршировать, вы кривоногие, никчёмные мешки с говном!»

3. Получая полевое снаряжением, бельё и одеяла, вещмешки и дополнительную одежду, пытаясь ничего не выронить из рук на плац, и естественно роняя всё подряд, пока инструкторы пытаются лишить тебя барабанных перепонок;

4. Получая винтовки под объявление инструктора: «Это ваша жизнь, дамы. Корпус морской пехоты любит свои винтовки. Корпусу плевать на вас. Корпусу вы даже не нравитесь. Но если что-нибудь случится с вашей винтовкой, если на ней появится хоть малейшая царапина, Корпус морской пехоты возненавидит вас до конца ваших дней. И когда вы окажетесь в огневом мешке, то нисколько не обрадуетесь этому». Я понятия не имел, что такое огневой мешок, но был уверен, что нисколько не обрадуюсь этому.

Другой инструктор сказал нам: «Корпус морской пехоты – это ваши отец и мать. Инструктор – ваш священник, врач и любовник. Корпус даст вам всё, что вам может понадобиться. Если он чего-то не даст, значит вам это не нужно. Корпус морской пехоты научит вас всему, что вам нужно знать. Если Корпус захочет, чтобы вы думали, вам выдадут мозг. Но лучше не думайте, дамы. Даже не пытайтесь думать. Рвитесь в бой, когда вам прикажут, и не отступайте, пока Корпус морской пехоты не даст команду».

Последовательность отдельных действий не имела ни порядка, ни логики, ни основания. Неистовые инструкторы в широкополых шляпах медведя Смоки никогда не смягчались, никогда не спали и никогда не ослабляли хватку, и разносили тебя в пух и прах, если ты что-то делал не так. Но ты всегда, всегда что-то делал не так. И они никогда не упускали своей возможности.

Через несколько дней – вероятно, три или четыре, но чёрт его знает, может, и все шесть – утром в наших казармах появились трое новых инструкторов. Они явно были в плохом настроении. Все инструкторы всегда были в плохом настроении – они утверждали, что это наша вина. Трое новых инструкторов, как нам вдруг сообщили, были нашими постоянными инструкторами и вот-вот должен был начаться наш тренировочный курс.

Иисус, Иосиф и Мария! Начало нашего тренировочного курса?! Я думал, что он начался несколько дней назад. Господи Боже, что ещё они собираются со мной сделать?!

В тренировочном лагере у меня случилось религиозное перерождение. Мой отец – священник в Объединённой церкви Христа, и каждое воскресенье в течение пятнадцати лет я ходил в воскресную школу и церковь. Однако в старших классах я начал замечать, что с моей либеральной протестантской верой не всё в порядке, и я быстро, с глубоким убеждением, подался в даосизм, буддизм, дзен, индуизм и квакерство. В последние месяцы учёбы в школе я часто сопровождал свою подругу Дженни на католической мессе. Но только для того, чтобы сделать ей приятно, потому что я наконец-то пришёл к выводу, что я агностик.

Но тренировочный лагерь – это один из великих миссионерских оплотов западной цивилизации. Отрезанный от любви и тепла, дружественности или любого другого проявления человеческой доброты, окружённый здоровенными грозными инструкторами, разбирающимися в иностранных языках и девиантном поведении, буквально каждую секунду трясясь от страха за свою жизнь, ты обнаруживаешь в себе тягу к чему-то неизменному и утешительному, способному поддержать тебя в твоей постоянной нужде.

При столь напряжённых условиях твоя память начинает в красках воспроизводить все ошибки, когда-либо совершённые тобой в жизни. Тебя мучает чувство вины за то, что ты всегда так бессовестно обращался с матерью и отцом, братьями, друзьями и незнакомцами, со своей собакой, своими котами и шефом местной полиции. Ты пытаешься и пытаешься вспомнить хотя бы одно совершённое тобой доброе дело, хотя бы одно сказанное доброе слово, но не можешь. И ты понимаешь, что если завтра ты умрёшь, чего на Пэррис-Айленде никогда нельзя было исключать, ты отправишься прямиком в ад и будешь гореть там вечно. Вечный тренировочный лагерь.

Я молился каждую ночь. Фактически весь взвод из восьмидесяти человек в унисон скандировал Молитву Господню, лёжа в кроватях и вытянувшись в струнку. Кроме тех случаев, когда дежурил сержант Эллис. Его нос был сломан шесть раз, его левое плечо и левый глаз были приспущены вследствие паралича, по его венам струился стопроцентный бурбон и ему не нравилась Молитва Господня. Ему больше по душе была другая: «Молитва о войне!» Так что, когда дежурили старший сержант Олсен и сержант Бенсон, мы выкрикивали Молитву Господню, а когда дежурил сержант Эллис, он кричал «Молитесь о войне!»

Но даже после вознесения нашей взводной молитвы, после команды инструктора «Отбой!» и выключения света, я продолжал молиться без всякой команды. Я просил Бога простить мои грехи, принести мир на землю и присмотреть за моей семьёй и Дженни, позаботиться обо всех бездомных, одиноких и голодающих людях, и вытащить меня из тренировочного лагеря живым, если Он сочтёт это нужным. И в конце я поспешно добавлял: да исполнится воля Его, но в глубине души горячо надеялся, что Его воля не включает в себя вероятность быть сожранным с потрохами моим инструктором по строевой подготовке в Южной Каролине.

И каждое воскресенье я ходил в церковь. Все новобранцы каждое воскресенье ходили в церковь – и горе тому, кто хотя бы в мыслях выказывал нежелание идти в церковь. Но все всегда хотели пойти туда, потому что это был единственный час в 168-часовой неделе, когда ты не отжимался, не занимался строевой подготовкой и не обучался штыковому бою, в то время как яростные инструкторы роились вокруг тебя, как слепни. Капеллан говорил по-английски так, словно утром вторника вёл беседу с банковским кассиром в Перкази. Звучало приятно, и в церкви я тоже молился. И принимал причастие. И от души пел гимны.

Позже был один миллион отжиманий, тысяча сто восемьдесят шесть прохождений полос препятствий и двенадцать тысяч «Сэр, есть, сэр» – Господь милостивый и правда сохранил меня, создав пожизненного бойца в процессе «перековки». Стоя в выпускном строю на плацу перед копией памятника морпехам, поднимающим флаг на Иводзиме, я вспомнил ту первую июньскую ночь, когда даже не мог себе представить этот день. Я расплылся в широкой улыбке, едва сдерживаясь от распирающей меня гордости, которая изо всех сил пыталась вырваться наружу в могучем крике. Через несколько минут я заслуженно получил звание рядового первого класса Морской пехоты Соединённых Штатов.

Через несколько недель, вернувшись домой на побывку, я сопроводил маму в церковь, где сидел в парадной форме на передней скамье, пока мой отец проповедовал с кафедры, а прихожане выказывали коллективное одобрение. Затем я поспешил забрать Дженни с её родителями и отправился с ними на католическую мессу. Позже в тот день я даже побывал на встрече квакеров с моей подругой Сэйди Томпсон, после которой все пожали мне руку и сказали, как они рады, что я пришёл.

Когда мы с Сэйди вернулись к её дому, она пригласила меня зайти, но я сказал, что не могу, потому что мы с Дженни идём ужинать.

– Ты и правда любишь Дженни?

– Да. Мы собираемся пожениться, как только я вернусь домой из Вьетнама.

– Думаю, мы больше не увидимся перед твоим отъездом, – сказала она. – Пожалуйста, береги себя, Билл. И, Билл, – добавила она после задумчивой паузы, – постарайся никого не убивать.