Золото Калифорнии

ГЛАВА XVIII

Ферма Гарпера находилась в нескольких десятках саженей от берега реки. Несмотря на то что она была приобретена владельцем еще очень недавно, земля ее была уже почти совсем расчищена и кое-где засеяна маисом. Повсюду валялись срубленные стволы деревьев. Самый дом устроен так удобно и прочно, как немногие из жилищ здешних неприхотливых и нетребовательных жителей. Все носило отпечаток прочности и солидности. Двойные рамы окон, плотные двери, крепкая крыша и толстые стены говорили о том, что строитель ставил дом на долгие годы. Не довольствуясь близостью реки, он выкопал еще для питьевой воды на дворе фермы колодец. Вокруг главного, жилого здания было разбросано несколько сараев и кладовых. Все дышало достатком и трудолюбием. На дворе бродили домашние птицы, с кудахтаньем отыскивающие корм, а к забору были привязаны две прекрасные лошади северной породы.

На площадку перед этим-то домом и приехали фермеры, оставившие Ассовума и Брауна для перевозки убитой Алапаги. Робертс, приехавший вместе с остальными, крайне удивился полному безлюдью, царившему на дворе и вообще вокруг фермы. Когда же он, приотворив дверь, вошел внутрь жилища своего доброго знакомого, ему стало понятно такое безлюдье.

Бедный Гарпер лежал больной, разметавшийся на кровати в лихорадочном бреду. Это-то и помешало ему, обыкновенно такому гостеприимному хозяину, встретить своих гостей как подобает.

Странно было то, что Гарпер, не имевший ни одного врага, а много друзей и пользовавшийся симпатиями людей, знавших его, валялся теперь без всякой помощи я участия и около него не было ни одного живого существ которое могло бы подать ему хоть стакан воды.

Робертс и Баренс, наиболее симпатизировавшие старику, почувствовали при таком зрелище угрызения совести и, подойдя к больному, взяли его за руки. Гарпер бредил и не узнавал их. Он говорил что-то об охоте, о своих приключениях, о племяннике, убившем своего противника.

Как раз в это время вошел в комнату приехавший для совершения погребения Роусон.

- Назад! Прочь! - закричал ему прямо в лицо метавшийся на постели Гарпер. - Твои руки еще в крови, несчастный убийца! Умой их поскорее, а то они выдадут тебя! Да спрячь поскорее нож. О, ты меткий стрелок: таких ран не залечишь!

Методист, не поняв, в чем дело, страшно побледнел, отступил назад и взглянул на Робертса, склонившегося над больным, как бы требуя ответа.

- Мой друг болен, - ответил тот. - Он бредит об убийстве Гитзкота Брауном и не может успокоиться.

- Странный, однако, бред! - сказал Роусон, еле справляясь со своим волнением и подходя к кровати.

- Гарпер, - обратился он к больному, - полно, успокойтесь! Здесь ваши друзья и больше никого.

С этими словами методист положил свою холодную руку на пылавший лоб больного. Гарпер, не дав ему времени договорить последних слов, закричал:

- О, как мне тяжело! Дайте мне хоть каплю воды! Я вам все скажу… это не я убил его… да! Я все знаю, я все вам расскажу. Да, это я убил его! Я сделал тот выстрел, который был для него смертельным!

Старик больше не мог ничего произнести: он окончательно обессилел и беспомощно упал на подушку.

- Роусон, - сказал проповеднику Робертс. - Побудьте с больным, пока я сбегаю за водой. Он очень страдает, его мучит жажда. Кстати, я позабочусь и о корме нашим лошадям.

До прибытия Ассовума и Брауна с телом индианки Баренс и без Робертса уже позаботился о лошадях и стал приводить в порядок дом Гарпера, запущенный во время болезни хозяина. Затем он помог Робертсу смочить голову больного водой и дать ему напиться.

Благодаря такому уходу больной несколько успокоился и заснул глубоким сном.

Через четверть часа после этого давно ожидаемая лодка приплыла к берегу. Браун и Вильсон при помощи Ассовума перенесли оттуда труп Алапаги на берег и положили его около громадного дуба.

- А где вы думаете рыть могилу? - спросил Мулине, подходя к вновь прибывшим.

Ассовум, услыхав это, отвел Брауна за руку в сторону шагов на сто, поближе к своему жилищу, построенному по индейскому обычаю из кусков древесной коры и крытому звериными шкурами.

Тут как раз находился индейский могильный курган, каких много можно встретить и по сие время в наиболее отдаленных частях Северной Америки.

- Пусть нежный цветок лугов, - сказал он, указывая на курган, - покоится здесь! В этом кургане немало моих братьев-краснокожих. Среди них найдет себе успокоение и Алапага. Они умерли, наказанные Великим Духом за междоусобную распрю, и их пепел зарыт под этим холмом.

Белые, конечно, не стали препятствовать желанию Ассовума, и Браун с Вильсоном тотчас же принялись копать глубокую яму, которая должна была стать последним жилищем бедной Алапаги. Затем они принесли ящик, вроде гроба, заготовленный еще вчера, и собирались положить туда тело. Ассовум, однако, не соглашался на подобное погребение. Он поспешил принести из вигвама несколько высушенных шкур, бережно обвязал ими Алапагу, и тогда только, с помощью Брауна, уложил тело жены в гроб.

Тем временем другие, тоже желая чем-нибудь помочь при похоронах, сбегали в дом за гвоздями и молотком и хотели заколотить крышку гроба, но краснокожий опять воспротивился, сам обвязал гроб и крышку крепким лассо и сам опустил гроб в могилу.

Тогда из дома вышел Роусон, он был готов приступить к исполнению обязанностей священника. Ассовум и тут хотел было воспротивиться желанию белого, но, вспомнив, вероятно, о том, что жена его при жизни приняла и полюбила христианскую религию, только безнадежно махнул рукой и, отходя в сторону, опустился у края могилы, закрыл лицо руками и зарыдал.

Сильный в перенесении всяких невзгод и заслуживший уважение и удивление в своих подвигах, он не меньше заслуживал сочувствия и в своем горе. Краснокожий с грустью понял, что он утерял со смертью этого дорогого ему существа, скрасившего своей любовью всю его печальную, полную опасности и лишений жизнь.

Методист с неподражаемым спокойствием начал надгробную речь об этой женщине, которую недавно убил собственными руками. Он восхвалял добродетели умершей, от тьмы языческой религии обратившейся к свету христианства; напомнил слушателям о ее почтительности и уважении к мужу, о ее добром, незлобивом отношении к окружающим и ее трудолюбии, набожности и просил Бога простить грешницу, кровь которой в минуту гнева он допустил пролиться за что-то; просил и забвения убийце.

Роусон только что кончил свое надгробное слово, как с ужасом попятился перед выросшей перед ним фигурой краснокожего, который, одной рукой сжимая томагавк жены, а другой указывая на него, произнес:

- Белый! Зачем ты просишь Алапаге помилования у своего Бога? Алапага уклонилась от веры предков и за то наказана Великим Духом!

Роусок хотел было возражать, но краснокожий одним взглядом охладил его порыв.

- Ты еще просишь о прощении убийцы. Так знай, я всю жизнь свою отдам теперь на разыскание его. Я не успокоюсь до тех пор, пока он не будет достойно наказан. Великий Дух слышал мою клятву мщения на трупе жены и поможет мне. Если я умру, не исполнив ее, он не примет меня к себе как честного мужа. Нет пощады гнусному убийце, отнявшему у Ассовума его сокровище!

Роусон, все время пытавшийся что-то сказать, воздел руки к небу, произнося:

- Боже, прости необдуманные слова мщения, произнесенные этим человеком в порыве гнева и отчаяния!

Присутствующие молча слушали речь проповедника, спор его с краснокожим и заключительные слова.

Ассовум не сказал более ни слова и опустился перед могилой на колени, предоставив белым покончить с последними церемониями похорон и засыпать могилу.

После этого большинство фермеров уехали по домам, у дома Гарпера остались только Вильсон и Баренс, решившие помочь Брауну в уходе за дядей. Роусон также собирался уехать, когда Браун подошел к нему, благодаря за присутствие на погребении индианки, и просил остаться, но методист отговорился тем, что у него много хлопот перед свадьбой. Затем он смиренно поклонился и, с напускным благочестием преклонив колена перед могилой убитой им женщины, отправился в путь.

Браун вернулся к печальным воспоминаниям о свадьбе Роусона и грустно смотрел вслед человеку, похитившему его счастье. Любимая девушка, жизнь которой рисовалась ему прежде в розовых красках, принадлежала теперь другому, с которым будет связана в скором времени неразрывными цепями. Только смерть сможет порвать эти цепи, скрепленные перед алтарем. Все было потеряно навсегда.

Браун молча пожал руку Ассовума, затем направился к постели больного дяди, а краснокожий остался у могилы жены строить над ней навес из древесной коры для защиты от непогоды.

Солнце уже спускалось к горизонту, когда индеец окончил свое занятие. Окинув еще раз взглядом сооружение, он наклонился к могиле и концом томагавка сделал отверстие в земле, как раз против того места, где находилась голова умершей.

- Зачем вы хотите переделывать могилу? - спросил Браун, вернувшийся сюда, чтобы предложить своему другу, не принимавшему пищи уже более суток, хоть немного подкрепить силы.

- Я только проделал отверстие, - отозвался индеец, - через которое душа Алапаги могла бы беспрепятственно вылетать из могилы и опять возвращаться туда, когда ей вздумается.

- Душа никогда не может возвратиться, дорогой друг! - печально сказал Браун. - Она улетела на небо и никогда не спустится больше на землю.

- О, мой друг ошибается! - возразил индеец. - Ведь у человека две души. Когда Ассовуму становится грустно по прежним местам и людям, его душа отправляется туда, к ним, как бы велико это расстояние ни было. Его душа уносится иногда к дверям вигвама, где он когда-то играл ребенком. Она видит там и своего дорогого отца, который учит маленького Ассовума стрелять из лука, и милую мать, кормящую его. Ассовум же в это время лежит здесь, в своем жилище, среди белых, далеко от тех мест, и дышит, и живет. Как бы он мог жить, если бы у него была только одна душа?

Браун не стал возражать, а принес индейцу съестного. Тот сложил еду у могилы и сам уселся тут же. Он развел огонь и всю ночь заботливо поддерживал его.

Белые, спавшие в хижине, всю ночь слышали мрачные песни молившегося на могиле жены краснокожего вождя.