День поэзии. Ленинград. 1967

Крепко память моя хранит

Слово, сказанное солдату,

Слово, отданное плакату,

Слово, врезанное в гранит.

Георгий Кофман

Прощанье свершилось.

Упреки иссякли.

Как пусто, светло

и свободно в груди.

Срываются чистые

круглые капли,

И влажно сияющий ветер гудит.

Ты так и останешься —

мартовски ясной,

Навек не одетой

холодной весной,

В прозрачных слезах,

молодых и напрасных,

Оплаканной и не разлюбленной

мной.

Я не видала высоких крыш,

Черных от черных дождей.

Но знаю

по смертной тоске своей,

Как ты умирал, Париж.

Железный лязг, и немая тишь,

И день похож на тюрьму...

Я знаю, как ты сдавался,

Париж,

По бессилию моему.

Тоску не избудешь,

не заговоришь,

Но всё верней и верней

Я знаю по ненависти своей,

Как ты восстанешь, Париж.

А что еще оставила война?

Она судьбу оставила.

Она

Рубцы невидимые

нам оставила.

И вместе с мертвыми

всегда о нас

И голосила ты, и тут же

славила.

Мечи острим и готовим латы —

Затем, чтоб миру предстала ты

Необоримой, разящей,

крылатой

В сиянье Возмездия и Мечты.

К тебе взывают сестры и жены,

Толпа обезумевших матерей,

И дети,

бродя в городах сожженных,

Взывают к тебе:

«Скорей, скорей!»

Они обугленные ручонки

Тянут к тебе во тьме, в ночи...

Во имя

счастливейшего ребенка

Латы готовим, острим мечи.

Всё шире ползут

кровавые пятна,

В железном прахе земля,

в пыли...

Так будь же готова

на подвиг ратный —

Освобождение всей земли!

Забыли о свете

вечерних окон,

Задули теплый, рыжий очаг,

Как крысы, уходят

глубоко-глубоко

В недра земли и там молчат.

А над землею

холодный скрежет

Железных крыльев,

железных зубов,

И визг пилы: не смолкая, режет

Доски железные для гробов.

Но всё слышнее,

как плачут дети,

Ширится ночь, растут пустыри,

И только вдали на востоке

светит

Узенькая полоска зари.

И силуэтом на той полоске

Круглая, выгнутая земля,

Хата и тоненькая березка,

И меченосные стены Кремля.

Его найдут

в долине плодородной,

Где бурных трав прекрасно естество,

И удивятся силе благородной

И многослойной ржавчине его.

Его осмотрят

с трепетным вниманьем,

Ощупают бока его и грани,

Поищут след — и не найдут следа,

Потом по смутным песням

и преданьям

Определят:

он создан для труда.

И вот отмоют

ржавчины узоры,

Железной крови сгустки

на броне,

Прицепят плуг

и заведут моторы,

И двинут по цветущей целине.

И древний танк,

забыв о нашей ночи,

Победным ревом

сотрясая твердь,

Потащит плуги,

точно скот рабочий,

По тем полям, где нес

огонь и смерть.