День поэзии. Ленинград. 1967

Ныряем в тоннель, выключая

навязчивый уличный дождь,

включая иное звучанье —

шуршание многих подошв.

И стенами стиснутый гомон,

собой наполняя проход

и нас обнимая, — кругом он

стоит,

а точнее — идет.

И где-то идут многотонно

машины, трамваи,

а тут

натуга железобетона —

тоннельные балки гудут.

Как будто над нами, над нами,

над бременем наших забот,

тяжелыми дышит громами

изнанки земной

небосвод.

За кашляньем, за шуршаньем,

за тем, что, смеясь, говорим,

ты слышишь его не ушами,

а как бы затылком своим.

Как будто затылочным гулом

беседует время с тобой...

Слегка оглушенным, сутулым

выходишь на свет голубой.

Выходишь.

Выносишь наружу

подземного знания вес,

и дождь, облегающий душу,

летит с полегчавших небес.

Пусть не проходит мимо

небесный погромых:

она необходима,

гроза!

Пусть напрямик

идет,

и тьма все гуще,

чтоб, чувствуя родство

с дрожащим и живущим,

ждать грома своего.

Хочу остаться в тайне,

как птица, как зверье.

И листьев трепетанье —

мое оно, мое.

И содроганье тверди,

небесной и земной,

пока живу — до смерти —

во мне оно, со мной.

Я жалкий лягушонок,

трепещущая тварь,

но, громом оглушенный,

злорадствую:

ударь!

Как бы сторонним глазом

вбирая мир земной,

присутствует мой разум

во мне и надо мной.

Крича притихшим птахам,

ловя дождя струю,

над страхом,

как над прахом

собственным,

стою.

Как будто скольжением нежась,

проносятся мимо стрижи.

Глядите, пошел конькобежец

писать в небесах виражи.

Поблизости облачко тает

в прохладной густой синеве,

и важно ли,

кто там летает,

а кто растянулся в траве.

Ведь он существует— глядите! —

легко и небрежно чуть-чуть,

глядите, сплошное наитье —

его непредвиденный путь!

Витает под самою синью,

там,

где тишины торжество,

и словно не знает усилья

беспечнейший почерк его.

Но есть заиканье восторга,

свободы

радостный риск,

отчаянья скороговорка

в полете твоем, фигурист, —

не знающий точно заранее,

но сам добывающий те

счастливые замиранья

парения

в высоте.