День поэзии. Ленинград. 1967

1

Мне было двадцать лет, когда на Шипку

я поднялся впервые...

Юн, восторжен,

заплакал я слезами молодыми.

О слезы гордости и восхищенья,

какие вы прекрасные всегда!

Меня так властно окружала слава

моих отцов,

и словно видел я,

как дед мой, обрусевший польский шляхтич,

карабкался по выветренным камням, —

мундир распахнут, выхвачена шашка,

и крик на перекошенных устах...

А жизнь моя безоблачно текла —

мать нежила

и девушка одна

страдала оттого, что я уехал...

Немало лет минуло с той поры.

И матери давным-давно уж нет;

любовь благополучно вышла замуж;

и нынче я на Шипке не заплакал.

Что слезы?

Разве ими жизнь расскажешь?

Но чувствую, как самоуглубляюсь

наедине с могилами святыми.

И подвиг предстает не расписным,

не назидательно-хрестоматийным,

но в сущности своей первоначальной, —

какое счастье принести свободу!

И если бы я в жизни совершил

хоть что-нибудь подобное их делу,

наверно бы, я счел себя счастливым.

Я с Шипки, не заплакав, ухожу,

но ухожу иным, чем поднимался, —

не стал я ни суровее, ни строже,

но откровенней

и вольнолюбивей.

2

Обозревая поле боя

и понимая что к чему, —

дивлюсь

военному уму;

чту

память русского героя;

горжусь,

что турки пали ниц,

дождавшись роковой расплаты...

Но радуюсь

лишь трелям птиц

и аромату дикой мяты.

3

Живу на Шипке,

с батюшкой дружу,

по вечерам домой к нему хожу,

мне говорит с крылечка попадья:

— Мой муж придет немножко погодя,

у брянцев нынче праздник полковой, —

и служит в храме он об упокой... —

Вот батюшка является, учтив,

беседуем

под сенью желтых слив...

А распрощавшись со святым отцом,

иду в корчму

и балуюсь винцом

с милейшим мэром Шипки допоздна...

И наша ночь привольна и красна...

А поутру тропа блестит росой...

Спит мэр еще...

Красотка Гюргя спит...

А я, с трудом являя бодрый вид,

бреду под виноградною лозой

к отцу Иосифу

пить чай,

читать стихи,

чтоб отпустил вчерашние грехи.

4

Вы видели,

как солнце над Балканами

восходит,

расправляется с туманами

и гонит притаившуюся темь?

Оно взлетает молодо и круто

и мне орла напоминает тем.

И наступает славная минута,

когда оно коснется старых плит,

могильных плит,

где прапорщики — брянцы,

они среди Балкан не иностранцы,

мертвы тела их —

гордый дух парит.

Их матери седые не оплачут,

их матери давно лежат в земле...

Но как могилы эти много значат

для нас, рожденных в Пскове иль в Орле!

Сей отблеск солнца

прямо в душу светит,

когда коснется памятных камней...

И если б Шипки не было на свете,

то просто б жизнь моя была бедней!

5

Туда, где спят солдаты и полковники,

со всех краев страны идут паломники —

министры из Софии в черных «Волгах»,

крестьяне в свитерах простых и колких;

но я запомнил шустрого мальчишку,

он к памятнику подбежал вприпрыжку,

и, резвость сдерживая через силу,

акацию он бросил на могилу.

И улыбался мальчик откровенно,

не чувствуя трагедии военной...

Но посмотрели взрослые сурово

и высказали порицанья слово.

А я в его ребячливости милой

смысл уловил какой-то скрытой силы, —

вот так,

трудам войны не преданы,

быть может, с легкостью,

что странна ныне,

посмотрят на старинные твердыни

грядущего румяные сыны.

Но я ведь сын блокадных горьких дней,

там прах моих ровесников рассеян...

И потому я здесь благоговеен,

что знал войну

и знаю цену ей.

6

Сосульки желтой кукурузы,

свисая с жерди, сохнут;

осел кричит, влача поклажу,

о том, что он упрямый;

сентябрьские так нежны розы,

как дети перед смертью;

и крепки первые орехи,

и плод их пахнет плотью...

Я здесь ронял раздумий зерна,

как бы на ниву — в душу;

грустил, что не меня полюбит,

цветя, красотка Гюргя;

страдал, что не коснусь губами

слив — глаз ее прекрасных;

нет, я не только поклонился

знаменам и могилам;

как дерево цепляет землю

десятками кореньев —

так ныне чувствами своими

сквозь Шипку прорастаю.

Шипка