День поэзии. Ленинград. 1967

Всей безобразной, грубою листвой

средь остальных кустарников изгнанник,

лишенный и ровесников, и нянек,

всерьез никем не принятый, ольшаник

якшается с картофельной ботвой;

при этом каждый лист изнанкой ржавой

уж не стыдится сходства с той канавой,

в которой грязнет, глохнет каждый ствол.

И гасится матерчатой листвой

звук топора, которым огородник

старательно пропалывает свой

участок от культур неблагородных,

остерегая весь окружный лес

селиться на его делянках, здесь.

И валится ольха,

но не на отдых,

а сорняком и плевлом от древес.

Из этих веток, в стройке не пригодных,

хозяин настилает пол на сходнях,

чтоб выбирал он грязь из низких мест.

И к небесам взывает красный срез.

А новые растут из торфа, глины...

И у провисших в озеро небес

нет дерева прекраснее ольшины,

когда она свой век до половины

догонит, не изведав топора:

и лист по счету, и узор вершины,

и чернь ствола, и черные морщины,

и в кружевных лишайниках кора,

протертая на швах до серебра —

приметы так отточенно-старинны,

что дерево красавицей низины,

казалось бы, назвать давно пора,

и впереди ветвистого семейства

она по праву заняла бы место;

в ней все — и шишек прихотливый строй,

тушь веток и законченность их жеста,

и поза над озерной полосой,

и стать, посеребренная росой, —

все поражает позднею красой...

Но есть в ней отчужденность совершенства.