День поэзии. Ленинград. 1967

Он умер в январе, в начале года.

Под фонарем стоял мороз у входа.

Не успевала показать природа

ему своих красот кордебалет.

От снега окна становились ýже.

Под фонарем стоял глашатай стужи.

На перекрестках замерзали лужи.

И дверь он запер на цепочку лет.

Наследство дней не упрекнет

в банкротстве

семейство муз. При всем своем сиротстве,

поэзия основана на сходстве

бегущих вдаль однообразных дней.

Плеснув в зрачке и растворившись

в лимфе,

она сродни лишь эолийской нимфе,

как друг Нарцисс. Но в календарной

рифме

она другим наверняка видней.

Без злых гримас, без промышленья злого,

из всех щедрот большого каталога

смерть выбирает не красоты слога,

а неизменно самого певца.

Ей не нужны поля и перелески,

моря во всем великолепном блеске;

она щедра на небольшом отрезке,

себе позволив накоплять сердца.

На пустырях уже пылали елки,

и выметались за порог осколки,

и водворялись ангелы на полке.

Католик, он дожил до Рождества

Но, словно море в шумный час прилива,

за волнолом плеснувши, справедливо

назад вбирает волны, торопливо,

от своего ушел он торжества.

Уже не Бог, а только Время, Время

зовет его. И молодое племя

огромных волн его движенья бремя

на самый край цветущей бахромы

легко возносит и, простившись, бьется

о край земли, в избытке сил смеется.

И январем его залив вдается

в ту сушу дней, где остаемся мы.

Читающие в лицах, маги, где вы?

Сюда — и поддержите ореол.

Две скорбные фигуры смотрят в пол.

Они поют. Как схожи их напевы.

Две девы — и нельзя сказать, что девы.

Не страсть, а боль определяет пол.

Одна похожа на Адама впол-

оборота, но прическа Евы.

Склоняя лица сонные свои,

Америка, где он родился, и

Англия, где умер он, унылы,

стоят по сторонам его могилы.

И туч плывут по небу корабли.

Но каждая могила — край земли.

Аполлон, сними венок,

Положи его у ног

Элиота, как предел

для бессмертья в мире тел.

Шум шагов и лиры звук

будет помнить лес вокруг.

Будет памяти служить

только то, что будет жить.

Будет помнить лес и дол.

Будет помнить сам Эол.

Будет помнить каждый злак,

как хотел Гораций Флакк.

Томас Стернс, не бойся коз,

безопасен сенокос.

Память, если не гранит,

одуванчик сохранит.

Так любовь уходит прочь,

навсегда, в чужую ночь,

прерывая крик, слова,

став незримой, хоть жива.

Ты ушел к другим, но мы

называем царством тьмы

этот край, который скрыт.

Это ревность так велит.

Будет помнить лес и луг.

Будет помнить все вокруг,

словно тело (мир не пуст)

помнит ласку рук и уст.

В деревне бог живет не по углам,

как думают насмешники, а всюду.

Он освящает кровлю и посуду

и честно двери делит пополам.

В деревне он в избытке. В чугуне

он варит по субботам чечевицу,

приплясывает сонно на огне,

подмигивает мне, как очевидцу.

Он изгороди ставит. Выдает

девицу за лесничего. И в шутку

устраивает вечный недолет

объездчику, стреляющему в утку.

Возможность же все это наблюдать,

к осеннему прислушиваясь свисту,

единственная, в общем, благодать,

доступная в деревне атеисту.