День поэзии. Ленинград. 1967

Когда венок колючей проволоки опутывал

морщины траншей на лбу земли,

все было, как в среду,

как вчера,

как утром,

струсил сержант, а за ним и мы залегли.

Он был бледен, как свадьба без гостей,

как тысяча чертей

я был отважен,

вшив и нищ,

но мы увидали на черном небе

прожекторá костей

и белый череп луны

над трубами пепелищ.

И такая тишина

после выстрелов наступала,

такая неземная благодать,

что казалось:

сама богоматерь

амуницию снять помогала

и постилала отпетым

свое облако-кровать.

Самолет взорвался гулко

за шоссе,

за перекрестком,

на площадке качнулся бурьян

у ржавой бензоколонки,

а где-то замерли дети,

засыпанные известкой,

а где-то спали поэты-гуманисты

на книжных полках...

И спали солдаты, и

каждому снилось ночью:

конюху — кони,

кому-то — коньяк,

пекарю — теплое печенье,

а другу моему —

распущенные волосы,

а недругу — тоже:

губы, очи,

а другому — не губы, не очи,

а амбразурные щели,

что на него вчера днем глазели.

И вот снова ночью...

Мой чуткий сон был пуст иллюзиями,

и поэтому мне снился снег,

как манна небесная белый,

как ломоть арбуза душистый,

первозданный, как бедность,

своим первозданием чистый.

Снег был кругом,

снег был всюду:

стояла в снегу Рязань,

лежали в снегу Сиракузы,

и лежал в снегу Архимед,

с автоматом, курносый,

и с коллизиями,

а еще — старый Бах в парике,

что органно-серебряно трубен,

и напудрен был,

тучен и трупен,

рядом с трупом лошади —

с пулей

в заснеженном черном виске.

И всю буйность чувств,

и всю очевидность истин,

всю красоту Гогена,

всю простоту Эвклида

мир сталкивал на ладонях

щедрости и корысти,

мудрость диамата

с тупостью динамита.

И когда кто-то рыжий,

как клоп,

как поганка,

целился в меня из черных щелей бойниц,

я поднимался,

огромен, вровень с танком,

и танки становились

надгробиями, подобиями гробниц.

А утром солнце всплывало

красное как рак, как глаз пропойцы,

такое неласковое и ненастное,

страшное, кроваво-бесстрастное,

как ночью лампада в доме покойницы,

солнце вставало там, за депо,

где молчат поезда,

такое, как в среду, как вчера,

как не всегда,

и уходило куда-то,

багровое, садилось,

красное не от заката, —

оно чего-то стыдилось.

Мы отстреливались не молча,

чего-то всем было мало;

первому — хлеба, пятому — бога,

десятерым — табака,

и всем не хватало истины,

земли, как всегда,

всем хватало.

И в землю ложились сыны Адама —

расстрелянные века.

А когда отступали —

в сапогах болотная жижа

с кровью хлюпала, как испорченный насос,

но в нас жила такая

жадная жажда жизни,

что мы еще любили,

матерились

и жили взасос.

Я хочу, чтоб разделся бог,

чтобы снова бог был наг,

чтобы тот, кто должен долг,

перед нами не был нагл!

Дайте тонким пальцам рояль,

сильным пальцам дайте плуг,

пусть над пяльцами будет печаль,

пусть в лесу, в грозу испуг!

Пусть же ада атомный дождь

не закроет веки в веках,

и пусть слышат бог, царь, вождь

Баха, пахаря и рыбака!

Облака — тампоны в кровавой пене,

солнце красным лбом вылезает —

это, раздвинув гор колени,

новый день

земля рожает!

Правда — это не жертва!

Правда — это жатва!

Пусть топчут сандалии юношей

и девушек босоножки

эту ядреную Землю,

вечную, как завтра,

бодрую, как полдни,

добрую, как ночи!

Он пришел с войны,

ночью лег на кровать,

лег он подле своей жены.

Надо было, наверно, смертельно устать,

чтоб с женою молчать,

чтоб жену не ласкать,

нужно было мертвецки устать.

О, какой был покой простыней и перин!

О, какой был покой —

как у снежных долин,

когда в соснах плывет луна!..

Только —

ночью проснулась жена:

тишина...

Тронула стену —

стена холодна.

Мужа нет,

снова нет,

она снова одна.

На пол крест положила луна.

Он бежал от пикейных больших одеял,

он бежал от жены,

как из плена бежал!

Его дом как блиндаж,

как вокзал.

Он лежал на полу

у дверей

в углу,

он, накрывшись солдатской шинелью,

спал.

И во сне он жену целовал.