День поэзии. Ленинград. 1967

А. П. КРАЙСКИЙ

Среди пролетарских поэтов «первого призыва» широко известно имя Алексея Петровича Крайского (1892—1941). Он начал трудовую жизнь с пятнадцати лет: был ремонтным рабочим, железнодорожным служащим, продавцом, — и стал писать, по собственному признанию, «из протеста к социальной несправедливости». С 1916 г. печатался в «Маленькой газете», в 1917 г. в «Правде» и профсоюзном журнале «Борьба», с 1918 г. во всех петроградских и отчасти московских журналах и газетах. В первые годы революции Крайский принимал участие в работе петроградского Пролеткульта, в начале 1920-х годов входил в литературные группы пролетарских писателей «Космист» и «Стройка».

Первые сборники стихотворений Крайского — «Улыбки солнца» и «У города-разбойника» — вышли в 1919 и в 1922 годах. Поэтические достижения Крайского в ряду пролетарских поэтов в те годы отметил В. Я. Брюсов: «он один из тех, кто занят работой и над новой формой. В замыслах у него есть широкий размах, почти космический угол зрения...».

Литературная деятельность Крайского не прекращалась до 1941 г. (он умер во время ленинградской блокады). Много внимания уделял воспитанию начинающих авторов, вел литературные кружки при Коммунистическом университете, журнале «Резец», на крупнейших ленинградских заводах — Кировском и «Большевике». Его перу принадлежали рассказы, пьесы, руководства для начинающих писателей. Как поэт Крайский выступал в последние годы меньше. Вышло два сборника: «На панельных квадратах» (1930) и «Лирика» (1939).

В бумагах, сохранившихся в семье Крайского, есть неопубликованные произведения — стихи, проза, статьи, воспоминания, свидетельствующие об упорном творческом труде писателя и в 1920-е и в 1930-е годы. Среди стихотворений находятся вещи разных лет, от дореволюционных до написанных в начале Великой Отечественной войны.

Они дополняют наше представление о Крайском как о поэте, имеющем свой поэтический голос, постепенно освобождающемся из-под влияний других поэтов и от черт, свойственных пролеткультовской поэзии, идущем своим путем.

С годами в поэзии Крайского усиливается лирическая струя. Это подтверждается и новыми материалами. Лирические стихи А. Крайского проникнуты радостным, весенним мироощущением, порою их отличает лукавая ирония, озорство. И всюду Крайский по-прежнему остается поэтом-современником.

События внутри страны и за рубежом остро волновали его и заставляли поэтическими средствами выражать свое отношение к ним.

В годы строительства первых пятилеток, разгула фашизма в Германии и угрозы войны Крайский, как и в двадцатые годы, оставался в строю.

Помимо стихотворений публикуются отрывки из воспоминаний Крайского, относящиеся, очевидно, к концу 1920-х годов. Они интересны тем, что в них запечатлены живые черты писательского бытия в первые революционные годы, освещены некоторые малоизвестные факты из истории создания организации пролетарских писателей.

Р. Шацева

* * *

ПОСЛЕДНИЙ ЛИСТ

Памяти Сергея Есенина

* * *

* * *

Вспоминающий что-либо, кого-либо или кого любо — все равно — невольно должен вспомнить и самого себя, иногда настолько, что ни либо, ни любо не остается, остается лишь сам вспоминающий. Не желая этого делать, — без самого себя все-таки обойтись не могу. Иначе, как опишу первую свою встречу с живым поэтом, да вдобавок еще пролетарским?

Правда, в то время (это было начало 1916 года) эпитет «пролетарский» еще не ценился, и, вернее, встретился я с рабочим поэтом. Поэтом этим был Яков Бердников.

Знакомство произошло в редакции «Маленькой газеты», секретарь которой, ткнув перстом в сторону Бердникова, сказал:

— Знакомьтесь. Это наш поэт Яков Бердников.

Зная поэтов и писателей теперь, ничего особенного в них не находишь, — люди как люди (если не говорить откровеннее), но тогда, до знакомства с ними!.. — поэт рисовался человеком необыкновенным внутренне, а внешне — обязательно юношей, с длинными волосами, вдохновенным лицом, мечтательными жестами, в широкополой шляпе и т. п. атрибутами.

Представьте же мой восторг, мое изумление, пронзительную робость, когда передо мною стоял живой, вплоть до широкополой шляпы совпадающий с моею мечтою поэт!

А он, медленно поглаживая ладонью свои черные, длинные, гладкие волосы, спрашивал:

— Дда... Так вы, значит, тоже пишете? А как вы находите мое последнее стихотворение?

Стихи Бердникова я читал, и они мне нравились (он тогда действительно писал хорошие стихи), поэтому я, не лицемеря, подобающим образом ответил. Внутри голос мой дрожал и пресекался, но снаружи я лишь откашливался, принимая самый разухабистый вид. И чем развязнее я становился, тем медлительнее и важнее делался Бердников.

Впрочем, когда я узнал, что он рабочий, и когда он узнал, что я за птица, — когда мы оба поняли, что дорога у нас — одна, его важность и моя развязность отлетели в сторону и мы разговорились по душам.

— Приходи в «Прогресс», — сказал мне на прощанье Бердников. («Прогрессом» называлась чайная для рабочих на Забалканском — ныне Московском — проспекте, где обычно встречались пролетарские поэты).

Из Наркомпроса, который помещался на Фонтанке (там, где теперь «Красная газета»), Пролеткульт переехал в здание Благородного собрания на Екатерининской улице, улице, носящей теперь название Пролеткульта. Огромный шестиэтажный дом был занят сплошь, целиком. Заработали все отделы: театральный, музыкальный, литературный, научный. В залах, где лоснились накрахмаленные груди и обнаженные плечи, замелькали обмотки и кепки, платки и косынки; в карточных, бильярдных, курительных комнатах застучали ундервуды, запели скрипки, зазвучали хореи и ямбы... Театр очумел от оглушительных слов Уитмена, Верхарна, кирилловского «Мы» и «Железного мессии» (хоровая декламация в театре Пролеткульта была поставлена очень хорошо). Зашуршали лифты, с фасоном высаживая красноармейцев, завертелся кинематограф... Великолепный буфет и столовая привлекали и публику с Невского, но... Прежде всего свернулся буфет: голодная блокада разогнала постороннюю публику. Остановился и лифт — не было электричества. Лопнуло центральное отопление, — в маленьких комнатах дворца пролетарской культуры задымились буржуйки; огромные, ледяные залы покрылись инеем. И недаром на одной из конференций выступающий рабочий сравнивал Пролеткульт с маленькой свечкой в фонаре с лопнувшими стеклами. Цель Пролеткульта — во что бы то ни стало донести огонек до окончания гражданской войны, работа в том — чтобы сохранить огонь, защитить от сквозного ветра. Так и было: в маленьких холодных комнатах горели свечи и все время шла работа. Менялись люди, но работа не останавливалась. Погибал на фронте Павел Бессалько — возвращался Илья Садофьев, умирал в тифу Н. Рыбацкий — выживал Тихомиров; снова уезжал Садофьев, приезжал Ив. Никитин, уезжал Крайский, возвращался Садофьев и т. д.

Впрочем, Пролеткульт не только «сохранял», но и «распространял», т. е. вел известную культурно-просветительную и агитационную работу: устраивал спектакли, концерты, литературные вечера в казармах, на фабриках, заводах, выпускал листовки, брошюры, книги, организовывал поездки на фронт и т. п.

Что касается картины внутренней работы, часто она бывала такой. В холодной промерзлой, устланной коврами (для тепла) комнате за столом сидит закутанный в шубу и замотанный башлыком лектор. Мы, завернутые в теплое тряпье, поджав под себя оледенелые ноги и засунув глубоко в рукава руки, смотрим на холодный пар, вылетающий изо рта лектора, — поэтому буквально видим его слова, вдруг... полнейшая тьма — слова делаются невидимыми — лектор замолкает.

«Ничего, ничего! — слышится смешок Маширова. — Станция перестала работать; сейчас мы свою пустим».

Чиркает спичка, и вместо электричества прыгает желтое пламя свечи. Прыгают на стене наши тени. Пар кажется облаком. Лекция продолжается. Мы следим уже за тенью, она на стене, как облако. Мы два раза видим слова и в третий их слышим. Лекция продолжается.

Председателем Пролеткульта был А. И. Маширов (Самобытник). Этот уже никак не походил на поэта: как будто тихонький, как будто незаметненький, как будто нарочно стушевывающийся, однако в глаза он бросался и запоминался. Ходил он в драненьком пальтишке, в продавленном котелке, вечно небритый и вечно с повязанной щекой, с флюсом, с ватой, с болью. (У него была цинга, нажитая в ссылке.) И несмотря на боль, на флюс, на цингу, у него всегда находилась приветливость, дружеская шутка, сочувствие. Несмотря на тихость, у него было достаточно энергии и настойчивости, несмотря на непоэтическую внешность, он был искренним и глубоким лириком. Никак не походил Маширов на поэта.

Заведующим ЛИТО попеременно бывали то Садофьев, то Л. Покровский, то Павел Арский. Илья Садофьев — плотный, большой, быстрый, энергичный, настойчивый человек, в разговоре слегка заикался. Было страшно за него, когда он всходил на эстраду читать стихи, вот-вот сорвется. Но, к удивлению, с эстрады неслись полновесные, грохочущие, взбудораживающие звуки. Читал Илья превосходно, своеобразно, с азартом, с широкими жестами. Но и писал он своеобразно, все время не удовлетворяясь написанным и отыскивая новые пути. Вообще, жизненный облик Ильи совпадал с его творчеством. Пламенный трибун и блестящий оратор, он и в жизни умел убедить, привлечь и зажечь окружающих.

Кроме старых знакомых — Бердникова, Кузнецова, Тихомирова, Копейкина, постепенно прилипали к Пролеткульту и другие. Выделялись А. Ермаков и Анна Веснина. Но приток свежих сил был очень слабый. Старые товарищи либо были на фронтах, либо были нагружены по горло ответственной работой. Молодые тоже шли на фронт, да и те, которые оставались, были оторваны от центра: трамваи ведь почти не ходили. Поневоле варились в собственном соку.

Лишь с конца 20-го года начинается все разрастающийся приток свежих сил. Появляются Д. Мазнин, Иван Ерошин, Макс Жижмор, Михаил Стронин, из молодых А. Тверяк, Евгений Панфилов... Приходит, и надолго, к пролетарским писателям Всеволод Иванов, несколько позже — Сергей Семенов.

К этому времени Союз пролетарских писателей, организованный после декабрьской конференции 1919 года, постепенно начинает отделяться от Пролеткульта и переселяться на Итальянскую, 29 (ул. Ракова).