День поэзии. Ленинград. 1967

О, первозданность мирозданья,

где горы рыжи, даль во мгле

и быстрых ящериц сверканье

на просыхающей скале!

Миндаль в цвету — как выраженье

глубинной сути тех примет,

поскольку он — одно цветенье,

а листьям рано, листьев нет.

И моря синь. И состоянье

его несуетной волны,

где в нарастающем блистанье

угроза полной новизны.

Возникает на голом откосе растенье,

возникает нежданное стихотворенье,

пароход из тумана, что медленно тает,

женщина возникает.

Возникает... И это не значит, что просто

длинноножка-девчонка, вчерашний подросток

хорошеет, взрослеет... Она ниоткуда

возникает. Как чудо.

Возникает... Неистово тянется к солнцу.

Возникает... В ознобе от звездных бессонниц.

А в глазах — так лишь с морем в апреле бывает —

синевы прибывает.

Не припомню: у нас, в Европе ли

я видал в музеях не раз,

как художники пишут копии,

на великое щуря глаз.

Оттого ль, что душой невеселы,

оттого ль, что тянет к рублю?..

Ну а может, это — профессия?...

Копиистов я не люблю.

Жить готов, только горе мыкая,

самой худшею из судеб, —

не могу размножать великое,

превращать его в ширпотреб.

Ты говоришь: «Живу одним лишь днем,

его конечной радостью и болью,

его игрой в любовь, а не любовью,

его летучей вспышкой — не огнем.

Нет близких душ, и нет любимых книг,

нет для меня понятья «обещанье»,

не трогают ни встречи, ни прощанья,

поскольку время — вымысел, есть миг!..»

Ты говоришь: «Ну вот и всё... Исход...»

И не решить мне: это — откровенья

или попытки самосохраненья?..

Сейчас тебе садиться в самолет...

Знаете, как похоронен Шоу?

Знайте: ушел — и могилы нет.

Где-то за вишнями сада большого —

словно шалаш — его кабинет.

Знойны в июньском цветенье травы,

пчелы качаются на цветах...

Это и память его и слава —

здесь, на поляне, развеян прах.

Мудро завещано поколеньям:

пусть, позабыв о могильной мгле,

люди приходят на поклоненье —

как бы к нему —

к весенней земле.