День поэзии. Ленинград. 1967

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ

У ленинградского поэта Глеба Горбовского четыре книги стихов. Они кажутся разделами одного поэтического сборника. Перед читателем единое целое, и оно позволяет судить не только о стихах и сборниках, но и о поэте.

Первая книга стихов Глеба Горбовского вышла в 1960 году. Ее сюжетно-тематический круг: суровые геологические будни, трудная, «прозаическая» романтика, душевная неустроенность, «поиски тепла» (так, кстати, книга и называлась) и постоянное общение с природой, — и в новых стихах он не старается выйти за пределы своей, определившей характер первой книги, биографии, и читатель снова встречается со старым знакомым, бредет с ним прежними или новыми тропами, вместе с ним восторгается, грустит, отчаивается. Однако есть и разница между первой книгой и тремя последними. В первой книге Горбовский только предощущал тревоги, утраты, радости и рубежи личности своего героя. Противоречия этой личности еще не стали подлинной, осознанной причиной стихов, и они были стихами лишь объективно переданы. Они были скорее мотивом его стихов, чем их мотивировкой.

В последних книгах эти противоречия личности оказываются как бы включенными в саму стиховую культуру Горбовского. От следствий Горбовский переходит к причинам, от констатации настроений — к их анализу, и перед читателем уже не просто жалобы или восторги, но попытка понять собственные тревоги и тревожность окружающего мира — связать их в драматический узел своей поэзии.

Горбовский по преимуществу — пейзажист; его пейзаж не безучастен к человеку, он одухотворен его присутствием. Поэзия Горбовского полагает центром человека — поэтому: «Я и город — одно творение, он — сияние, я — горение».

Городской, а точнее ленинградский, пейзаж кажется поначалу литературно-традиционным. В какой-то мере так оно и есть: «Она стояла — гибкий прутик — бок о бок с важною Невой», «Целую день, когда ты полюбила в торжественном присутствии Невы». Однако, благодаря поэтической традиции в изображении Петербурга — Петрограда (Пушкин, Аполлон Григорьев, Блок, Ахматова), казалось бы обыкновенные обозначения и названия звучат не условно, а конкретно. И вся любовная лирика Горбовского приобретает классические очертания и патетические интонации — отчасти благодаря «торжественному присутствию Невы»: «Но я в тебе, в твоем движенье каждом, в твоем стоянье ночью у окна, где за стеклом твой город онемелый меняет облик с черного на белый».

И, наконец, куда бы ни заносила судьба героя, он постоянно возвращается к городу, с которым более всего связана его биография. Еще в первой книге стихов Горбовский писал: «Небо я делю на километры до одной из улиц Ленинграда».

Однако совсем не городской пейзаж преобладает у Горбовского; хотя город для него не только дань традиции, но и черта биографии, все же определяющим для его поэзии стало его отношение к природе.

Замечательный исследователь русской литературы Г. А. Гуковский писал о необходимости критику «понять и изучить поэта так, чтобы любой мадригал, любое любовное признание в стихах, если только оно в художественной системе данного поэта и является произведением искусства, говорило бы о мировоззрении поэта, о принципах его отношения к действительности, о типе его мысли, сознания — в применении к художественной структуре — стиле поэта».

Природа для Горбовского — не храм и не панацея, не фон, и не объект наблюдений, но как бы одновременно — исповедальня и исповедник, потому что вся лирическая исповедь Горбовского имеет природу не только местом действия, но и своим самым близким и, может быть, единственным другом.

Горбовский не растворяется в природе, не уподобляется ей и не уподобляет ее себе. Природа для него — это естественное окружение и, что еще важнее, естественное состояние, и активность отношений с ней — от способности поэта быть «со всей Вселенной на ты». Подобная «глобальность» взгляда не мешает Горбовскому увидеть и втоптанный в землю подорожник, и осину-свечку, которая «колышет свой испуг», и стройные стаи журавлей («их песни отвесны, ниспадают на юный клевер, на березовую весну»), и «полу-очнувшуюся весною землю».

Поэт ввергнут в удивление и счастье. Его очарованность землей становится постоянным содержанием его поэзии:

Природа и человек, по Горбовскому, созвучные миры. Поэтому природа для поэта — понятие не только широкое, но и прежде всего — емкое. Природа — это отечество, родина, это то, что нельзя забывать и, что забыв, мы потеряем самих себя.

Активное, действенное и емкое восприятие природы биографически мотивировано в поэзии Горбовского геолого-экспедиционными буднями, издавна знакомыми поэту и неоднократно затронутыми в его стихах. Он чужд «колесной» псевдоромантики, но географическая «транзитность» его существования подсказывает ему очень точное ощущение родины в любом уголке, куда его забрасывает судьба. Поэтому «Волга пахнет расставаньем и Русью пахнет», поэтому «журавль-колодец — русская птица», поэтому, увидев березу в «ленинградском маленьком сквере», Горбовский заключит: «Кто мне родину так покажет, как я сам ее разгляжу». В стихотворении «Деревня» Горбовский находит точный и динамичный образ и трагедии, которая произошла с исчезнувшей с лица земли деревней, и своему чувству: «Внезапно травы поглотили, клубясь, проселка колею. И, точно горстью серой пыли, перехватило грудь мою». Дальше следует рассказ о войне, о бедности, о том, как «ушел на фабрики курносый, неумирающий народ».

Сложное, разветвленное отношение Горбовского к природе подтверждается не только его гражданской лирикой, но и психологическими этюдами.

Казалось бы, «непостижимый мир» природы должен сполна удовлетворить поэта, однако и бегство «из грешных улиц в зеленя» не дает ему желанного покоя.

«В серый вечер дождевой тихо льются птичьи плачи над моею головой... В серый вечер дождевой я свидание назначу с елкой, речкой и травой... В серый вечер дождевой лось встревоженный проскачет — лось с крылатой головой». Гармония оказывается мнимой: «В серый вечер дождевой у костра якут маячит, и живой и неживой... От меня он душу прячет в серый вечер дождевой...»

Легко и красиво сближаются в стихах Горбовского миры — природы и человека; они соприкасаются друг с другом не внешним строем, а своими сущностями; соприкасаются — потому что необходимы друг другу. Насколько труднее, несбыточнее подобное сближение человека с человеком! И, казалось бы, как много, — а на самом деле как мало — быть «со всей Вселенной на ты!» С букашкой, со звездами, со смертью даже... «Но подчас мне не хватает, словно воздуха, неистребимых далью глаз...»

Поиски гармонии, откликов, человеческого эха, душевного тепла, неуемное желание созвучия не только с Вселенной, но и с людьми — таков пафос стихов Глеба Горбовского.

Совершенство отношений с природой подсказывает Горбовскому дополнительные требования к себе и людям. Он догадывается о возможности «созвучия» с людьми, и тем больше его тревожит несовершенство общественных и личных связей человека.

Для стихов Горбовского характерно «заострение и напряжение личностного элемента» (выражение Б. Эйхенбаума); он как бы пропускает через себя красоту и драму мира, и его лирика, рожденная его биографией, необходимостью в исповеди, оказывается объективной картиной жизни. Личностный характер его лирики особенно четко проявляется в ее стилистике. В стихах Г. Горбовского постоянно соседствуют прозаическое, разговорное, даже вульгарное — с неожиданно высоким, поэтическим. Порою даже прозаизмы разрушают гармонию его поэзии и стих выглядит эклектичным. Но просчеты, или, как принято говорить, недостатки поэзии Горбовского суть продолжение его достоинств. Так же и высокий, торжественный, почти монументальный стиль Горбовского не всегда оправдан. В стихотворении «В таежной будке» торжественность стиля оказывается банальным и искусственным ходом: глаза здесь названы очами, сапог обрушивается с дощатых нар не просто, а торжественно, поэт всматривается «в огромность лиц, создавших день работы», объявляет таежную будку священной, человека — богом, а его нары — частью его чертога. Дальше — больше: «Здесь я постиг всю царственность труда, его величье, врезанное в лица». Куда убедительнее звучит та же мысль о значении человека, когда она не загромождена восклицательными знаками и однообразными сравнениями: «...Не надо женщину тревожить, она, наверно, спать легла... И мир притих, разинув очи, из-за одной спокойной ночи...» Или когда о рождении ребенка Горбовский скажет с замиранием и торжественностью: «Количество сердец отныне увеличено на сердце». Буквальность, натурализм, а то и просто стилистическая небрежность довольно часто встречаются в стихах Горбовского: «Сколько раз еще от Родины я останусь без ума», «И ночь, окрашенная жидко, яйцо луны снесла в окно», «Кожу неба болью свело», «В пределах спины нерв, на нерв наскочив, завертелся...» и т. д.

Я бы мог привести еще много и удачных и неудачных строк в стихах Горбовского. Но сейчас речь идет не о недостатках его поэзии, а об издержках стилистического метода поэта — следствии его не всегда продуманной и точной поэтической программы, позиции. Горбовский — поэт эмоционального склада, и удачи приходят к нему, когда эмоции подчинены в его стихах поэтической культуре. Иногда же эмоции захлестывают его стихи, разрушают стихотворную гармонию его поэзии. Создаваемый и культивируемый Горбовским романтический образ поэта кажется мне надуманным, искусственным, ходульным. Сочетание разудалых эмоций и романтически-высокомерных представлений диктует порою Горбовскому строки безвкусные и «красивенькие»: «Вышел я из вокзала, хоть вались на асфальт... Только что прикасалась! Неужели я шваль? Неужели не нужен? Неужели всегда оставаться мне мужем, а мечтой — никогда?»; «Возьми цветок. Я целовал его. Он, дурачок, завянет на рассвете. Во мне сегодня тихо оттого, что я увидел, как печальны дети». Подобные стихи можно отнести к легкомысленному разряду тех произведений, которые, минуя душу, адресованы нервам читателя.

...И все же в лучших своих стихах Глеб Горбовский видит мир с пронзительной точностью безукоризненного поэтического зрения, большого лирического дарования и тонких душевных движений.