В чаще лесов

1

Апрель 1950 г.

Всякий, кто уходит в чащу лесов, расстается с привольным миром.

Так, как это сделали мы с Селией в тот летний воскресный день в апреле 1950 года, когда, покинув дом в квартале Санта-Ана в Маниле, заперев дверь на замок и бросив всю домашнюю обстановку, направились в лесной край.

В качестве связной нас сопровождает молодая круглолицая девушка из провинции, с платком на голове. Она идет по Эрран-стрит немного впереди нас, на руке ее колышется корзинка из «пандана»[1], которую здесь называют «байонг»[2], а мы идем за ней следом, садимся вслед за ней в «джипни»[3], не говоря ни слова и даже не глядя друга на друга. На конечной остановке на Аскаррага-авеню мы усаживаемся позади нее в автобусе; она сидит с невозмутимым спокойствием, не поворачивая даже головы, и вид у нее такой, каким он и должен быть у робкой провинциальной девушки, очутившейся в большом городе.

Громоздкий провинциальный автобус с грохотом несется по залитым солнцем улицам на юг от Манилы, а мы с Селией в последний раз глядим на город, на утопающие в густой листве дома, на угол улиц Тафта и Теннесси, где мы, бывало, встречались, когда я ухаживал за ней. Мы сидим, держась за руки. Прошли два года безупречной супружеской жизни, два счастливейших года, которые нам довелось (и доведется ли когда-либо еще) прожить.

Широкий мир… Соляные разработки прямо под открытым небом в Параньяке; церковь в Лас-Пиньяс, где дорога извивается меж тенистых деревьев; празднично разодетая молодежь во двориках у бамбуковых изгородей, девушки в белых платьях и парни с напомаженными волосами: автобусная станция в Каламба, где наш автобус атакуют юные продавщицы, предлагая свой товар: «сорбете»[4], «каламай»[5], сахарный тростник и жареную кукурузу. Слева от нас — свинцово-серый отблеск озера Лагуна-де-Баи, словно застывшего и подернутого дымкой в этот знойный день; одинокий крестьянин в широкополой шляпе, шагающий босиком по крохотному рисовому полю за своим «карабао»[6]; ровные, иссушенные солнцем, побуревшие поля, тянущиеся далеко, до самой кромки леса; базарная площадь в Санта-Крус, где мы пересаживаемся на другой автобус и долго сидим в ожидании остальных пассажиров, преследуемые запахами «мусковадо»[7], «багоонга»[8] и сушеной рыбы, которые доносятся до нас с лотков. Поглядываем украдкой на снующих в толпе жандармов.

Их присутствие свидетельствует, что за шумной жизнью базарной площади скрывается другой, тайный мир, деятельность которого ощущается по всей стране. Ибо в ту пору, в 1950 году, страна была охвачена восстанием и повсюду находились люди, которые объединялись и действовали тайком. Продавщица, безразлично уставившаяся на свой товар, крестьянин, шагающий по рисовому полю, пассажиры автобусов и даже молодежь, беззаботно смеющаяся у изгороди, — все они могут быть частицей этого скрытого мира.

Всего лишь неделю назад вооруженные отряды так называемых хуков неожиданно нагрянули из лесов и полей в десятки населенных пунктов и напали на местные гарнизоны жандармерии и гражданской полиции. Поэтому ныне по всей дороге установлено множество контрольных пунктов, автобус делает частые остановки, в него входят вооруженные карабинами чины военной полиции и, насупившись, тщательно проверяют содержимое поклажи или обходят вокруг автобуса, заглядывая в окна, словно пытаясь проникнуть через какую-то невидимую завесу. Вот их взгляд скользит по американцу, по его жене-филиппинке и молодой девушке в платочке. В данный момент мы находимся на базарной площади, и они словно прощупывают нас своим взглядом, а затем опять отводят глаза.

Наконец, натужно взревев, наш автобус трогается с места и несется, покачиваясь, по дороге, обрамленной пальмами. Мы едем теперь в зоне кокосовых пальм, вдали от рисовых полей. Земельный вопрос стоит здесь весьма остро, величина отдельных владений измеряется считанным количеством деревьев и несколькими мешками копры, которые с них собирают. Нищета в этих местах поражает своей. беспросветностью: маленькие, захудалые местечки, голые ребятишки, покосившиеся хижины рядом с ямой, в которой высушивают над огнем копру. В этот воскресный день люди стоят вдоль дороги в выцветших, залатанных лохмотьях, глядя тусклыми глазами на автобус.

Мы поворачиваем влево и едем вдоль озера Баи. Справа от нас возвышенность вздымается обрывисто вверх, образуя крутой, заросший лесами, подъем. Это подножие Сьерра-Мадре, длинной горной цепи, прорезающей, словно спинной хребет, остров Лусон по всей его длине. Мы вглядываемся вверх, где проходит край широкого мира.

Теперь и мы сами смотрим настороженно на пассажиров, сидящих в автобусе. Кто они? Действительно ли все они крестьяне, как это кажется, возвращающиеся с базара, из церкви или от родственников, которых они навещали? По их невозмутимым лицам нельзя понять, что у них действительно на уме. Правительство имеет также своих тайных агентов, которые наблюдают и записывают. Следят ли они за тем, куда мы едем?

Приближается вечер. В хижинах, мимо которых мы проезжаем, мерцают отблески пламени, горящего в «каланах»[9], готовится ужин, и в автобус проникает запах дыма. Лучи заходящего солнца ослепительно сверкают в озере, окрашивая сиденья и лица пассажиров в какой-то неестественный тускло-красноватый цвет. Поперек дороги уже стелются длинные тени. Несясь с грохотом и вздымая за собою пыль, мы словно мчимся куда-то во мрак.

Наша связная начинает ерзать на своем месте. Мы приближаемся к месту назначения. Из сумерек по обеим сторонам дороги вырастают дома, и вот автобус резко останавливается, а облако пыли проносится вперед. Это город Лонгос в провинции Лагуна. Мы встаем и вслед за связной выходим из автобуса. Кажется ли только это или действительно все уставились на нас — водитель, пассажиры, люди, стоящие у захудалой придорожной лавчонки? Торопливо следуем за провожатой, которая направилась в сторону домов.

На некотором расстоянии от дороги девушка останавливается под кокосовыми пальмами, поджидая нас. Она безмятежно улыбается: этот город, один из организационных центров скрытого мира, ей родной, она чувствует себя здесь в безопасности. Мы также робко улыбаемся, не ощущая больше на себе ничьих любопытных взглядов. Быстрым шагом ведет она нас по тропинке, проложенной среди банановых деревьев, мимо утопающих в сумраке бамбуковых изгородей, и приводит к маленькому домику, расположенному близ берега озера. Мы останавливаемся у самого дома. Девушка тихо зовет кого-то. Из воды доносится кваканье лягушек, пахнет камышом. У двери, на лестнице с бамбуковыми ступеньками, появляется женщина и жестами приглашает нас войти в дом.

Мы сидим в однокомнатном домике и по совету провожатой меняем одежду, падевая брезентовую обувь на резиновой подошве. Через множество щелей в дом просачивается ночной воздух. Как и повсюду в крестьянских домах, здесь нет никакой мебели, и мы сидим прямо на полу. Женщина живет в доме одна, это скрывающаяся в подполье вдова партизана, убитого в бою с правительственными войсками. Она очень рада нам и хлопочет, готовя угощение, полушепотом расспрашивая Селию о вкусах и привычках ее супруга-американца. На полу стоит лампа, горящая на кокосовом масле, которая бросает причудливые тени на стену и кровлю из «савали»[10]. Все говорят полушепотом, словно тусклое освещение требует особой тишины.

— Знают ли они, что мы здесь? — спрашиваем мы провожатую.

— Да, знают, — говорит она.

Подается ужин. Он состоит из риса и маленькой банки сардин, разложенных прямо на разостланном на полу банановом листе. По тому, как подаются сардины, можно судить, что их считают в этом доме чем-то из ряда вон выходящим, особым, чем потчуют лишь гостей. Мы едим прямо руками.

Кто-то влезает по лестнице. Мы оборачиваемся. В дом входит молодой человек в белой рубашке, подол которой завязан спереди узлом. За пояс заткнут пистолет без кобуры. Человек улыбается и приветливо кивает головой женщине и нашей связной, а они глядят на него с умилением.

— Пошли! — говорит он.

Захватив свою поклажу, мы безмолвно следуем за ним. На дворе совсем темно и тихо, и лишь тут и там через щели в хижинах струятся полоски света. Молодой человек идет быстрым шагом, а мы, спотыкаясь, следуем за тусклым в темноте пятном его белой рубашки. Я захватил с собой карманный фонарик, но не решаюсь включить его.

Наши ноги резко стучат по невидимой твердой поверхности; вот мы пересекаем дорогу и спускаемся куда-то по другую ее сторону, позади домов. Внезапно нас останавливают. Я чувствую какое-то движение вокруг и торопливо включаю фонарик. Кто-то хватает меня за руку.

— «Патай анг илау!» (Выключи свет!)

Я сразу же гашу его, но успеваю за это время мельком увидеть людей, их поклажу и блеск оружия.

Мы находимся среди «хуков».