но делают жены в тех случаях, когда мужья сами не задают подобного вопроса.
Но Кларенс ее не слышал. Он сосредоточенно наклонился к зеркалу с пинцетом в руке, пытаясь выщипнуть волосок в ноздре. Резкий рывок, и глаза наполнились слезами. Кларенс, не глядя, положил пинцет в комод, внимательно рассматривая седые края своих коротких бакенбард.
— Уже седеешь, старик, — поддразнила его Женива.
— Не уверен, что я готов к этой седине.
— Но это, все-таки, не настолько плохо, как гнилая дыня.
— То же самое.
— Могло быть и хуже. Представь, что было бы, если бы начала белеть твоя кожа!
Они оба рассмеялись.
— Дорогой, — Женива повернулась к Кларенсу и поправила ему воротник, — должна тебе сказать, что с годами ты становишься только красивее.
Она обвила его руками, и Кларенс крепко обнял ее. Жениве это нравилось. Кларенс как будто окутывал ее, и в такие моменты она чувствовала себя защищенной. Женива хотела, чтобы он ответил ей комплиментом, но ей пришлось довольствоваться только объятиями.
Когда Кларенс вышел из комнаты, Женива опять посмотрела в зеркало. Втирая в лицо увлажняющее средство, она вспоминала, как мама называла ее кожу «кленовым сиропом». Во времена ее детства, у них дома часто обсуждали различия в оттенках кожи. И Кларенс, и Женива по общему определению оба были «черными», но его темно-коричневое лицо сильно контрастировало с ее песочно-коричневым. Женива была чуть светлее Дэни, но с меньшей степенью желтизны.
Ее глаза называли карими, но в них появлялся легкий оттенок то голубого, то зеленого цвета — в зависимости от того, во что она была одета.
«Твои глаза больше всего впечатляют, когда ты в красном», — часто говорила ей мама.
Жениву всегда удивляли светлые вкрапления в ее глазах. Это наводило на мысль о европейской крови в ее венах — наследии какого-то рабовладельца или надзирателя, пристававшего к одной из ее дальних прабабушек. Женива была уверена, что этим же объясняется и светлый оттенок ее кожи, потому что никто из ее предков никогда не состоял в смешанном браке