Москва - столица

ПО УЛИЦЕ ПО УСТРЕТЕНКЕ

Памятник Минину и Пожарскому, созданный на народные средства в 1818 г., уже 34 года был на Красной площади, стал частью Москвы, но никто по-прежнему не знал, где и когда умер Пожарский, никто не поинтересовался местом его погребения. Символ жил в народной памяти, не тускнея, приобретая для каждого поколения новый смысл, — разве мало, что простое перечисление имен дарителей на московский памятник заняло целый специально напечатанный том? Зато следы живого человека исчезли быстро, непостижимо быстро.

Говорили разное. Одни, что похоронен Пожарский в Троице-Сергиевой лавре, другие — в Соловецком монастыре (не потому ли, что были это наиболее почитаемые, достойные прославленного человека места?), вспоминали и нижегородское сельцо, где он родился. Но чиновник особых поручений, будущий известный ученый А.С. Уваров думал иначе.

Памятник Минину и Пожарскому. Скульптор И. Мартос. 1804-1818 гг.

Около Суздаля лежали родные всей семье Пожарских места. Здесь, в Спасо-Евфимиевом монастыре, были похоронены родители полководца, и, направляясь с нижегородским ополчением в Москву, он не пожалел нескольких дней, чтобы перед решающими сражениями «проститься» — попросить прощения и поддержки, по народному обычаю, у родных могил. В Евфимиев монастырь делал Пожарский постоянные вклады. Обо всем этом свидетельствовали документы. Предположение, что именно здесь находилась могила и самого князя, выглядело более чем правдоподобно. Вот только проверить его было нелегко: на монастырском кладбище могил Пожарских не существовало — вообще никаких.

Правда, ответ на эту загадку удалось найти. Как утверждали те же монастырские документы, один из местных архимандритов распорядился разобрать «палатку» — склеп Пожарских «на выстилку у церкви рундуков (отмостки) и в другие монастырские здания». Распоряжение с завидной поспешностью было выполнено, и воспоминание о месте, где находилась «палатка», стерлось и у монахов, и у старожилов. Предстояло искать заново.

Перспектива подобных поисков не увлекла ни правительство, ни официальные учреждения. Уварову вообще чудом удалось получить разрешение на вырубку части сада и ведение раскопок. Как и на какие средства — это уже было его личным делом. И вот из-под путаницы яблоневых корней, в крошеве кирпичей и земли встали 23 гробницы семьи Пожарских. Однако большинство из них были безымянными, и имя полководца не фигурировало среди названных. Следующим шагом было вскрытие погребений.

Подобное святотатство потребовало особого согласования с Синодом. Другое дело, что самый склеп уничтожили те же церковные власти. Новая победа Уварова оказалась едва ли не самой трудной. Тем не менее разрешение было получено, а вместе с ним создана и компетентная комиссия — как-никак речь шла о народном герое.

Гробницы были одинаковые — каменные, резные, со следами росписи синей краской, но одна выделялась пышностью и отдельно сооруженным над ней сводом. Обнаруженные в ней части боярской одежды с характерным золотым шитьем и дорогим поясом не оставляли сомнений, что принадлежала она боярину, а значит, именно Дмитрию Михайловичу. Звание боярина в древней Руси не переходило по наследству — оно давалось за службу, заслуги и оставалось личной наградой. В семье Пожарских его не имел никто, кроме полководца. К тому же и по возрасту останки в гробнице соответствовали возрасту Пожарского: он умер 63 лет. Решение комиссии было единогласным: могила Дмитрия Михайловича Пожарского найдена. Шел 1852 г.

Открытие, и какое. Но было что-то странное и труднообъяснимое в его обстановке. Толпы суздальчан и приезжих хлынули в Спасо-Евфимиев монастырь, и как было не поддаться впечатлению — очевидцы изумленно писали об этом, — будто народ вспоминал и чтил близко и хорошо знакомого ему человека, героя, чей образ не потускнел и не стерся за прошедшие 200 с лишним лет. Зато среди историков раздавались голоса, опровергавшие не открытие Уварова, но значение личности Пожарского. Появлялись труды, прямо заявлявшие, что Пожарский был «тусклой личностью», выдвинутой разрухой и «безлюдьем» Смутного времени, а не действительными талантами и заслугами. Отыскивались его военные неудачи, падали прозрачные намеки на его личную связь с Мининым — без нее не видать бы князю руководства ополчением, придумывались просчеты в действиях ополчения. Может быть, забытая могила — всего лишь справедливый приговор истории?

Сабля князя Д.М. Пожарского

Невольно возникало чувство, что не так-то прост и необразован был архимандрит, уничтоживший склеп Пожарских. Знал администратор Спасо-Евфимиева монастыря много. Как-никак его обитель использовалась для содержания особо важных преступников — и тех, кто проповедовал шедшие против церкви ереси, и тех, что принимали на себя царские имена, — самозванцев.

В результате просмотра достаточно обширной литературы о Смутном времени становилось все более очевидным другое. Стремление к принижению значения Пожарского не явилось результатом открытия новых фактов, обстоятельств. Вообще оно исходило не от ведущих ученых, а от тех, кто представлял в науке позицию официальных кругов. Официального ореола вокруг этого имени никто не стремился создавать. Почему же Пожарский становился спорной фигурой, да и кем вообще он был?

Надгробие князя Д.М. Пожарского

Как ни удивительно, историки, по существу, не ответили на этот вопрос. Да, известен послужной список князя — далеко не полный, назначения по службе — некоторые, царские награды — редкие и не щедрые. И безвестная смерть. Может быть, виной тому условия тех лет, когда еще не существовало личных архивов, переписки, воспоминаний, а единичные их образцы были всегда посвящены делу — не человеку? Или то, что род Пожарских пресекся очень рано, в том же XVII в., и просто некому было сохранить то, что так или иначе связывалось с полководцем? Наконец, пожары, болезни — «моровые поветрия», войны — да мало ли причин способствовало уничтожению следов. Несомненно, все они делали свое дело. Ну а все-таки из того, что сохранилось, что так или иначе доступно исследователю, неужели нельзя выжать хоть несколько капель, благодаря которым явственнее стал бы прорисовываться облик Пожарского, его портрет?

...Осенью 1610 г. в Москву вступил от имени приглашенного боярами польского королевича Владислава иноземный гарнизон, и сразу же в городе стало неспокойно. Враждебно и зло «пошумливали», кипели ненавистью на торгах и площадях горожане. Бесследно пропадали неосторожно показавшиеся на улицах ночным временем рейтары — иноземные солдаты. Шла и смущала все больше и больше людей смута. Против разрухи и иноземного насилия начинал подниматься народ, и, когда к марту 1611 г. к Москве подошли первые отряды рязанского ополчения во главе с князем Пожарским, обстановка в столице была напряжена до предела.

Для настоящей осады закрывшихся в Кремле и Китай-городе сторонников Владислава у ополченцев еще сил не хватало, но контролировать действия иноземного гарнизона, мешать всяким его вылазкам было можно в ожидании, пока соберется большее подкрепление. Сам Пожарский занял наиболее напряженный пункт, которым стала Сретенская улица. К его отряду присоединились пушкари из соседнего (на нынешней Пушечной улице) Пушечного двора. С их помощью быстро вырос здесь укрепленный артиллерией Острожец, боевая крепость, особенно досаждавшая иноземцам.

День 19 марта не предвещал никаких особенных событий. Снова ссора москвичей с гарнизоном — извозчики отказались тащить своими лошадьми польские пушки на кремлевские стены, офицеры кричали, грозились. Никто не заметил, как взлетела над толпой жердь, и уже лежал на кремлевской площади убитый наповал иноземец. В дикой панике солдаты гарнизона кинулись на Красную площадь, начали разносить торговые ряды, избивая всех на пути. И тогда загудел набат.

Улицы наполнялись народом. Поперек них в мгновение ока встали столы, лавки, кучи дров — баррикады на скорую руку. Легкие, удобные для перемещения, они опутали город непроходимой для чужих стрелков и конницы паутиной, исчезали в одном месте, чтобы тут же появиться в другом. И тогда командиры иноземного гарнизона приняли подсказанное стоявшими на их стороне боярами решение — сжечь город. В ночь с 19 на 20 марта отряды поджигателей разъехались по Москве.

И население, и ополченцы сражались отчаянно, и все же беспримерной, отмеченной летописцами, осталась отвага Пожарского и его отряда. Пали один за другим все очаги сопротивления — огонь никому не давал пощады. Предательски бежал оборонявший Замоскворечье Иван Колтовской. Острожец Пожарского продолжал держаться. «Вышли из Китая многие люди (иноземные солдаты), — рассказывает современник, — к Устретенской улице, там же с ними бился у Введенского Острожку и не пропустил их в каменный город (так называлась Москва в пределах бульварного кольца) князь Д. М. Пожарский через весь день, и многое время тое страны не дал жечь».

Прекратилось здесь сопротивление само собой. Вышли из строя все защитники острожца, а сам Пожарский, «изнемогши от великих ран, паде на землю». Потерявшего сознание, его едва успели вывезти из города в Троице-Сергиев монастырь.

Днем позже, стоя на краю охватившего русскую столицу огненного океана, швед Петрей де Ерлезунда потрясенно записал: «Таков был страшный и грозный конец знаменитого города Москвы». Он не преувеличивал. В едко дымившемся от горизонта до горизонта пепелище исчезли посады, слободы, торговые ряды, улицы, проулки, тысячи и тысячи домов, погреба, сараи, скотина, утварь — все, что еще вчера было городом. Последним воспоминанием о нем остались Кремль и каменные стены Китая, прокопченные дочерна, затерявшиеся среди угарного жара развалин.

Проходит девять лет, всего девять. И вот в первой московской переписи 1620 г. те же, что и прежде, улицы, те же, что были, дворы в сложнейших измерениях саженями и аршинами с «дробными» — третями, половинами, четвертями. Спаленная земля будто прорастала скрывшимися в ней корнями. Многие москвичи погибли, многие разорились и пошли «кормиться в мире» — просить милостыню, но власть памяти, привычек, внутренней целесообразности, которая когда-то определила появление того или иного проезда, кривизну проулка, положение дома, диктовала возрождение города таким, каким он только что был, и с такой же точностью. Когда в 1634 г. Голштинское посольство использовало в своем отчете о поездке в Московию план начала столетия, неточностей оказалось немало, но только неточностей. Старый план — «чертеж земли Московской» — ожил и продолжал жить.

Документ 1620 г. говорил, что на перекрестках — «крестцах» — открылись бани, харчевные избы — своего рода столовые, блинные, палатки, зашумели торговые ряды, рассыпались по городу лавки, заработали мастерские. Зажили привычной жизнью калашники, сапожники, колодезники, игольники, печатники, переплетчики, лекарь Олферий Олферьев, тогда еще единственный в городе общедоступный врач, и его соперники — рудометы, врачевавшие от всех недугов пусканием крови, «торговые немчины» — иностранные купцы с Запада и Востока, пушкари, сарафанники, те, кто подбирал бобровые меха и кто делал сермяги. Каких только мастеров не знала Москва тех лет! И вот среди их имен и дворов двор князя Дмитрия Пожарского.

Пожарский — народный герой, Пожарский — символ. А тут двор, простой московский двор на такой же обыкновенной московской улице, которую даже не стерли прошедшие столетия, — Сретенской. Правда, начиналась та «Устретенская» от самых стен Китай-города, с нынешней Лубянской площади. И «в межах» — рядом с Пожарским — такие обыденные соседи: безвестный поп Семен да «Введенская проскурница» Катерина Федотьева, которая перебивалась тем, что пекла просфоры на церковь. Князь жил по тем временам просторно — на двух третях гектара, у попа было в 7 раз меньше, а у Катерины и вовсе набиралось полторы наших нынешних сотки.

Перепись еще раз называла Пожарского — теперь уже около Мясницких (Кировских) ворот, и не двор, а огород. Так и говорилось, что земля эта была дана царским указом князю, чтобы пахал ее. Полтора гектара пахотной земли — немалое подспорье в любом хозяйстве. Вот и мерил Пожарский московскую землю от двора на улице Сретенке до огорода у Мясницких ворот и обратно. И не потому ли, что сажень за саженью, аршин за аршином, можно было привязать его каждодневную жизнь к московским улицам, памятник на Красной площади словно оживал, становился более человечным.

Сретенская улица — двор Пожарского и Сретенская улица — Острожец Пожарского. Какая между ними связь? Случайное совпадение, попытка князя сохранить от врага родной дом или что-то иное — кто ответит на этот вопрос? Оказывается, опять-таки перепись и... погонные метры. Указания летописи, воспоминания очевидцев, но главное — «чертеж земли Московской». Обмеры сажень за саженью позволяли утверждать: нет, Пожарский не только не заботился о собственном дворе, он пожертвовал им, построив именно здесь Острожец. Его родного дома не осталось вместе с Острожцем. В следующей, более обстоятельной московской переписи 1638 г. та же земля будет названа не «двором», но «местом» Пожарского. Велика ли разница, но именно она говорила о том, что собственного дома князя здесь больше не существовало, зато выросли вместо него избы Тимошки-серебряника, Петрушки и Павлика — бронников (оружейников), Пронки — портного мастера, Мотюшки-алмазника, Аношки-седельника — крепостных Пожарского.

Выводы напрашивались сами собой: богато жил князь, раз требовались ему в хозяйстве такие мастера. И снова «но» — в действительности все это свидетельствовало не о богатстве Пожарского, а о его убеждениях. Роду Пожарских ни богатством, ни даже знатностью хвастаться не приходилось. И хоть велся он от одного из сыновей великого князя Всеволода Большое Гнездо, сын этот был седьмым по счету в слишком многодетной семье, да и его потомкам не удалось улучшить своего материального положения. По службе занимали они невысокие должности, а при Иване Грозном и вовсе попали в опалу. Последние земли были у них отобраны царем, и род стал считаться «захудалым». А вот история с крепостными оказывалась здесь неожиданной.

Крепостному праву в XVII в. еще далеко до жесточайшей его безысходности в последующих столетиях: умирал владелец крепостного, и тот оказывался на свободе. Да и формы его отличались разнообразием — от полного рабства до относительной свободы. Существовала категория холопов, называвшихся деловыми людьми. Предоставленные личной инициативе, они занимались ремеслами, заводили целые мастерские, торговали, сколачивали немалые деньги, даже имели собственных холопов. Далеко не все крепостники на это шли, а, предоставляя самостоятельность, норовили взыскать за нее подороже. Пожарский во многом был исключением, и каким же редким. Он охотно «распускал» холопов, да и требовал с них немногого, удовлетворяясь главным образом тем, что в случае военной необходимости его «люди» выступали в полном вооружении вместе с ним. Потому так много было в Москве ремесленников из «деловых людей» Пожарского. Им не пожалел он уступить и собственный двор.

Но все-таки, почему остался недостроенным княжеский двор на Сретенке? Не мог же Пожарский потерять все связи со столицей настолько, чтобы перестать нуждаться в московском жилье? Да и куда исчезла та огородная земля у Мясницких ворот, которую так торжественно передал ему царский указ, — в переписи 1638 г. она вообще не упоминалась. На ней успели вырасти дворы других владельцев. Сами собой такие перемены произойти не могли. Должны были существовать определенные причины, только где они крылись?

Документы, разные, подчас случайные, будто мимоходом роняли все новые и новые подробности. Не оправившийся от полученных у Острожца на Сретенке ран, Пожарский был избран руководить новым, теперь уже нижегородским ополчением. В этом выборе, сделанном осторожными и предусмотрительными нижегородцами, сказалась память и о московских сражениях князя, и о всем его опыте полководца.

Пожарскому было немногим более тридцати, и посторонним наблюдателем раздиравшей страну смуты он не оставался ни одного дня. В октябре 1608 г. он разбил со своими частями осаждавших Коломну сторонников королевича Владислава. Годом позже, уже как воевода Зарайска, отбил от своего города казаков, выступавших на стороне только что объявившегося, второго по счету, Самозванца. Ему удалось освободить от казаков и Пронск, где формировалось рязанское ополчение, с частями которого Пожарский оказался в Москве в марте 1611 г.

Но документы рисовали не просто удачливого и отважного военачальника — да одно это и не убедило бы нижегородцев. Оказывается, как никто в те годы, думал он о тылах, умел организовать снабжение, стараясь приблизить свои случайно набранные отряды к регулярной армии, обладал талантом стратегически точно угадывать будущий ход каждой операции и даже использовал неведомо какими путями оказавшихся на Руси военных специалистов — англичан. Месяц от месяца росло умение полководца, а вместе с ним и его популярность.

Нижегородское ополчение освободило Москву. Пришла победа, за ней выборы нового царя, и вот тогда-то — невероятно, но факты не оставляли места для сомнений! — и началось затянувшееся на века старательно скрытое от глаз непосвященных дело Пожарского.

Инокиня Марфа Романовна. Рисунок XIX в.

Кандидатов на престол, как всегда, было с избытком, — обладающих родственными связями, богатством, способностью к интригам и притом одинаково лишенных государственных заслуг и популярности в народе. Пожарского не было в числе претендентов на скипетр, во всяком случае формально, зато по существу... Не случайно кое-кто из современников, хоть и не слишком охотно, проговаривается, что, если бы князь обладал ловкостью и дипломатическими способностями Бориса Годунова, его кандидатура в цари могла стать вполне реальной. Был же избран Годунов на престол в конце концов вопреки воле бояр, при поддержке московских посадов. Не случайно находятся среди современников и такие, которые готовы обвинить Пожарского в тайной мечте о престоле, хотя никаких прямых доказательств тому и не было. Но главное — за его плечами маячит тень поднятого со всей русской земли ополчения, тень народа. Опасность для боярства была слишком очевидной.

Престол получают Романовы — такова воля родовитых бояр. Не удалось в свое время Федору-Филарету, удалось его сыну Михаилу, а это почти одно и то же. Получивший тут же сан патриарха отец даже именовать себя заставляет государем наравне с шестнадцатилетним сыном: «великие государи Михаил и Филарет». Но мало было взойти на престол, надо было еще и удержаться на нем. А это за последние тридцать лет русской истории никому надолго не удавалось. Сторонников Романовым предстояло, не теряя времени, покупать. Щедрой рукой «великие государи» раздают вокруг себя земли и ценности, на первый взгляд кому придется, на самом же деле с оглядкой и точным расчетом.

Официальные историки в XIX в., захлебываясь восторгом, рассказывали о царских милостях, осыпавших Пожарского: звание боярина, земли, богатые подарки. Буква документа — относительно нее все представлялось правильным. Но существовали и другие документы, существовало сравнение, и оно-то вело к прямо противоположным выводам. Кто только ни получил тогда боярского сана: и те, кто сражался вместе с Пожарским, и кто сражался против него, и те, кто ограничился плетением придворных интриг, не коснувшись за все Смутное время оружия. Сельцо под Рязанью, данное Пожарскому, по его собственным словам, «за кровь и за очищение Московское» — какой же ничтожной малостью смотрится оно рядом с целыми областями, которыми награждались другие бояре. Подарки и вовсе выглядели скупыми: одна шуба, один серебряный кубок...

Пир в Грановитой палате Московского Кремля. 1672-1673 гг.

Еще не кончилась борьба с интервентами, еще то там, то здесь появляются на русской земле их отряды, но в царском окружении, как по тайному сговору, никто не вспоминает вслух о заслугах Пожарского. Наоборот, бояре словно торопятся поставить его на свое место, «худородного», незнатного, небогатого. Так им кажется спокойнее, надежнее.

Дела о местничестве — сложнейшие расчеты между собой дворян о родовитости, знатности, а значит, и месте, которое один мог занять относительно другого. «Вместно ли?» — вопрос, которым постоянно задавались все, кто находился на царской службе. «Вместно ли?» — не унизительно ли для собственного достоинства и памяти предков сесть на пиру рядом с таким-то и «ниже» такого-то, можно ли принять назначение — а вдруг занимает или занимало подобную должность лицо худшего происхождения, и так без конца. И вот всем оказывается «невместно» быть рядом с Пожарским: одним, чтобы нести царскую службу, другим, чтобы видеть своих сыновей рядом с его сыновьями, пусть и на самом обыкновенном дворцовом приеме. Подвиги Пожарского растворяются в рутине придворной жизни.

Даже Иван Колтовской, тот самый, который предал Пожарского в бою, бросив оборону Замоскворечья, и тот отказывается от назначения вместе с князем на воеводство в Калугу. Правда, на него как раз управа находится быстро — слишком нужен был опытный военачальник в беспокойных тогда калужских краях. А вот непосредственно после освобождения Москвы Пожарский «головой выдается» боярину Борису Салтыкову, который куда как верно служил польскому королевичу Владиславу и добивался его утверждения на русском престоле. Унижение вчерашнего героя входило в расчеты придворных кругов, как и возможность оставить его без средств, а уж это по тем временам было полностью в царских руках.

Земли — когда-то Иван Грозный поменял местами их владельцев, чтобы порвать связи феодалов с привычным окружением, поставить их в зависимость от царской власти, унять феодальную вольницу, — земли давались царем. Это была едва ли не единственная форма жалованья для служилого дворянства — и так же просто земли передавались другим лицам. Еще в первые годы XVII в. Пожарский получил за службу несколько крохотных деревенек неподалеку от Владимира, в том числе и ту, которая так известна своим художественным промыслом, — Холуй. Оборона Острожца на Сретенке открыто поставила князя в число врагов королевича Владислава, и тот по просьбе одного из своих русских сторонников передал ему эти деревеньки. Казалось бы, после победы над интервентами они должны были вернуться к своему настоящему хозяину. Не тут-то было!

Пожарский должен был обратиться к Михаилу Романову с нижайшей просьбой восстановить его в былых правах. Царский указ не заставил себя ждать, но составлен он был так искусно, что оставлял «в сомнительстве», принадлежит земля именно Пожарскому или нет. Понадобилось немало лет, чтобы новый указ и с нужной формулировкой появился, не в порядке восстановления справедливости, а как... награда за очередную службу. Да и исчезнувшая огородная земля у Мясницких ворот торжественно дана Пожарскому за ратное дело — дешевый и удобный способ награды: на виду, и вместе с тем никакого сравнения с настоящим боярским поместьем. Данная при случае, земля так же легко была отнята, стоило Пожарскому уехать на новое место службы. А сколько переменил он их за свою жизнь!

Ни Романовы, ни родовитое боярство не поняли, что Пожарскому не нужна была их власть. Он не искал ее и не стремился к ней. Он просто делал то, что считал своим долгом человеческим, военным. Глухие города Нижнего Поволжья, Сибирь, Тверь, Клин, Калуга, печально знаменитая Коломенская дорога, откуда не переставала ждать нашествия татар Москва, Переславль-Залесский — всюду свои трудности, необходимость в опыте и таланте военачальника. И Пожарский имел полное основание сказать со спокойным достоинством Михаилу Романову и его отцу: «И где я на ваших службах ни бывал, тут яз (я) у вас, государей, не потерпливал (не плошал), везде вам, государям, прибыль учинял». Но на стороне полководца симпатия народа, и это делало его таким опасным для правящих кругов.

Пока жив был Пожарский, надо было бороться с его славой, стараться ее стереть, а позже... Впрочем, о том, когда Пожарского не стало, исследователи могут судить только на основании Дворцовых разрядов — документов, где отмечались события придворной жизни. Перестало встречаться там имя, значит, человека уже нет в живых. Утверждение официальных историков XIX в., будто умер князь в Москве, в своем доме и на погребении его присутствовал сам Михаил Федорович, не имеет никаких доказательств. Это легенда, скрывающая горькую правду.

Скорее всего, находился Пожарский в Переславле — на очередной службе. Московский дом так и оставался недостроенным — с переписями не поспоришь. А что касается «царских выходов», то они слишком тщательно и подробно фиксировались. Нет, царь Михаил Романов не простился с полководцем. Зависимость от руководителя народного ополчения, опасность, которая таилась в его авторитете, — как же сама мысль о них была тяжела Романовым и как она не оставляла царей все три века правления их династии. А памятник на Красной площади — он был задуман в начале XIX столетия не венценосцами, но «Вольным обществом любителей словесности, наук и художеств», тем самым, которое стало известным своей приверженностью радищевским идеям. Радищевские идеи преданности народу — не царской власти! — продиктовали и выбор образов Минина и Пожарского. Сам князь виделся полководцем народного, в полном смысле слова, ополчения. «Природа могла, кажется, вдохнуть патриотическую силу в Пожарского, — писал журнал «Вольного общества» в 1806 г., — однако избранный ею сосуд был... так сказать, русский плебей (простолюдин)».

М. Скотти. Минин и Пожарский

Страсти, разгоревшиеся при жизни Пожарского, продолжали кипеть и после его смерти. Ну а правда истории? Она все равно заявила о себе. Сказали о ней свое слово обыкновенные свидетельства повседневной жизни Москвы, государства. Сквозь «чертеж земли Московской» яснее и человечнее проступал образ великого москвича.