Москва - столица

«БОЯРЕ ВИСЯЧИЕ» ПРЕОБРАЖЕНСКОГО ДВОРЦА

От царских подмосковных, тем более XVIII в., дошло до наших дней слишком мало. Еще можно силой воображения воскресить дворец в Измайлове: сохранились его изображения на гравюрах тех лет и продолжают стоять сегодня памятью о нем ворота, ограды, мост, собор, хоть и встроенный в нелепые унылые крылья казарменных богаделен времен Николая I. Можно себе представить исчезнувший дворец в Коломенском на пологом берегу широко развернувшейся реки, между остатками палат, стен, старого огорода и стремительно взметнувшейся ввысь свечки храма Вознесения — ведь существует же превосходно выполненная и часто воспроизводившаяся модель. А Преображенское — какие в нем найдешь ориентиры петровского времени?

Корпуса завода «Изолит», прозрачные павильоны метро, нестихающая суета трамваев, сплошной, до горизонта, чертеж широко расступившихся высоких белесоватых, перепутанных паутиной балконов жилых домов. Правда, кое-где еще встретишь рубленый дом с резными подзорами на покачнувшемся крыльце. Есть и речонка в заросших лебедой берегах. Но как и где поместить здесь петровский дворец?

Преображенское... Какой угрозой старой Москве без малого 300 лет назад оно было! «Потешные», первый ботик на Яузе, городок-крепость Прешбург, сражения — самые настоящие, с потерями, ранеными и убитыми. Преображенский приказ, из которого выйдут коллегии — прообраз министерств, дворец, где жил Петр, собирались первые ассамблеи, разудалые празднества Всешутейшего собора... Все тогда говорило о новой и непонятной жизни, надвигавшихся год от года все более неотвратимых переменах... И вот теперь передо мной едва ли не единственная реальная память о дворце — опись, составленная в 1739 г.

Он был совсем простым, этот первый петровский дворец. Деревянные, ничем не прикрытые стены, дощатые полы, двери, только в одной, самой парадной комнате стены обиты алым сукном. Комнат немного, почти столько же, что и в обычном зажиточном доме тех лет. Передняя, столовая, спальня, зала для ассамблей, токарня с четырьмя станками, где Петр находил время работать чуть не каждый день, еще несколько помещений.

Из мебели — непременные дубовые раздвижные столы, лавки, иногда обтянутые зеленым сукном, иногда покрытые суконными тюфяками такого же цвета — зеленый в начале XVIII в. был в большой моде. В столовой единственный шкаф — большая по тем временам редкость, к тому же сделанный в новом вкусе: «оклеен орехом, на середине картина затейная, над ней три статуйки». На стенах повсюду всякого рода памятки об увлечениях Петра — деревянные модели кораблей, подвешенные к потолку или поставленные на подставки, компасы простые, морские, использовавшиеся на кораблях, даже ветхий барабан. Рядом с зеркальцами в тяжелой свинцовой оправе множество гравюр — «картин на бумаге», как их называли, с изображениями морских сражений, кораблей, крепостей, а в зале к тому же целая галерея живописных портретов. И вот один из них.

Картина не имела ни автора, ни названия, т. е. они, конечно, были когда-то, но живописец не оставил своего имени на холсте, и оно забылось, а сюжет стал определяться условно. Пожилой мужчина с гривой седых, падающих на плечи волос, с растрепанной бородой, в остроконечной короне и с трезубцем в правой руке. Само собой разумеется, не портрет. Скорее, изображение мифологического существа — бога морей Нептуна, как его называли римляне, или Посейдона — имя, которое ему дали греки. Ему полагалось иметь длинные седые волосы, олицетворявшие потоки воды, корону в знак власти над всеми морскими стихиями и трезубец, способный в мгновение ока воцарять тишину на океанах или вызывать бурю. «Нептун» — так и назван был холст, хранящийся в запаснике Третьяковской галереи.

Московский «Нептун» явно напоминал тех грубоватых, сильных людей с крупными лицами и упорным взглядом недоверчивых глаз, чьи портреты висели в Петровской галерее Зимнего дворца, встречались в залах Русского музея, — современников Петра I.

Раз за разом приходя в запасник, встречаясь с неприветливым взглядом человека в маскарадной короне, думала, кем же мог быть этот бог морей. И наверное, такие мысли так и остались бы мыслями между прочим, если бы однажды в архиве мне не попала на глаза опись имущества дворца в Преображенском — того самого, в котором жил Петр.

Опись 1739 г. имела несколько вариантов. То ли составлявший ее чиновник не мог найти необходимых формулировок, удачных оборотов, то ли пытался переписать в окончательном виде без поправок. Во всяком случае в одном варианте портреты перечислялись только частично, причем среди них фигурировал и «Нептун», но без имени изображенного лица. В другом варианте каждый из «бояр висячих», как называлась вся серия, определялся очень подробно. Общее число полотен в обоих случаях оставалось неизменным. Не третьяковский ли это «Нептун»? Одно непонятно: как входившая в состав дворцового имущества картина могла оказаться в частных руках, откуда ее и приобрела галерея? Оказывается, существовало обстоятельство, делавшее предположение о связи «Нептуна» с Преображенским дворцом достаточно вероятным, а поиск в этом направлении оправданным.

Преображенское постигла судьба, им самим предопределенная. Родившиеся в подмосковном селе планы требовали простора, иных, невиданных масштабов. И вот сначала воронежские годы — строительство флота, потом берега Невы — новая столица окончательно увели Петра из Москвы. На места, где проходила юность, не хватает времени, а лирические воспоминания не в характере людей тех лет.

Недавно отстроенный дворец забыт. Разбиваются стекла, протекают потолки, рассыхаются дверные косяки, по частям, как придется, вывозится в Петербург обстановка. Мебели и вещей в придворном обиходе постоянно не хватало, а Петр не склонен увеличивать расходы на них. В Преображенское не возвращается ни сын царевича Алексея император Петр II во время своей жизни в Москве, ни тем более сменившая его Анна Иоанновна, предпочитавшая родовое гнездо своего отца — Измайлово и специально отстроенный дворец в Лефортове — Анненгоф. Из петровского дворца брали без счета и отдачи.

Да и дальнейшая история Преображенского оказывается недолгой. Остатки имущества и само здание, вплоть до каменного фундамента, были проданы в 1800 г. с торгов на слом и вывоз. Тогда же некоторое число дворцовых портретов приобрел некто Сорокин, внук которого впоследствии передал их известному историку М.П. Погодину, чьим именем называется сегодня улица в районе Новодевичьего монастыря. Сюда и тянула ниточка от «Нептуна». Но тогда среди «бояр висячих» находился тот, кого изобразил неизвестный художник в виде бога морей.

Опись перечисляет «бояр висячих» неторопливо и уважительно: «Персона князя Федора Юрьевича Ромодановского, персона Никиты Моисеевича Зотова, персона Ивана Ивановича Бутурлина, персона иноземца Выменки, персона султана турецкого, другая персона жены его, персона Матвея Филимоновича Нарышкина, персона Андрея Бесящего, персона Якова Федоровича Тургенева, персона дурака Тимохи, персона Семена Тургенева, персона Афанасия Ипполитовича Протасова...»

Для более поздних лет собрание в полтора десятка портретов не представляло ничего особенного. Но на рубеже XVII— XVIII вв. портреты еще не имели сколько-нибудь широкого распространения в России. Живописцев, умевших их писать, очень немного, как невелика была и сама потребность в подобного рода изображениях. Интерес же к ним Петра носил и вовсе познавательный характер. Петра увлекала возможность создания подобия живого человеческого лица, и для этой цели живопись, скульптура, тем более снятая непосредственно с лица маска представлялись ему одинаково достигающими цели. В одном из своих писем от 1701 г. он писал дьяку Виниусу о только что умершем соратнике своем Плещееве: «Сказывал мне князь Борис Алексеевич, что персона Федора Федоровича не потрафлена (не удачна). Прошу вас изволите с лица ево зделать фигуру из воску или из чего знаешь, как ты мне сказывал, о чем паки прошу, дабы исправлено (выполнено) было немедленно».

Заказ на каждый новый портрет представлял собой событие. Но тогда тем более обращал на себя внимание подбор изображенных на Преображенских портретах лиц.

Десять имен (не считать же султана турецкого с супругой!), десять очень разных, но и чем-то связанных между собой человеческих судеб. Среди лиц, изображенных на портретах, нет видных государственных деятелей, тех ближайших соратников Петра, к кому мы привыкли, кто действительно пользовался большой известностью. Почему Петр пожелал видеть в своем дворце именно эти персоны, и притом в самой парадной и посещаемой гостями зале? Если бы даже кто-нибудь из написанных заказал портрет по собственной инициативе, вопреки воле Петра, он не мог его повесить в Преображенском. Выбор должен был принадлежать самому Петру, а в этом выборе молодой царь, несомненно, руководствовался определенным принципом, вопрос только в том — каким. Видно, для того чтобы разгадать «Нептуна», придется идти по пути исключения, пока кольцо не сомкнется — если удастся! — вокруг одного имени.

...Иван Иванович Бутурлин — первая, самая ранняя страница Преображенской летописи. Он всегдашний участник петровских игр, один из командиров «потешных». В только что сформированном Преображенском полку Бутурлин получает чин премьер-майора. Но детские шутки оправдываются делом. Молодой офицер прекрасно показывает себя в первых же боях. А в 1700 г., уже в чине генерал-майора, он приводит под Нарву для сражения со шведами Преображенский, Семеновский и еще 4 пехотных полка, при которых в чине младшего офицера находился и сам Петр. Но здесь удача изменяет Бутурлину. Нарушение шведским королем Карлом XII своих гарантий стоило ему и целой группе русских офицеров 10 лет шведского плена. Попытки бегства не удаются. Только в 1710 г. Бутурлин возвращается в Россию. И снова военная служба, сражения со шведами, участие в разгроме их флота при Гангуте, занятия кораблестроением. Но Преображенский портрет мог быть написан только до шведского плена и, значит, до 1700 г. Для роли Нептуна, как и для всего облика мужчины с третьяковского портрета, Бутурлин тогда еще слишком молод.

Иное дело Ромодановский. Он управлял Преображенским приказом, командовал всеми «потешными» и регулярными войсками после того, как власть от царевны Софьи перешла к Петру. А когда в 1697 г. Петр отправился с Великим посольством в поездку, затянувшуюся без малого на два года, то доверил ему руководство государством, присвоив выдуманный титул «князь-кесарь». По поручению Петра вел Ромодановский расследование вспыхнувшего в отсутствие царя стрелецкого бунта и наблюдал за находившейся в заключении царевной Софьей, Петр и в дальнейшем сохранил за Ромодановским всю полноту внешней, представительной стороны царской власти, которой сам всегда тяготился, продолжал величать его и письменно, и в личном обращении царским титулом, строго требуя того же и ото всех придворных.

Мог ли Ромодановский оказаться «Нептуном»? Опять-таки нет. Судя по современным описаниям празднеств, в них всегда принимал участие «князь-кесарь», занимавший наиболее заметное и почетное место. С какой же стати было писать его портрет в маскарадном костюме, которого он никогда не носил? Но это соображение, так сказать, теоретическое. Существуют и более конкретные доказательства.

Оказывается, изображали «князь-кесаря» достаточно часто еще до получения им этого титула: в старорусском кафтане поверх легкого шелкового платья, с длинными заложенными за уши волосами и такими же длинными, по польской моде, усами (именно такой портрет висел в Преображенском) — и в качестве титулованной особы: в горностаевой мантии и латах, как того требовала в отношении царственных особ западноевропейская традиция. Ни на одном из сохранившихся портретов Ромодановский не имеет ничего общего с «Нептуном» — это разный тип лица, разные люди.

Дело далекого прошлого, но нельзя не припомнить, что в Преображенские годы между Бутурлиным и Ромодановским существовала своя особая связь. Оба они возглавляли каждый свою часть сражавшихся между собой на показательных учениях войск. Отсюда первый получил от Петра шутливый титул «царя Ивана Семеновского» (по названию села), второй — «царя Федора Прешбургского» (по названию крепостцы). Наиболее известными маневрами, которые позволяли убедиться в абсолютном превосходстве обученных новыми методами «потешных» над стрельцами, были маневры под Кожуховым. Схватка оказалась серьезной: 50 раненых, 20 с лишним убитых, зато предположения молодых военачальников подтверждались. «Шутили под Кожуховым, теперь под Азов играть едем», — писал спустя год Петр, откровенно признавая, что «Кожуховское дело» не было простым царским развлечением. Не эта ли связь с первыми серьезными выступлениями «потешных» послужила причиной написания оказавшихся в зале Преображенского дворца портретов?

Портрет Никиты Зотова

...Письмо было неожиданным и необычным. Оно легло на мой рабочий стол — большое, почти квадратное, расцвеченное множеством марок и штампами на нескольких языках — «Просьба не сгибать»: Париж, улица Клода Лоррена. Из разрезанного конверта выпали две большие фотографии. Известный собиратель и знаток русского искусства во Франции С. Белиц писал, что, прочтя мою последнюю работу по живописи XVIII в., хотел бы помочь мне французскими материалами, но, к сожалению, располагает пока сведениями о единственном портрете интересующей меня эпохи. С фотографии смотрело моложавое мужское лицо с усами и бородой. Легкий поворот к невидимому собеседнику, умные живые глаза с припухшими нижними веками, характерный излом высоко поднятых бровей, готовые сложиться в усмешку губы. Никаких мелочей — простой опушенный мехом кафтан, сжимающая книгу рука. И внизу на белой ленте надпись: «Никита Моисеевич Зотов Наставник Петра Великого».

Самый текст (Петр получил от Сената титул Великого в 1721 г., много позже смерти Зотова), как и характер написания букв свидетельствовали о том, что надпись сделана позднее, хотя тоже в XVIII в. А вот портрет...

Забавы, петровские забавы — какими сложными по замыслу и подлинной своей цели они были. То, что постороннему наблюдателю представлялось развлечением, подчас непонятным, подчас варварским, в действительности помогало рождению нового человека. Ведь люди еще были опутаны предрассудками, представлениями, традициями и мерой знаний средневековья. Как писал поэт и драматург XVIII в. А.П. Сумароков, «Петр природу пременяет, Новы души в нас влагает...».

А Россия — и это соратники Петра великолепно сознавали — не могла ждать. Каждый день, каждая неделя в этой погоне за знаниями, за умением, за наукой могли обернуться невосполнимой потерей. Надо было спешить, во что бы то ни стало спешить. Так появляются «потешные», вчерашние товарищи детских игр Петра, сегодняшние солдаты российской армии, сражающиеся с турками и шведами, утверждающиеся на Неве. Так появляется Всешутейший собор, удовлетворявший не тягу к бесшабашному разгулу и пьянству, как опять-таки казалось иностранцам. Собор становился опаснейшим оружием борьбы с церковью. Ни Петр, ни его сподвижники не искали способов дискредитировать церковь вообще — им бесконечно далеко до атеизма. Но они хотели ослабить ее влияние, внести в отношение к ней и ее установлениям и запретам элементы разума, сознательного отношения человека к религии, где «верую» не исключало бы «знаю» и «понимаю».

Идея собора разрабатывается в окружении Петра и при его постоянном участии в мельчайших подробностях с тем, чтобы в повторении привычных обрядовых форм предать осмеянию отдельные их стороны, преодолеть силу привычки. Несмотря на все крайности, отметившие его историю, собор отличался по-своему не меньшей целенаправленностью, чем игры с «потешными». Недаром на первых шагах оба эти начинания тесно связаны между собой. В них участвуют одни и те же лица из числа «бояр висячих» Преображенского дворца.

Все было здесь как в настоящей церковной иерархии — от простых дьяконов до самого патриарха. Петр назывался всего лишь «протодьяконом Питиримом», зато главой собора — «архиепископом Прешпурским, всея Яузы и всея Кокуя патриархом» состоял его бывший учитель Никита Зотов. Казалось бы, человек сугубо старого закала, приставленный в свое время к 5-летнему Петру для обучения письму и чтению по церковным книгам, как то полагалось еще в XVII в., Зотов понял необычные устремления питомца. И нашел в себе достаточно сил и способностей, чтобы стать одним из самых верных его помощников. До конца своих дней Зотов ведал личной канцелярией Петра и вместе с тем оставался душой всех затей Всешутейшего собора — «святейший и всешутейший Аникита». Он-то мог оказаться и Нептуном, и каким угодно другим персонажем. Только, как и в случае с Ромодановским, и портрет, и самая роль главы Всешутейшего собора исключали подобную возможность: не Никита Зотов был изображен на картине.

Когда после смерти Зотова в 1717 г. происходило избрание нового «князь-папы» — еще один титул главы собора, то его именем уже пользовались как своеобразным символом. Преемник Зотова должен был произносить составленную Петром формулу: «Еще да поможет мне честнейший отец наш Бахус:

предстательством антицесарцев моих Милака и Аникиты, дабы их дар духа был сугуб во мне». Несомненно, появление портрета Зотова в Преображенском было связано с собором и ролью «патриарха», тем более что именно в этой зале происходили основные собрания участников собора. Все укладывалось в логическое и не вызывавшее сомнений целое. Оставался один Милака — имя или прозвище, фигурировавшее в формуле. Не имело ли оно отношения к «Нептуну»?

Письма Петра — многотомное издание, снабженное богатейшими комментариями, многочисленные изданные документы тех лет, наконец, материалы так называемого Кабинета — канцелярии Петра в Московском государственном архиве древних актов — ничто не давало никаких указаний по поводу Милаки. И все-таки это имя было знакомо.

...Запасник Русского музея. На одном из холстов удивительное лицо. Могучий седеющий старик с крупными, властными чертами лица и яростным взглядом темных глаз из-под густых клочковатых бровей. Простой зеленовато-желтый кафтан, посох и словно впившаяся в него багровая рука. Суровая в своей простоте правда жизни, человеческого характера, времени. И как же он близок по душевному складу, по особенностям композиции, по самой манере живописи к «Нептуну». У него даже имя было необычным — «Патриарх Милака». Тогда же я попыталась узнать, что оно означало, но инвентарный список музея не давал никаких пояснений. Может быть, описка?

Теперь места для прежних сомнений не оставалось — написание имени дошло до наших дней неискаженным, зато полностью исчезла память о том лице, которое за ним скрывалось. Тем не менее в частной переписке 1690-х гг. удалось найти упоминание о Милаке. Вслед за письмами и документы подтвердили, что носил это прозвище ближайший родственник Петра, его двоюродный дед по матери, Матвей Филимонович Нарышкин. Но ведь именно Матвей Филимонович Нарышкин, его персона занимала место среди «бояр висячих» Преображенского дворца!

Иностранные путешественники отзываются о нем с пренебрежением и плохо скрываемой неприязнью, вот только правы ли они? Известно, что Матвей Нарышкин был деятельным сторонником Петра в его борьбе за власть, участником подавления стрелецких восстаний. Вошел он и во Всешутейший собор его первым главой, сумев разобраться в замыслах внука. А поставив перед собой какую-либо цель, этот человек умел к ней идти. Только характер у Матвея Нарышкина был не из легких.

Круг кандидатов в «Нептуны» заметно сужался, но не одно это поддерживало надежду. Среди остававшихся «бояр висячих» несколько имен принадлежало так называемым шутам Петра. Среди них как-то легче казалось найти таинственного старика. К тому же шуты петровских лет — это совсем не так просто.

Шутка, злая издевка, острое слово — как же ценили их Петр и его единомышленники, какую видели в них воспитательную силу. Под видом развлечения любая идея легче и быстрее доходила до человека, а ведь имелась в виду самая широкая аудитория, выходившая далеко за рамки придворного круга. Сколько шуму наделала в Москве знаменитая свадьба шута Шанского, разыгравшаяся на глазах целого города с участием именитого боярства, на улицах и в специально приготовленных помещениях. «В том же году, — вспоминает с характерной для тех лет краткостью один из современников, — женился шут Иван Пименов сын Шанский на сестре князя Юрья Федоровича сына Шаховского; в поезду были бояре, и окольничие, и думные, и стольники, и дьяки в мантиях, в ферезях, в горлатных шапках, также и боярыни». Трудно придумать лучший повод для пародии на феодальные обычаи и вместе с тем возможность унизить ненавистную Петру боярскую спесь.

Чтобы сохранить память об удавшихся торжествах, Петр заказывает голландскому граверу Схонебеку гравюры, в которых свадьба должна быть запечатлена в мельчайших подробностях. Шанского никак не назовешь шутом в нашем нынешнем понимании этого слова. Представитель одной из старейших дворянских фамилий, он в числе так называемых волонтеров в 1697— 1698 гг. вместе с Петром ездил учиться на Запад, был по-настоящему образован, очень остроумен и хорошо понимал замыслы царя. Тем не менее живописный потрет Шанского не числился среди имущества Преображенского дворца. Петр, по-видимому, не счел его лицом достаточно важным и интересным для подобного представительства. Зато в ассамблейной зале висела «персона иноземца Выменки», состоявшего на должности шута в придворном штате.

Однако «принц Вимене», как называли его современники по любимому присловью — искаженному акцентом выражению «вы меня», фигура и вовсе необычная. Настоящее его имя остается загадкой, но именно он становится одним из основоположников русской политической сатиры. Сохранилась любопытная переписка «Выменки» с Петром, дошла до нас и составленная им сатирическая «грамотка» к польскому королю Августу II Саксонскому в связи с далеко идущими военными планами последнего. Темой шуток «принца Вимене» была только внешняя политика России, предметом сатиры — ее внешние враги. Обличье «Нептуна» никак ему не подходило.

А вот какая роль принадлежала двум другим шутам — Андрею Бесящему и Якову Тургеневу?

Еще в прошлом веке было высказано предположение, что под именем Андрея Бесящего скрывается Андрей Матвеевич Апраксин. Был Андрей Апраксин одним из приближенных бояр брата Петра, Иоанна Алексеевича, но состоял в дальнем родстве и с самим Петром. Сестра Апраксина, Марфа Матвеевна, была женой другого брата царя — рано умершего Федора Алексеевича. Но вот что побудило Петра поместить в ассамблейной зале портрет человека, достаточно далекого от его деятельности?

В отличие от двух своих братьев, ближайших соратников Петра, Андрей Апраксин сначала не разделял преобразовательных идей Петра. Попросту они его не занимали, а боярская привычка тешить свой норов постоянно приводила к столкновениям с царем. Вольный дух старого боярства искоренялся Петром жестоко и неуклонно.

Среди «молодецких» выходок Андрея Апраксина одна отличалась особенной бессмысленностью. В 1696 г. под Филями он со своими людьми «смертно прибил» стольника Желябужского с сыном, а при допросе отрекся от своего поступка. Взбешенный Петр приговорил его к исключительно высокому денежному штрафу и битью при всем честном народе кнутом. От кнута Апраксина спасли только неотступные просьбы сестры, царицы Марфы, которая на коленях вымолила у Петра прощение. Битье кнутом заменили прозвищем Бесящий, которое оказалось увековеченным и на специально написанном портрете как предостережение и напоминание всей остальной боярской вольнице. В такой же роли одержимого Апраксин вынужден был принимать участие во всех «действах» Всешутейшего собора: Петр постоянно выставлял его на осмеяние. Чести быть Нептуном ему бы никто не предоставил.

Неизвестный художник. Портрет А. Бесящего (Андрея Матвеевича Апраксина). Кон. XVII — нач. XVIII вв.

По сравнению с другими Преображенскими портретами портрет Якова Тургенева, прямого предка замечательного нашего писателя, оказался в наилучшем положении. Император Павел I забрал его в Гатчину — он собирал все связанное с Петром I. Затем портрет перешел в Русский музей и теперь открывает залы нового русского искусства.

Немолодой мужчина в широко распахнутом кафтане, подпоясанный ярким узорчатым поясом, с палкой или, может быть, жезлом в правой руке. Бледное, почти испитое лицо под темной полосой придерживающей волосы перевязи, усталый и недоверчивый взгляд умных темных глаз. И прямо над головой, по фону, крупной вязью старинного шрифта: «Яков Тургенев». Каталог Русского музея добавляет, что портрет принадлежит кисти Ивана Одольского и написан в 1725 г.

Вообще в первой четверти XVIII в. имя Якова Тургенева ни в каких документах встретить не удалось. Молчание о нем настолько долгое, что есть все основания считать — в это время его уже не было в живых. Зато вся юность Петра самым тесным образом связана именно с Тургеневым. Был он дьяком приказа, ведавшего «потешными», отличился в «Кожуховском деле». Был он с Петром I и под Азовом. Сразу после этого похода состоялась его свадьба «на дьячей жене — в шатрах, на поле, промеж сел Преображенского и Семеновского», веселое шутовское празднество, близкое к «действам» Всешутейшего собора.

Пожалуй, один-единственный этот эпизод и позволил дать Тургеневу имя шута, хотя и безо всякого на то действительного основания. И если внимательно всмотреться в костюм дьяка, то совершенно очевидно, что в руках у него не некий шутовской атрибут, а вид служившего символом военной власти жезла, который использовался в «потешных» войсках. Так не явилось ли поводом написания Преображенского портрета успешное участие Тургенева в «Кожуховском деле», чтобы остался он изображенным с теми знаками власти, которые были тогда ему даны?

Но существовали и иные соображения, делавшие дату написания тургеневского портрета совершенно неправдоподобной. Родившийся около 1650 г., Тургенев должен был иметь в год написания портрета 75 лет. Тогда этот возраст считался более чем преклонным. Но на портрете представлен мужчина нестарый, с едва тронутой проседью бородой. Этот холст был написан по крайней мере 30 годами раньше утвердившейся за ним даты.

Вот именно здесь, в карусели дат, документов, отрицаний и утверждений, и начала проясняться загадка «Нептуна». Списки участников Всешутейшего собора — они сохранились в обрывках: где документ, где воспоминания современника, где случайное упоминание. Но никогда Яков Тургенев не называется в связи с ролью Нептуна. Роль бога морей исполнял... Тургенев Семен, тоже упоминающийся среди Преображенских портретов. Значит, его имя и опустил переписчик, ограничась названием исполнявшейся им роли — Нептун.

Иван Сергеевич Тургенев был прав и не прав, когда писал, что гордится «тем шутом Петра Великого, Яковом Тургеневым, которому пришлось в новый 1700 г. обрезывать бороды бояр: он по-своему тоже служил делу просвещения». В реформах Петра его пращур участвовал, но собственно шутом не был. Скорее эту роль можно отнести к сыну Якова Федоровича — Семену Яковлевичу, и то только за счет того, что участвовал он в «действах» Всешутейшего собора, представляя грозного владыку морей. Пока больше никаких подробностей его жизни отыскать не удалось. Может, и действительно единственным сколько-нибудь значительным событием в его жизни была эта роль? Вряд ли. Но пока можно сказать, у «Нептуна» не стало тайны — появилась «персона Семена Тургенева», один из первых писавшихся для Преображенского дворца русских портретов.