Москва - столица

ГОСПОЖА МАГИСТР

Вот и все... Она не плакала. Не теряла сознания. Не откликалась на чьи-то тревожно шепчущие голоса. Смотрела — чтобы запомнить, чтобы вместе пережить последние отпущенные жизнью мгновения. Большие руки на сбившихся простынях. Смятая подушка. Лицо... Иван Гаврилович. Ваня. Ее Ванечка...

Больше чем муж. Больше чем отец единственной дочери. Почти отец для нее самой — по заботливости, внимательности, умению понять, поддержать, чего-то не заметить, с чем-то вопреки самому себе согласиться, раз ей могло быть лучше. Она вдруг поняла — это он учил ее жить, и так, что наука не была в тягость. Тринадцать лет разницы в возрасте шли только на пользу. Доброта — нет, куда важнее: справедливость. Спокойная. Во всех мелочах выверенная. Сколько раз он повторял: «Русский характер? Это исконная, подспудная и не знающая сделок с совестью тяга к справедливости».

Вот и теперь он обратился к высшей справедливости: жить ему или уйти. Тяжелая болезнь сердца была понятна у боевого генерала. Врачи с ней боролись, могли помочь. Но Иван Гаврилович не захотел. Она еще прочтет строки прощального письма, затаившегося в ящике ночного столика: «Дорогой друг мой, Соничка. Я — христианин по таинству Святого Крещения и офицер по слову присяги... То, что происходит в России, не совместимо ни с одним из моих обязательств. Покинуть Россию не могу и не хочу. Пусть все решат высшие силы...»

О решении мужа она догадывалась: во время очередного приступа он не позвал ни ее, ни врача. Лекарство не было вовремя принято. Развязка наступила стремительно и бесповоротно. Старый полковой врач отвел глаза: «Генерал — мужественный человек...» Было Вербное воскресенье 1918 г. В родных Ливнах, куда генерал приехал в короткий отпуск из Главного штаба, наступала весна, и на городском кладбище, где гремел военный оркестр, подсохший песок тучами поднимался в порывах теплого ветра. Ивана Гавриловича Матвеева хоронили со всеми воинскими почестями, как «красного генерала», — сообщала местная газета «Пахарь». Несмотря на Страстную неделю, у могилы собрался почти весь город. И генерал, и его не проронившая ни единого слова молодая вдова были «своими», из тех, кого в Ливнах знали во многих поколениях.

...Замысловатая золоченая виньетка с именем ливенского фотографа. 1897 г. На фоне нарисованного парка — молодая женщина в окружении четырех детей. Антонина Илларионовна Лаврова, помещица сельца Богдановка, что на линии железной дороги от Ливен к Теляжьему, о котором мимоходом упоминает даже энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона (чернозем, по соседству залежи железной руды!). Помещица не слишком богатая, но достаточно уважаемая в округе, если специально для нее задерживался на полустанке пассажирский поезд, чтобы посадить собравшуюся в уездный город домоседку. В семье помнили, какая поднималась суматоха в доме, когда вдали раздавался паровозный гудок! Только тогда Нина (как ее звали домашние) Илларионовна выходила садиться в экипаж, непременно что-то забывая при этом. Так же непременно опаздывала она к полустанку и непременно здоровалась за руку с поджидавшим ее обер-кондуктором.

Никто в округе не удивлялся. Была Нина Илларионовна из семьи Мудровых, где все отличались своеволием и независимым нравом. Рано лишившись матери, 15 лет от роду она сама решила пойти под венец с помещиком Стефаном Львовичем Лавровым. Отец не стал противиться упрямице. Родные только ахали, качали головами, а вчерашняя девочка оказалась между тем сноровистой хозяйкой, взяла с собой только няньку и стала учиться, да как!

Начала с хворей (не в силу ли дальнего родства со знаменитым доктором пушкинской поры Матвеем Яковлевичем Мудровым?). Разузнавала народные рецепты, отвела под лечебные травы целый чердак на гумне. Заговаривала кровь (даже у скотины, когда, случалось, корове пропарывали брюхо в стаде), рожу, зубную и головную боль, вправляла вывихи компрессами из взбитых яиц. Справлялась с детскими болезнями — сама к 22 годам стала матерью четверых.

Не бывало дня, чтобы на барский двор в Богдановке не заворачивало несколько телег с недужными из соседних деревень. В помощи никому не отказывала, чужой хворью не брезговала. Не потому ли и в октябрьскую сумятицу уберегли ее крестьяне ото всех «органов» — слишком дорожили своей целительницей. И с местными докторами не ссорилась: ее подопечные все равно не могли заплатить за свое лечение, а от богдановской барыни уезжали не только с бесплатными снадобьями, но другой раз и с мешочком муки или зерна.

Между тем цену народной медицине Нина Илларионовна знала, изо дня в день вела свою «Синюю книгу», куда записывала все рецепты (оказавшиеся удачными), да еще и домашние советы. И как исправить затхлые яблоки (с помощью сухих цветов бузины), и как снять ревматические боли (настоянными на водке почками душистого тополя), и как облегчить острый приступ радикулита (настоянными на водке цветами картофеля)...

Медицина не мешала другому увлечению помещицы — картам. Целые ночи просиживала она за зеленым столом — гости в доме не переводились. И еще запоем читала — выписывала множество журналов, литературных и по сельскому хозяйству. Дочери вспоминали: целые дни как в котле кипела, на все находила время, ни с чего глаза не спускала. Не стала возражать, когда старшая дочь Сонечка захотела учиться в гимназии. Кто бы стал считаться с желаниями 10-летней девчонки? Но Нина Илларионовна понимала: времена меняются. Да и гимназия была своя, в Ливнах.

На одной из фотографий Сонечка так и застыла около матери в строгой гимназической форме. Рядом — сжавший в руке грабли смешливый Федя, опершийся на детский велосипед Паня, прильнула к Нине Илларионовне ласковая Сашенька с корзинкой цветов в руках.

Одного не учла Нина Илларионовна — характера гимназистки: Сонечка настояла, чтобы ее оставили доучиться во впервые открывшемся восьмом, так называемом педагогическом, классе. Она задумала продолжить занятия еще и в университете, хотя и знала, что мать никогда не согласится отпустить ее от себя.

На помощь пришел отец. Переспорить жену Стефан Львович и не пытался, по-другому поддержал он свою любимицу.

Нина Илларионовна заранее побеспокоилась о женихе для выпускницы гимназии, то был единственный наследник владельцев богатейших ливенских элеваторов и мельниц. Сонечка же отдала предпочтение своему дальнему и старшему родственнику — всего-то штабс-капитану Ивану Гавриловичу Матвееву, не имевшему за душой ничего, кроме офицерского жалованья и должности в Штабе западных войск в Варшаве. Штабс-капитан был не только хорош собой и ловок, родственники знали его мягкий характер, серьезное увлечение литературой и давнюю привязанность к троюродной племяннице. Со временем Сонечка признается, что ее мысль продолжить занятия его не возмутила, а Варшава была куда ближе к западным университетам, где только и разрешалось заниматься женщинам.

При крутом нраве Нины Илларионовны выход оставался один — бегство из дома и тайное венчание, в котором вместе со Стефаном Львовичем принял самое деятельное участие двоюродный брат Сонечки, тоже местный помещик, Владимир Васильевич Тезавровский. В год бегства Сонечки он уже был актером только что образовавшегося в Москве Художественного общедоступного театра Станиславского и Немировича-Данченко. Более того — вложил в новое предприятие большую часть своего наследственного состояния. Он и в церковь примчался с другом-актером — Всеволодом Эмильевичем Мейерхольдом.

Романтическое венчание состоялось, но семейные нелады приняли трагический оборот. Нина Илларионовна не пожелала видеть молодых и не простила мужу пособничества. Стефан Львович предпочел на какое-то время перебраться к родственницам, унаследовавшим у И.С. Тургенева Спасское-Лутовиново. Молодые же отправились в Варшаву.

В сохранившихся письмах к дочери Стефан Львович сообщает, что нашел большой барский дом в Лутовинове разоренным. Для него с трудом отыскалось «старенькое канапе», на котором, впрочем, «устроили преудобную постелю».

Стефан Львович рассказывает и о таких милых сердцу мелочах, как сладковатый запах густо навощенных полов, скрип старых половиц. Он сокрушается о густо зарастающем саде, «чудесном во всех своих аллейках и кустиках». Но все это сущие пустяки по сравнению с той тишиной и «благостным покоем, коими можно здесь совсем по-старому пользоваться».

Пользоваться удалось только две недели... Жестокий сердечный приступ свел богдановского помещика в могилу. Приехавшая Нина Илларионовна не стала возражать против последней воли мужа — быть похороненным в Спасском-Лутовинове. Шел 1900 г.

Софья Стефановна ждала первого ребенка. Ее собирались известить о случившемся позже, но удивительное обстоятельство не позволило ничего скрыть.

Однажды ночью она очнулась от страшного сна: чужая комната, почти без обстановки, и умирающий на диване отец. Сон продолжался и после пробуждения, под плотно сомкнутыми веками: клетчатый плед, столик с упавшим стаканом, оплывшая свеча в стеклянном подсвечнике, отцовская Псалтырь, открытая на первом листе. И ровный голос отца... То было продолжение недавнего разговора со Стефаном Львовичем. Отцу показалось, что Сонечка недостаточно тверда в вере, что «прилежание к науке посеяло в ней сомнительные мысли», и тогда он обещал дочери прийти к ней в минуту своей смерти, чтобы доказать существование Господа...

Рождение первенца не повлияло на планы Матвеевых. Иван Гаврилович дал жене разрешение ехать в Сорбонну. Она выбрала для себя физико-математическое отделение, а знание французского языка, приобретенное в ливенской гимназии, безо всяких домашних репетиторов и гувернанток, оказалось достаточным, чтобы сразу приступить к слушанию лекций и сдаче экзаменов.

...Со знаменитого парижского бульвара Сен-Жермен надо свернуть на безлюдный бульвар Сен-Жак. Сотня шагов, и вот оно, сердце Латинского квартала — суровое, кажущееся неприступным здание Сорбонны. Могучие, бесшумно отворяющиеся двери. Каменные полы. Огромная гулкая галерея с тонущими в сумраке потолками. Широкие, до зеркального блеска отполированные скамьи у стен...

Группа студентов приподнимается навстречу (со старшими не принято разговаривать сидя!). Как пройти в канцелярию? В архив канцелярии? Еще одни двери. Квадратный, вымощенный крутолобым булыжником двор. Вход — без пропусков и окриков. За считанные минуты архивариус выводит на компьютер данные о русской студентке: приехала — дата, предъявила аттестат гимназии — город Ливны, успешно занималась — оценки в матрикуле...

Для архивариуса все выглядело просто: в Сорбонну с незапамятных времен съезжались со всех сторон света. Слов нет, не совсем обычно — женщина на физико-математическом отделении, сто лет назад, к тому же замужняя дама — «Софи Матвеефф». Но — девушка за компьютером улыбается — разве славянки не отличались своеобразием? Верно, отличались.

Магистру физико-математического отделения непременно хочется применять полученные знания. Первые публикации в математических бюллетенях Франции и Германии не мешают неожиданно увлечься изучением ремесел. «Математический принцип» моделирования одежды получает парижский диплом. Дальше идет бытовая электротехника — каких только новшеств не появляется на варшавской квартире! Слесарное дело. Переплетное. Плетение из камыша. Зачем? Время покажет: все эти новинки ложились в единую, постепенно выстраивавшуюся схему формирования современной человеческой личности.

Генерал Антон Деникин

...Ровно через неделю после торжественных похорон «красного генерала» в доме Матвеевых на Пушкинской улице в Ливнах появляются представители «органов» с ордером на его арест. Вдове и дочери удается бежать из родного города. Десятки верст проселочных дорог. Тряская телега. Женщины, переодетые в «простое» платье, под рогожами, около полных мешков.

Но встреча с былым сослуживцем и подчиненным Ивана Гавриловича по варшавской службе, Антоном Ивановичем Деникиным, ничего не меняет в жизни Софьи Степановны. Она наотрез отказывается уезжать из России: «Это же моя страна!» Не допускает ни помощи, ни подачек: «У меня есть профессия и силы».

После долгих скитаний по городам и весям предпочитает поступить вместе с успевшей закончить гимназию дочерью в Новочеркасский университет на сельскохозяйственное отделение. Решение оказывается тем более верным, что поиски «бывших» среди первых студентов по-настоящему не велись.

В итоге — два высших образования (с отличием!) и невозможность использовать их из-за анкетных данных. Вычеркнуть из жизни мужа Софья Стефановна не хотела, о долгом пребывании за границей умалчивать не представлялось возможным. Выход? Она решает начать преподавать в школе, в младших классах, ссылаясь только на свой гимназический аттестат. И не считает это унижением, потому что и здесь (тем более здесь!) можно практически применить выработанную методику.

По счастью, двадцатые годы допускали экспериментирование. Софья Стефановна настояла, чтобы ей разрешили — «в порядке эксперимента» (Н.К. Крупская) — вести малышей до четвертого класса исключительно по всем дисциплинам, а в дальнейшем перейти на математику и физику (волей-неволей пришлось обнародовать сельскохозяйственное отделение!), параллельно ведя так называемый труд.

Смысл методики необычной учительницы заключался в том, чтобы строить все обучение на развитии математического мышления, которое, в ее представлении, наиболее соответствовало изменениям, происходившим в человеческой цивилизации XX века. Троек по математике в матвеевских классах не было, даже четверки — редкость, а уж об увлеченности ребят и говорить не приходилось.

Вместе с тем Софья Стефановна считала обязательным развитие в каждом человеке (она не пользовалась понятием «ребенок»!) ремесленнических навыков, потому что, по ее словам, только «гармония умелых рук и мыслящей головы способна сформировать гармоничного и полноценного человека, способного полностью выразить свои творческие возможности и — противостоять всем жизненным невзгодам». Она одинаково учила и мальчишек и девчонок слесарному и плотницкому делу (как можно не уметь держать в руках молотка и рубанка!), монтерским навыкам (позор не уметь справиться в быту с электричеством!), переплетному делу (книги-то все равно дома приходят в негодность!), началам конструирования одежды. Ножницы и иголку мальчишки применяли с не меньшей ловкостью, чем девчонки. Как было не доверять «математичке», когда изделия из ее собственных рук экспонировались на всесоюзных выставках, в частности в 1923 г. на первой Сельскохозяйственно-кустарной выставке, что была развернута на месте нынешнего Центрального парка культуры и отдыха имени Горького в Москве. И неожиданная подробность. На физкультурном параде 1936 г. в столице физкультурники выступали в костюмах, сконструированных матвеевским классом, — простых, удобных, легко выполнимых.

Так удалось провести два выпуска. Всего два, потому что далее была война. Ни о какой эвакуации Софья Стефановна не могла и подумать (это как называется — бросить столицу?).

И вот были дежурства в госпиталях (как в Первую мировую!). Были занятия с оставшимися в городе детьми. Была медаль «За оборону Москвы». И сразу после окончания Великой Отечественной — запрещение работать по собственной методике, которая оказалась проявлением «формализма и космополитизма», — шла волна постановлений Центрального Комитета по вопросам культуры. Сегодня те же самые принципы, но в упрощенном виде получили всеобщее распространение в Соединенных Штатах, стали неотъемлемой частью современных воспитательных систем. Само собой разумеется, без ссылок на российские приоритеты...

Учить «как все», по методу, который сама считала неудовлетворительным, если не порочным? Это было не для старой учительницы. Пришлось отказаться от школы и вернуться к научным публикациям. Небольшим. Редким. Главное — не позволявшим «перестать думать».

Софьи Стефановны не стало в 1954 г. Весной. Почти в тот же день, что и генерала. Она знала о неизлечимости своей болезни, обходила всякие разговоры о врачах. Один только раз и высказалась: «Если бы у нас существовал, как у индусов, обычай развеивать прах человека по ветру, я хотела бы, чтоб мой развеяли около Ливен... над Богдановкой. Какие там луга по весне — тимофеевка, мятлик...»

На старой фотографии, о которой мы упомянули, Сонечка была не одна. Ее братья, сестра — их жизнь тоже прошла. Павел Стефанович (тот, что с велосипедом) стал одним из первых русских военных летчиков, стажировался во Франции и погиб во время Первой мировой войны. Его имя Нина Илларионовна, как и многие сотни осиротевших матерей, написала карандашом на белом мраморе внутреннего коридора храма Христа Спасителя. Настоящего, навсегда потерянного для истории храма.

Федор Стефанович учился в Петровской сельскохозяйственной академии, организовал под Москвой, в Апрелевке, образцовое молочное хозяйство, не уступавшее по надоям знаменитым голландским породам коров. Но оказался приписанным к «бывшим» и исчез, не успев закончить магистерской работы.

Александра Стефановна — и та не осталась около Нины Илларионовны (впрочем, проявившей с годами понимание своих, как она любила говорить, «гадких утят»). Она кончила Высшие женские курсы по разделу биологических наук, вышла замуж за бывшего белого офицера-топографа Александра Григорьевича Богословского, начала преподавать в школе. Но офицер был действительно специалистом своего дела и не мог согласиться с безграмотными реформами, которые предпринимались в картографическом деле. В 1938 г. он был расстрелян. Жена— выброшена из казенной квартиры вместе с дочерью-школьницей.

А дальше — дальше работала в сельской школе. Вырастила дочь, кончившую Московский Горный институт по необычной для женщины специальности — маркшейдерскому делу. Вместе с ней изъездила всю страну, жалея только о том, что не всегда удавалось продолжать собственную работу. «У меня был в жизни смысл, настоящий смысл — знания, которыми я могла делиться. Считаете, что это слишком высокопарно? Да нет же, это просто символ веры русской интеллигенции», — говорила Александра Стефановна незадолго до своей кончины в Усть-Каменогорске.

Просто русские люди. Просто наши женщины, достойно прошедшие трудную и ничем не баловавшую их жизнь. Достойно! Слово, которое исчезает из нашего обихода...